5.
Мне четверть века,
и я хочу говорить великие слова,
и быть великим.
Я хочу сказать всё, что хочу.
Я буду неправ,
направьте меня,
те из вас, кто лучше чувствует правду.
Я – дитя,
взращённое словом семи партийных съездов,
я – середина истории,
я – член государства,
я знаю наш строй
кровью и кожей, потом и мозгом, и душой.
Я – нарождение строя.
Скажите, если я ошибаюсь!
Есть мнение:
наши отцы и многие мы
не доросли до социализма,
нам социализм,
как вилка, которую мы прежде не видели.
Но дороги назад нет,
далеко зашли,
давайте вместе что-нибудь исправим.
Не верю, что всё скверно и скучно.
Я работал инженером на заводе,
мои рабочие в перерыве пили,
я возмутился,
рабочие мне пригрозили.
Что это? Мне скучно и тяжело!
Я – писатель и поэт,
я – нищий в еде и одежде,
я терплю.
Мне говорят, что я украл деньги у государства,
я – мурло и паразит.
Выдумка, что люди – как я.
Я – единственны.
Но человека нельзя запрограммировать,
разве что удушить лестью, оболванить -
но и тогда я буду чувствовать,
пока жив.
Я не хотел быть плохим инженером,
и когда мне говорят, что я украл деньги у государства,
и крал их на потяжении пяти лет учёбы в ВУЗе,
тогда я начинаю думать,
что меня купили за стипендию,
и думаю, что стипендия – это плохо,
или плохо, что я понял себя поздно.
И я думаю:
странная рабская повинность -
быть между государственным и человеческим.
Я говорю всем:
люди,
читайте меня и говорите мне,
кто я.
Я пишу о гордости и чести, об уме и страсти,
и спрашиваю себя каждой строкой:
Кто я?
Кто я?
Кто я!
Я -
хам для судьбы.
Меня невыносимо много.
Я люблю людей всякой клеткой
своего огромного, нечеловеческого организма,
который день и ночь думает и гадает
не о коммунизме будущего,
а о человеке настоящего,
который мне ближе любви к женщине.
Я – живое всего мира,
я люблю всех людей,
я не выбираю,
как медведь берлогу,
я ищу волосы женские
и нахожу в них завитки гиацинта,
я скорблю над оскорбленным человеком,
и вспоминаю законы франков,
по которым надо платить
за всякое сказанное без правды слово.
Что же все плохие?
Или все устали и забыли о жадности жить,
запамятовали хилые,
что жизнь даётся жадным,
им подчиняется
телом и ухом.
Покорные стали,
как кости и пепел,
покорные, слепые, глухие,
не замечают подвоха, подлости, лести, брани,
оскорбленные не понимают,
что их оскорбили.
Я за них оскорбляюсь
и кидаю свою тяжелую лапу с перстнем Девы
(родившей меня в сентябре)
в лицо обидчика и человечества.
Я возлагаю на себя обязанности грифа и санитара,
я переставляю миры и эпохи, как кубики.
"Геть, геть!" – Я кричу быкам.
Бичом золотым я сбиваю звезды в стадо
и гоню их на кладбище в завтра.
Я говорю перем вами,
Земля:
"Нам старо завтра,
нам годится в суженные то,
что настанет после завтра!"
Мы притащим за длинные уши
косматое тело с короткими ногами,
безрукое и с животом -
всунем ему в чрево "меня" и "завтра";
соки и воды, и кровь
перемешают "меня" и "завтра",
родится гигант – новый человек,
в глазах которого боли и страхи
станут звучать, словно, воздух,
как дыхание,
как поцелуй,
как танец,
как красота металлической музыкальной гармонии.
как колодец человечества,
из которого я не хочу вычерпать воду человечности до дна,
но не хочу и наполнять колодец -
пусть колодец живёт по своим законам,
пусть всё останется, как есть.
Зверя приведет мой друг.
А сегодня я иду к другу.
Он разговаривает со мной
и выясняется,
что он думает о себе, мечтает о себе!
Я бросаю друга, думающего о себе,
выхожу на вкусные и приятные улицы,
двигаюсь в ритме обрубков, огрызков и сучьев.
"Кто ты?" -
Я притрагиваюсь к шаровидному обрубку. -
"Я – женщина!"
"Но, где твои стройные ноги до облаков?
Где ты, которая выше облаков?
Где ты, покорившая мои руки и глаза?"
"Я – социальная женщина!"
Ты – фабрика по переработке пищи,
в тебе размещено несколько фабрик:
родильная,
половая,
тщеславия,
варварства.
