(поэма)
Еременко
Аллеи сада.
Воды зеленеют тиной.
На корточках у берега две тени.
За облаками небо прицепилось.
Поёт вода и омывает руки.
Перемешались отражения небес и головы.На сцене грянул колокол.
Последние прощания с прохладой.
И грянул сторож на прощанье еще раз.Взметнув подолом платья ветренная муза
ушла, погасли тени на снег,
я, как извозчик безлошадный, странствую,
зажав в удилах стрекозу.Стрекоза или комар, цветок или цесарка,
волненье в членах, медленная поза,
рука раджи и винт аэроплана
и возбужденье в членах, спазмы на лице.Строгает гроб себе Савонарола,
и Аввакум в соседней комнате строгает,
и видим реку на Москве-реке,
и воды Ганга Днепр наполняют;
потом младенец целовал мизинец,
пупом аэростат задвигался на небе,
тебе жжет локоть рядошная Леда.На сеновале – вилы,
язычество – божественная сила.Пустое зеркало экрана, и вслед
косуля лижет жабу и вместе все
приветствуют ягнёнка.
Полки печатают ступнями славу.Играет сонный патефон в кустах.
На сцене клуба сам Владимир-князь,
богатырей своих сзывает,
религию с похмелья принимает.Хоругвь мне видится и морда корабля.
Расстреливали вместе призрак корабля
и царство призраков последнего царя
и после тиной закидали, и тиной закидали.Поднялся в небо солнца веретённый круг,
болота превратились в утреннее море,
в руках царя округлый глобус,
плывёт корабль по степям и через горы.Последний человек их ждет в вершине мира,
их ждет в Калиновке надмирной.
Пока стреляют по мишеням,
собаки лают на сирени.Правнук Татьяны Николаевны босой
жрет яблоки, а косточки плюет,
идет, задергивает чернозёмом небосвод,
рукой улитку на заборе обнимает.И видит Минин своего коня,
Пожарский круп ему лобзает,
видение сие мы на мизинце помещаем.Летучий призрак корабля с командой
без боя двигался в пространстве,
штурвал вращал Олег славянский,
без глаз стоит матрос на вахте."Эй, там на баке! Заедает якорь!
В селение-метро войдем под парусами,
бегите вверх по вантам, где вымпел трепыхает,
да бросьте трап, жирафа мы на борт пускаем".Синеет небо между миром,
тем временем миндаль в метро зацвел.
Тем временем шаман Иван
у Рамы бубен отнимает,
копьем его он убивает
и в землю сада зарывает.Письмо интерпретирует девица,
сидит в ногах поэта раненная львица,
тоскуют оба на постели у окна,
и ждет поэта в городе законная жена."Я женат уже тысячу лет.
Я письмо написал про ночное метро,
просидел я в кафе с содержанкой девицей,
я ласкал её грудь и мечтающий слиток цевницей".Стрелец с обычной алебардой
подземным шагом подошел к Неве.
Кричали вороны в ночную чащу.
Час полночи поляну освещает.На черном темно-синее прекрасно,
на небо голубь воспарил с гадюкою на шее,
а в это время небо кончилось,
остался только ясный август. Или счастье.Корабль в плачах оставляет пристань,
на всех парах летят от берега стрекозы,
удила закусили ржавые на дне матросы,
горят глаза у странствующего Моисея тихо.Я в кресло сел, смотрю в камин,
любуюсь фотографией настенной.
Выходит лучшая моя жена с лицом под маской Саломеи.Луна, как сводница, воркует выше,
Земля плывет по следу будущих всевышних,
морские стекла отражают розовую пену дня,
на берегу повыше смрадных звезд труп лошади.В каюте трепыхает телом Кришна,
в его глазах, раскрытых до пределов безобразия,
живёт еще один такой же Кришна,
только Ирод.По курсу череп Николая-чудотворца,
под руку с ним царевна-лебедь умирает.
Тела и череп, превращённые в пораненную розу;
тень черепная умирает с Рождеством Христовым
и морозом.Январь живет, как сивый мерин.
Она – ещё живая – допивает чашку кофе,
дожди зовут их в окна роем,
амуры из Уильяма им стелят на просторе.Упала с неба черная настурция обмана,
дорога к Курску подвела Ивана,
рука раскрыла книгу библии Корана,
потом Иван упал на кости, завидев Дон Хуана.Иван – есть правнук Татьяны Николаевны.
