Нет чащи снов, тепло вина лоснится,
потухших листьев каменный дрожит агат,
румянца запах, мысленные птицы
грустят в руке, расписывающей сад-ад.Смешная рыба хрустнула в карнизах,
прошлась хвостом, оставила клеймо в земле,
глаз бычий вскрылся с кротким визгом -
мы улеглись в лечебнице и молоке.Разъять любовь – как средство для наживы.
Теряют сон еврейские бульвары
в намякшем мае-обольстителе.Запомни, твой сын обернется, промолвит:
"Ты – пыль! Мой великий отец и любовник!"Торчал тот крест под белой лентой плеч,
рука прижала сердце к желтой кости.На белой груди отыщу белый крест,
запомню блаженное пение,
упал – на груди умирает отец,
назад отступил, на губах тишина,
прошлась по земле за ногою нога -
поднялось над грязью знамение.
Она – прекрасная, больная часто -
кусочек рта, рука, одно лицо -
над оживленной карлой веки спят.
Напомнила змею с дождем и камни.
Там впереди листья реки опали,
прислонились к себе и печалились.
Понятны шелестом плеча и танца -
обреченная, оголенная
поцеловала, застонала, пала.Давала ночь себя, как шаль плечу,
ресницы с сканью слез ронялись, плыли.
Свечу зажечь и мудрая остынет.Не спят зобатые, смешные мыши -
пищат их голоса. И бич зари
тасует брюхо женщины и дома.
А в комнате осиновое тело
встает с постели в крупных стеблях вен.
Оно в окно уставило глаза,
там капелька росы на пальцах сна.Наш честный раб свистит, слюнявится -
в нем тварь живет малиновой души -
и любит, любит, любит вас.
Совет ему врача: "Протезы в воду".Диалог состоялся на природе,
глаза блистали дикими белками.
"О, женщина, я как увидел, сразу!
Вы – счастье! Вас люблю! Безмолвен к вам!
Ревную, не хочу вне ваших жить!"То существо – понравилось оно?
Тем утром. Человек внутри под маской
поднялся со стула бледный и ветхий,
умытый, как море, и липкий, как кровь.
Глаза его круглы, злы уголками.Несет на палке баба красоту ручья
из под коряги грузной и широкой.
Кукует лес, коровница-звезда
гуляет над собой. Спит край пространств
в земле под тонким ледяным чулком.Раба и бестолочь сидела задом,
воняла потом и мочой вчера.
Фиалка на портрете и лампадка,
в петлице гиацинтовая трель.
"Мой муж – от рака. Сын в Варшаве -
могила номерная в сорок пятом.
В последний, сорок третий, мальчик взят".
Подрыгала крючком ноги и пала.
Рассек пространство взгляд Тургенева.
Висок упрятан тихими шелками -
парит с слезами на колени девы.Две феи с полинялыми власами
припали, согревая телом тело,
влекомые к коням и библиям,
прикрытые листком Монтеня, сдохли.Рабы сидели на диване ночью.
"И целовались мы взасос,
пока не свистнул паровоз". -
Сказал, расширив губы, мертвый справа.В великом центре женское лицо,
сомкнув скулатые ущелья, молвит:
"Мне указали – вот ты. Я ждала.
И челку, и рейтузы не носила".
"А я кальсоны надевал и стану".
И нос зажал от запаха в груди.
Растоптанное "я" сжирает тело.
"Я за тобой!" "Тебе нельзя, царица!"О, дайте, дайте зонт – ему в очках,
он лысый, розовая баба рядом,
глядят на самолет с балкона беды.По окнам, слева от вторых подъездов
по вечерам с нагнутой головой,
коленями в глазах – беременный он -
мальчишка немой вне левого глаза.
"Носферату" – называют дитя.Я помню книги, красную тетрадь.
1983,1984.
Перевод
"Конец облакам и мне…"
Собрался я в полет кровавых крыльев,
зашелестевших в огненный разгул из туч.
Их гений бронзовый петух, а вот он луч,
как радость истины нас гонит с пылью.Затем вас гонит крик воды под корни -
и миг, подброшенный в крутящемся верху;
глаза и возглас голубиной дворни
за тенью твердою, их шаг – полет к греху.Подрагивает глаз в напевном хохоте
под бровью гиблою, и бусы в дрожи,
застывшие на шее, с шеей черепа.
И ангел истины пьет ласку важно.Объятия вернуть и плакать неспеша,
пронзает тонкое стекло ресница,
падение от времени, несет душа -
одна в кольце на птице и на птице.Да, перевод из игрока и солнца -
"вот синее, вот бронзовые колпаки,
их лапы хваткие…" Да, да! – толпы руки'.
От мутных крыльев, красных, смятых – вой сна.1983.
Третий солдат
Пройдя над горизонтом в чувственные грезы
с измученной и черной розой на губах,
мы вознесемся под беспечный гул мороза
и, намертво уставшие с свинцом в глазах.Отколыхнулись на ветрах все створки бреда,
идет к уставшей вечности сам-смерть петух,
наперстников, соратников зовет победы.