Рядом еще какие-то – обликом люди,
они едва передвигают ноги,
глаза одеревенели, и слиплись веки,
они – огрызки,
они сами себя сжевали -
одна жалкая память по ночам возбуждает их души и ум.
Это – плоские люди.
Эй, плоские, ради вас я изменил себе,
я заговорил глупостями.
О глупостях говорю глупостями.
Я размещаю в толпе мощные лупы глаз:
"О, где ты женщина,
которая выходила народность поэтов?"
Где ты, женщина,
которая не дает мне умереть,
и, если бы не ты, вымерла бы народность поэтов.
Желаю выразить космический символ мира,
который женщина зачала и родила,
желаю разбудить в вас,
люди,
страх боли и страх смерти,
посадить судьей себя и Человека,
обращаться с вами жестоко,
научить вас управлять страхом боли и страхом смерти.
Научу, отпущу – идите по Земле.
Дьявола превращу в белого котёнка с чёрным хвостом,
болезни помещу в гробницу
и выбью на плите:
"Здесь похоронены самые страшные,
четвёртая и пятая болезни человечества -
страх боли и страх смерти!"
И станет славно жить и любить!1982, 1987.
* * *
Прошел я путь теней, там впереди передо мной путь в ад.
Любовь не выдохнешь, её не проживешь, она – вся вечна,
и вечен чистый дом и твой чудесный огнецветный взгляд.
Нельзя нам пережить себя, ведь жизнь тогда небесконечна.1985.
Былое
Про кожу я уже сказал, она была, как небо голубой,
звезда во лбу, румянец на щеке и руки тонкие, худые.
Я не хочу забыть о городе, а помню только поцелуй.
Шли люди будто тени, а тени падали назад пустые.И я оставил влажный след своей губы на девичьей щеке,
был вечер в октябре, ты обняла меня легко и безвозвратно.
Хочу забыть о встрече той и помню трепет кожи на виске,
над городом была луна, быть может город позовет обратно.Я не приду назад, не буду жить и улицами там ходить,
но там Ока течет, над нею мост и люди там давно чужие;
там Бунин нас любил, теперь всех будет бледный идиот любить,
чужой прохожий, улицы и площади, шаги и те другие.Всё началось там в глупом ноябре, а в октябре закончилось,
и я уехал к чёрту на восток, мне так хотелось жить у моря.
Мне там на женщин не везло, иль им мое лицо не нравилось.
Подковкой высекал в булыжной мостовой разбитые аккорды.Я обманул себя, я захотел прикосновенья робких рук,
мне никогда не хочется отстаивать освоенное время,
хочу понять, зачем мне нужен был её обворожительный испуг,
к чему тот глупый час, к чему та глупая и скучная затея?1986.
Рождение
Ане
У девочки из бронзы белая свирель в руках,
дорога кроткая легла под ноги зимней девы
и пролегла по лепесткам прозрачным снега в снах -
глаза навыкате блеснули в чёрной пасти чрева.Мы хоровод водили между серых стен беды,
зима качала лунные весы над эшафотом,
я бросил лебедь белую за чёрные хребты,
поймал жену, подкинутую вверх Аэрофлотом.По комнате обрюзгшей от тревоги и тоски,
я в ночь сошел с тяжелым светлым лбом и ясным взором,
под шкурой шерстяного пледа пальцем тер виски,
лиловый тон ковра казался мне моим позором.Все стены затканы сплошною паутиной слез,
тугие крылья за спиной захлопали как веки -
их тень, проросшая в крови букетом дивных роз,
напомнила нам улицу, фонарь и дом с аптекой.И в танце легком трепетнула кисея зимы,
гремели тонкой чешуей ночной Амур и сопки,
больной рукой я тронул косточки пустой спины -
грудь отворила створки, сердце застучало робко.1986.
Осень
Лене
В осенний дом вошли, окутанные страстью,
когда же плакать стало невозможно,
ты бросила свой взгляд -
тревожная струна попала под смычок,
в последний раз поднялся занавес над сценой,
коричневая птица поднялась над крышей
и улетела в небо, шелестя,
качались крыша и луна,
ты встала на носок, поцеловала землю,
земля вздохнула, не проснулась,
ты опустила руки на стекло.
Мы спали стоя, а грешили утром,
в минуты бодрости слепой я не искал себя,
я слушал патефон самозабвенно,
пластинки прыгали, пищали,
я поднимался на второй этаж
скрипучей лестницей крутой;
там открывал я окна в мир,
и он заглядывал ко мне,
а ты спала внизу,
не плакала, а улыбалась.