Великая княжна Татьяна Николаевна мертва,
её могила неизвестна нам.
И правнук плачет слезно.Горит окно у памятника ночью,
морозные застыли города, по мостовой походкой рока
бредёт от Сретенки фантом пророка.
Художник под руку бредет с пророком,
мечтают вместе о своих квартирах,
о берегах песчаных океанов,
а после едут, взяв тиару, в подмосковный "Сетунь".
На занятые деньги тянут кьянти,
жизнь восхваляют и эпоху мантий.Под облаком ночным танцуют пары,
у всех на лицах Арлекин и Сара,
а головы танцующих уже в отъехавшей карете.Зима – природы бельэтаж.
В проходе яблоко горит пунцовым скосом,
у немогущего его поднять
горит в глазах забытая печаль -
печать призрения прозрения над "Штоссом".1982.
Возвращение
И даже ты, мой дивный, чуткий сад
с плохою негою безликих встреч,
глаза налил мне кровью – странный раб.
Хочу я видеть, принесите свеч.Умно и нежно ты меня растил,
душил, испытывая сердце мне,
я нем стал, зол, тебя в себе любил,
я позабыл, что я отдам тебе.Зачем же ты вернулся в старый сад?
Зачем ты с тенью в воды погружен?
Молчанием не покоришь путь в ад,
зачем лежишь усталый и сражен?О, слезы, где вы? Услады дайте.
И люди безраздельной красоты,
придите ради смерти и играйте,
оставьте мир свободный от игры.И дайте мне последние глаза,
не вижу, не вижу света своего.
Хоть кто-нибудь. Кончается роса.
Помогите, ради бога своего.1982.
Акт
Татьяне
В спине кобылы дама ржет устало,
из глаз глядит веселый, жесткий Яхве,
на локти голая Татьяна встала,
молитвой пух сожгла и вскрыла язву.Водой наполню детское пространство,
мой меч засунется в еврейский сад,
проверит деву гоя христианством -
крик времени упал в живот и ад.Эх, дом! Здесь все пропитано свободой,
свободой вольных оргий и безумств,
здесь сад сопокупляют небосводы,
здесь лжет тысячеликий бог Перун.Я летом был, а осенью меня не стало.
Весенний клоун захлебнулся в славе;
хватаю время головой назад,
он, клоун, мертв, ожить он будет рад.О, диво, видеть белую еврейку.
Сосок груди пою. Я-канарейка.1982.
Братья
Я вновь вернулся в дряблый, влажный сад,
он месит воздух грязной бородой,
увидел странника, дрожит худой -
целует, липнет, мочит средний брат.Ты Флоре врал, мешая кровь слезой,
но кровь текла из мелких, тихих ран;
ты слезы взял в луноседой раздан,
кот-мусульманин бил тебя лозой.Зеленый свиток мчался пред тобой,
прикинувшись пантерой голубой,
ты побежал к пустынной колыбели,
и лебеди в груди твоей свистели.Мулла, качая тело, пел о розе,
он добрый, как горилла, он в чалме,
целует землю, любит змея позу,
огромный он, гортанный Мохаммед.1982.
После обеда
Я под подушкой ожерелье диких крыс держу,
мне холодно и не тепло в туманном, тонком доме,
бывает жутко по утру найти в руке слезу,
я жалуюсь земле, приходят утренние гномы.Зачем кровь портит гуманизм, зачем культура?
Пожалуй, трудно жить. Друзья мои, туман и кошка,
куда идти? Мужчина, ты в лесу, иду с лукошком,
купил билет, вожак я и создатель хора.За ароматом яблок сада в рот влетит роса,
я выросший над временем, а дети без отца
с пустым желудком спят в девичьем доме вне забора;
приказывать святым нельзя, но женщине покорны.1982.
Метро-поэзия
(поэма)
– Ты знаешь это кто?
– Но у него женское лицо!В гостиной сатана готовит передачу
и, отвечая богу, он изыскивает тон.Длинный труп разлегся по склону платформы,
он мягкие конечности положил под подбородок,
улыбается и смеется иногда.
С потолка падает на грудь свет,
дети и механизмы выстроились в ряд и ждут
своей очереди.
Кто первый?!Одичавшие толпы механических игрушек
переместились в центр круга,
лопасти эскалатора рубят их,
как снег рубит дождь.Она – дочь моя – выдвинула подбородок,
прижала к груди глаза и ушла в окно,
ласково светит лампочка в груди,
тёмные поры
взорванного вагона
заполнены до отказа мозгом,
который вдруг вспух и разошелся, не доверяя черепу.В перископы пустых глазниц вагона
сквозь маску девственности заглядывает дочь -
на губах крошево костное,
стены метро привалились к магнитному сердцу мертвеца.