Я прыгнул, оттолкнувшись от широких досок пола,
хотел взлететь, не получилось,
а ты спала и видела во сне меня и мир,
в котором я взлетал и падал много раз.
Вдруг ветер колыхнул на занавеске розовую птицу,
пластинка кончилась, поехала игла,
крутился ветер в комнате,
я сел в соломенное кресло и уснул,
и вижу я во сне,
как к дому подошло начало века,
оно заглядывало в окна,
оно крутилось словно ветер,
но время было беспощадно,
и вновь оно ушло в себя;
я дальше вижу сон,
как по тропинкам парка в Белой Церкви
иду под колоннаду выговорить имя.
Я позабыл тебя, я умер наверху.
И в парке наверху от колоннады остаются вопли.
Я встал из кресла, подошел к окну,
я жил на берегу реки,
и отраженья рук я видел на воде,
я затворил окно
и стало вдруг смешно до слез,
я оглянулся -
комната чужая и грязь на полках и в углу,
и книги старые, и рваные журналы,
и жизнь прошла, и нет возврата к ней;
я с жалостью взглянул
на мебель страшную, на розовую птицу;
я вниз сошел и улыбался гневно,
я дверь открыл и вышел на крыльцо -
в ту ночь мне всё казалось по другому,
и я окреп душой,
а ты спала и видела меня,
как я стоял на покосившемся крыльце,
и ранняя прохлада осени нас окружала.1986.
Посвящение
Тане
Я долго смотрел на сороку -
она показалась мне красивой,
я взял её за крылья и подбросил в небо,
сорока полетела,
топорща свои черные и белые перья;
собака оглянулась, посмотрела недоуменно -
она голодна,
а я развлекаюсь с сорокой.
Амур уродливый и грязный
пытался справиться с торосистыми льдами;
публика на каменной площадке
смотрела вниз под ноги.
Амур, не видя публики, шел на восток,
шла публика пить кофе.
Официантка, похожая на миллион официанток,
писала на узенькой полоске бумаги,
пальцы напоминали сороконожку.
Грудь хороша и лицо не хуже.
И на восток Амур беззвучно шел,
ни сил, ни времени не оставалось,
подняться и залить кафе от крыши до подвала.
В кафе оскорбляли официантку,
похожую, как и все посетители на человека.
Невельской задрожал,
и эполеты в бронзе задрожали,
рука схватилась за эфес,
не мог стерпеть старик -
у памятника первопроходцам
мужчины грязно думали о бабе.
Еще раз в бронзе задрожал старик,
но время чести не покорно,
и мужики, забыв о чести,
пили кофе и смотрели вдаль.
В багряно-розовом закате
Амур, судьбе покорный, остывал,
и Невельской стыл в бронзе.
И имя Комарова я искал на сопках Комсомольска,
и не найдя там имени,
уснул на нижней полке под зеленым одеялом,
и шапка красная скатилась со страницы.
Мы пили пиво, остывая от забот вчерашних,
и чёрный хлеб лежал, напоминая о былом;
скрестили руки мы на переходе,
и понял я,
кто был тогда по настоящему красив.
Я вновь открыл глаза,
сомкнулись, наконец, в душе разорванные дни.
Я буду жить с женой на собственной кровати.
Я в этот день был бос,
и ты была в салатовой рубашке,
над серыми глазами крепкие ресницы.
И в толще серо-голубых морозов,
роняя краски, по ступенькам мы к Амуру шли,
дорога начиналась от Амура,
одежды голубые почернели,
и публика чужая над Амуром потешалась.
И вместе с ними долго я смотрел,
и жалко стало мне природу,
трагедии своей не одолевшей.1986.
Начало
Большой Хехцир в окно вползает черным куполом зари,
туманный лес на сопках в мареве теряется и тонет,
и плещется за окнами зима и плавает в крови,
и землю эту вылизали ледяные псы на совесть.Он огрызается и загнанный спасается под лед,
и Сахалин питается амуровой венозной кровью,
мне пятерню подал пожать плешивый Сихотэ-Алинь,
и тянется моя душа к огня тяжелому надгробью.1986.
Поэма времени
Когда жена, прибитая ножом через хребет к столу,
ломала языком передние резцы и тонко пела,
команда белых могикан с размытыми чертами тела
кровавыми руками разрывая чрево, вышли к горлу,
и дернули меня за плечики, танцуя на полу,
и рот мой расширяется до уровня тугой валторны.Я пальцем трогаю стекло и тёплым кажется висок -
в квартире на углу, за дверью, где стоит пустой ребенок,
и черной жаждой стынет голос, плоский, как Амур картонный.