Он руководит события и гложет пространство
с заднего хода.Воздух превращён движением в редуктор,
к его колесу пристроена волосяная передача -
церемония обрезания и передачи волос
напоминала псалмопения по случаю мёртвых
Семена и Вознесения.Серебрянная улыбка прошлась колесом по лицам,
собравшихся в баре морга,
труп-бармен легко выпростал оторванную руку -
и зашагал, дурашливо виляя чужими бедрами,женщина разорванная пополам,
иронически загримасничала и попросила смерти,
бармен, слепо двигая губами, взошел на трон
и ввел в историю Огненные Глаза Машиниста
и тупые слезы общества.Ген-событие в вагоне из металла.
Дежурная с красным верхом переговоры ведет по телефону.
Сырой визг "скорой помощи",
шально взметнув панику, вошел носилками в переходы,
где стоят поезда-волкодавы,
и со скоростью бреда в обнимку с букетами
они падают на рельсы с глухим звуком волчьего воя,
да вспарывают животы колесами Метростроя.Стыдится труп покойный -
на голове крылами аисты махали,
и грудь роженицы скрипела как заноза,
и мать сидела на макушке как минога,
молитвенно склонив колени.И тот, кто умер, не воскреснет, разве что,
заговорит последним языком.
Мозг превращен в жемчужины, в кораллы кости,
а стекла превратились в глаз,
и воздух вмиг набряк, зашевелился толстый
и поселил в себя людей косяк
и клекот толп, вдруг наречённых смертью.Ручей стремится. Струится жидкость -
пятки женщин и руки распростертых ниц мужчин
неторопливо огибая,
волочит волоски, ресницы к водопаду,
и чей-то глаз катится по оси.Где тень стонала роскошью покоя,
машины выли, обручаясь с жизнью,
сошел на землю слесарь.С убийством эскалатора открылись небеса.
В костюме слесаря сошёл на землю ангел,
предчувствие не обмануло лишь его,
и цепь эмоции надорвалась наруже,
и первая старуха покатилась как полушка,
ее черты застряли в полпути полета,
и раскосматилась чужая жертва, цепи обнимая,
и зашипели воздухом ее беззубые уста,
зачем-то сжав соседних два звена одной цепи.
Сомненья ангела рукой дантиста скреплены.Последний человек закинул женщину на новые стропила,
смеется
падая,
и с братом не простившись, застывает он на мраморе потухшем.На груду чьих-то тел походкой разной
сходят люди, обрекшие себя на будни в небесах.
Им, что, за плавники цепляться рыбы будут просто,
и обниматься станут люди на движимой структуре марта.Студент выходит на свободу
и просит щетку для одежды -
сторонних тел живые крошки, соседей по полету он счищает.Ребенок на юлу похожий,
засунув руку в голову пустую, кричит,
на помощь призывая к людям.
В его крови уже купаются потомки,
и он растет и учится спасать от крови кровью.Топор опущен, лезвие отсекло звенья карусели,
палач в пивной сосет из кружки пиво,
и похмелье бьется в сдавленной груди,
и умирает вместе с сердцем роженицы, которое
под головой старьевщика нашло покой, -
старьевщику теперь наполненное брюхо женщины -
последнее, что видел на экране жизни.И несмотря на буйное веселье беспокойства
и странный клекот раненой толпы, загнили бубенцы,
продались тишине больные пасти мегафона.1982.
Эпидемия
автору
Болел чесоткой я срамной, мешал я с серой водку,
ночами я не спал, сосок чесал, першило в глотке.