Отличная мишень – ночной эфир изломанного мозга;
и кукла тихая с лицом подростка пела в свой рожок,
хотелось бы её понять, теперь нам всем довольно поздно.Вся ласковая радость теплого уставшего лица,
как бы кипенье струй дождя на глади мутного эфира;
путь воли начинается с лица голодного сатира.
Придется испытать влияние холодных, голых женщин.
Они придут гурьбой смотреть на бледный, мертвый лик отца,
их ждет тревожный, черный мускул – вечная надежда грешниц.Когда нет больше сил пройти назад от сердца до двери,
когда от горькой крови, кажется в тумане ярком солнце,
когда пишу могучие стихи отлитые из бронзы,
я вспоминаю, что у вечности есть два немых лица,
глаза которых ни мертвы, ни живы, плавают в крови,
а вместо рта сидит улыбчивая, рыжая лиса.По лаковой от сна восхода нежней шейке, из окна
шагнув, я взгромоздился на дубовый пень небес востока,
в дверь постучали, отворив, пожал я каменную руку,
опаздывая лечь, я умер на ходу, глаза сгорели.
Глаза отца и материнский взгляд, и женская спина
из плоти чрева выйдут в плоти мыслимого с детства древа.И на страницах, обагренных кровью, брызжущей из рук,
наполни буквы содержанием безрадостной измены;
нагая женщина лежит, мослы разбиты, мысли тленны,
в груди засеребрилось сердце, мухи гноем мозга сыты,
запели птахи, тяжело вздохнув, в земле огонь потух,
потомок мой найдет, забытые от смерти, смерти даты.На мёртвых спинах зреют щитовидной железы плоды,
я потерял в ночной глуши незыблемую веру сердца,
но руки удержали счастья лик червоный без поддержки.
Хотя на луг души моей пришли три лошади печали,
а на дорогах время оставляет жирные следы -
хочу увидеть сон, в котором будет жизнь моя в начале.Тяжелый ветер дул с беспечной жаждой силы дня,
под панцирем откроем клетку черно-белой колыбели.
Пророс цветок червивый зла на каменной любви постели,
я на руках своих увидел тень последнего венчанья,
и мнёт в руках девичье сердце умная жена.
И в символе конца найдём извечный символ завещанья.В объятьях легкими губами пью жаркий привкус забытья.
Невестой прокатилась вьюга над Приморьем и хребтами,
молчит жена, подброшенная дующими здесь ветрами,
в аллеях над Амуром вижу тонкий, синий след мороза,
я мщенья жду, как излеченья собственного небытья,
и губы мрачные покрыты коркой спекшейся угрозы.Летит углом слог страшный, подлый слог страдальческих ночей,
вживляясь в кровь, встаёт багряно-красная картина рая,
пугающая речь и глаз сухих огромные рыданья.
На белом теле призрачные тени рук стремятся к сердцу.
И человек мне кажется прообразом чужих вещей.
Рождается в снегах проклятье бешенной, безбрежной веры.В труде и с розой на груди, с надменной горечью в мозгу,
в трагедии семьи увижу я безвременья могилу.
Хочу я испытать чудовищных крестов стальную силу.
Упавших не спасут, они еще не вставшим в назиданье.
И в темя времени по рукоять тоски клинок вгоню,
пошевелю я в образах безликий оттиск мирозданья.Я за Уралом упаду стрелой великого дождя,
я превращаю чай в слюду, ищу перо живой жар-птицы,
живу средь желтой мебели, на праздник сыплю снег в глазницы;
пораню солью слез я страждущую кожу человека
и оглянусь в траву, хочу найти тугую тень огня -
мне в след злословие цыган, бесследное поверье века.Река вопьется в руку, я найду в руке следы копья.
Мне хватит сил убить чужого времени собаку вздора.
В коробке времени храню сухое яблоко раздора.
Потрогать хочется зубами тело голубого неба.
Нельзя увидеть нежность белого лица в ночи, нельзя,
поймать бы мне во сне израненную солнцем страшно лебедь.Рыдая, верю, что наденешь ты корону божества,
твой первый крик от берега пролива отлетает в бездну;
все люди умерли, остались только мы с тобой, да звезды.
Пройдут века в чудовищных просторах мертвых мира.
Так, словно стукнув косточкою, время умерло листвой,
затем возник тяжелый дом, обитель двух страдавших сирот.1986,1987.
Убийство царской семьи