Пойду я в КВД, развешу кожу эпидемью на стене,
к врачу пришел немой, скотина и поэт больной.Я вытащил карманы, начал стаскивать панаму,
я в коридоре длинном ждал, про сифилис читал,
сова сжимает лампочку в мозгу, как мышь, как знамя,
я раздавил Дали, как муравья, сидеть устал,помял от скуки циферблат. А я под маской гноя
бесполый и слепой по коридору шёл, шёл, шёл -
багровый врач меня по запаху нашел, нашел,
раздел по звуку, развернул мой пегий зад к науке.Я – пациент, я дерматологический агент,
я в позе женщины стою и квакаю тоску -
за архетипной головой летит скелет с косой,
спускаюсь в медицинский ад, я голый ренегат.О, нравственные муки дня. Мне выдали рецепт,
расшаркался, мой Россинант заржал, мы поскакали,
а Санчо Пансо – физиологический адепт
с кановою врачихой вслед флажком салютовали.На крыльях радости в аптеку с улицы влетаю,
стучу копытом, крылья царственные опускаю,
кентавриха атласная ресницы опустила,
и груди над копытами ресницами прикрыла.Я падаю в розу, я чёрный астральный резец,
на башне высокой сидит козудуй-молодец,
в глазах забубенных хрустальные птички пищали,
на звездах баба с мужиком кентавриков рожали.1982.
Колдовство
1.
Я завершила черное познанье,
вошла я в образ покоренных сил,
я вижу зла беспечное страданье,
я подымаю голос из равнин.
Сова – наперстница любви немая -
мне снится сон всегда один:
паркет блестит среди картин,
я там брожу безликая, хромая,
я там, как труп иль странная живая,
не теле десять глаз и я босая.2.
Вдруг я на черепахе ростом с гору,
она бежит, танцуя и поет,
и рядом сотни черепашек хором,
приветствуя меня, орут сонет.
К стальному храму стадо прибежало,
кобыла в панцире дает совет,
и стадо бравое псалом поет:
"Не закрывай глаза и тело не жалей".
Бессилие с параличом сражалось,
а тело женское бесилось и дрожало.3.
В глазницах шевелились пеплы,
пустая тень спиною в храм идет,
уходят черепахи – горизонта дети,
и солнце в черных облаках плывет.
Жизнь потащило в пустоши названья,
здесь тише камня женщина живет,
размякло существо – все формы узнает,
а формы, как росинки, в каждой подаянье;
в двойные сети круга гибкое рыданье
опустит женщина коническою дланью.4.
Тут загремело в бедных порах мрака,
под своды незаметно тишина взошла,
свет опустился формой рака,
ждет женщина пустынной птахой зла:
"Я радуюсь седому прикасанью,
я жизни не любила, и его рука,
меня уродуя, тащила по векам.
Теперь я вижу мрачное призванье -
в разрушенное, кислое преданье
бог превратился на пути незнанья".5.
Вот я сажусь, желая плакать,
мне с луком косточку баранью принесут,
стол возникает, стул и скатерть,
и прыгает из мягких стен на блюдо кот,
лакает красным языком тугую граппу
и пишет лапой изумрудной – "Суд".
А блохи шар хрустальный детства ткут.
В утробе зверя слышен предков храп,
вино лакает честный пожиратель страха,
на стенах тень усатого арапа.6.
Веселый храм, как дьяволова бочка,
наемный хищник в женское проник.
О, бог, пусть крестный сон оставит дочку!
В загнутом когте нить, мой череп маятник,
на плоском языке тела заговорили,
клянусь, я не желала счастья в милый миг,
но женский крик продажен, дик,
все формы стыд, бесчестье потеряли,
кубические челюсти стучали,
совокуплялись, времена молчали.7.
Волшебный бренный мир ночной тоски
спор разрешит меж правдою и богом,
я здесь одна, никто не завопит – "Не лги",
быть не принудит девой строгой.
Уже гражданка мира – я страстная змея,
чужую жертву запиваю красным грогом,
плюю кошачьему самцу "убогий",
я угощенье света – темная Лесбея,
сворачиваюсь кольцами в глазу сома -
божественная блядь, покорная жена.1982.
Факты
О, диво видеть белую еврейку!
Сосок груди пою – я канарейка.Придумал я, как дальше стану жить,
я превращусь в глубокие моря,
спрошу у женщины я три рубля,
жену заставлю душу кровью мыть.Мой голос слышат птицы, рыбы, звери,
химеры кинут огниво под двери
в странном доме, чужом и не чужом,
а завтра я – под дверью в нежный дом.Несу еврейке банку молока,
еврейки гиблой долгая рука
отца удерживает за рога,
а мне отделены рука, нога.С химерой мы на кухне посидим,
пьем кофе с канапе, в часы глядим,
нам принесут потом салат из роз,
язык упал средь шерстяных волос.В державах жил и клоун умирал,
мне взгляд отца белье, носки соткал,
мне материнский плач белье стирал,
на поцелуй мне город хлеб продал.1982.
Дом и жена
Мирзоеву