Ведет толпу к крестовым снам другой пастух.Вольем в глазницы чувственное масло – страх,
вверху ни лиц, ни птиц, ни времени безумств,
и насовсем последних, огненных в глазах -
зовет к толпе в крестовый гроб сухой пастух.1983.
* * *
И ты, который умирал налево,
и ты, который умирал направо,
ведь вы, наверно, умирали вместе.
Зачем же ты ушёл направо,
зачем же ты пришёл налево?1984.
Война
(поэма)
"И прошу
не забывать…"1.
Деревья остолбенели,
заплакали верхушки детям подобно,
вихрь несёт кровавую карусель,
ржут металлические, пустотелые кони.
Я свалился в рвоте,
меня отравили досужие вымыслы,
я хочу жить свободно и гордо,
мне затыкают глотку змеей победы,
мне тычут в грудь коромыслом войны.
Я хочу пчелой возиться на поле нектарном,
я хочу верить в себя всегда
и всегда в тех, кто рядом.
А рядом – Земля.
Буду быком с рогами до солнца.
Буду бычать и реветь о любви, как о шлюхе -
ей оказать внимание и дать новые платья,
и она начинает тянуть нить заговора
и продавать себя богатейшим странам и народам.
Я буду кричать о войне, как ребёнок с кожей,
обугленный фосфорной бомбой,
я буду молчать о войне, как мужчина,
на глазах которого любимая отдается другому.
Я выйду на улицы,
я уничтожу день и ночь,
я выйду голый на голые улицы -
от тоски по завтра безликие.
Какая мама?! Какая жена?! Я буду один!
Я буду нерожденный. Ничей. Никто!!!
Я хочу исчезнуть, не появляясь.
Я хочу умереть неживым!
Я зеваю подобно волку в клетке.
Ты – век! сытый, шумный, как корова,
которая не умеет разродиться,
и подхожу я и взрезаю живот коровы.
Кто выходит из коровы?
Света мне!
не вижу теленка.
Прочь! Это – смерть!
Но вдруг я шепчу в забытьи чёрные мысли:
"Жестокость – это инфекция, и она летит по ветру!"
Я не гожусь в душефага.
Я – не дурак.
Я – умный, я – хороший.
А как иначе?! Я – не убийца, я – не злодей, я – не льстец.
Равняйся на меня человечество.
Я – лучший, и я знаю, что нужно делать сегодня и завтра.
Мой волчий нос за версту чует запах радости.
Следуй за мной моё человечество.
Я – поэт. Я – гражданин мира. Ура мне!
(Человечество рукоплещет.)
Тихо все, замрите и слушайте.
Первым делом уйдем в подсознание
и вытащим на поверхность комплексы,
а затолкнем в освободившееся пространство: достоинство,
свободомыслие,
веру в себя,
любовь.
Теперь у нас новый фундамент.
Принимаемся – с высунутыми от усердия языками – за социальное
положение.
Назовем его "Я".
"Я" – это общество, власть, индивид.
Сначала мы понаделаем аппаратов и роботов для кибервека.
И киберэпоха освободит человека от физической обязательности
работы.
Всё! Нет нужды зарабатывать на хлеб жене и детям.
Изобилие!
Преодолевая стыд в горле,
отбрасывая деликатность, говорю:
милое моё человечество, вы – стадо!
Ваши повадки устарели, и завяли ваши привычки.
Долой дом и семью, долой обеспеченность и слабость!
Я знаю, что делать, чтобы не было войны:
надо быть человеком и не лгать себе и всем.
Давай, человечество!
Вперед к биологическому человечеству!
2.
Я пишу ночью слова
из себя откуда-то.
В сердце пустыня из песка,
руки – два горизонта,
ноги – всполохи огня,
волосы – кратеры не умерших вулканов,
рот – граница света и тьмы,
голова – как горшок с землей.
Я пишу о войне, которую вылепила моя любимая женщина,
она мне не жена,
но больше,
она мне – дань еврейства,
которое защищаю из любви к их женщине,
но которое осуждаю за их старость и холодность души,
хотя, может быть их отщепенческая грусть и намеренное
одиночество -
есть отсутствие воображения.
Я на кухне сижу за синим столом, под синими стенами.
Я никого не славлю, ибо я объективен,
как сама объективность,
если она еще жива на планете.
Я никому не подражаю,
я сам – неподражаем.
Мне четверть века,
я – зоркий, как сокол,
рвущий в клетке мышь.
Я сам себе строю клетку.
Я – поэт.
И поэтически заключаю себя за сеткой слов.
Дети и взрослые идут, не плачут,
а смеются моей жестокости,
которая разорвала мышь -
они ужасаются моей жестокости,
которая бросает меня грудью на клетку,
они смеются моей неловкости,
когда я от обиды и горя падаю на землю.
Я – сокол и Сизиф, я – Прометей и Гермес, я – чудище,
я – христианин человечества.
Я вижу участок земли:
по грудь в снегу идёт Борис Пастернак,
идёт за человеком след в след -
они беседуют о вечности человечества,
потом Пастернак садится на человека.
на круп спины,
превращенной в круп кентавра,
и пишет на бумаге слова,
сам страдая от неизбежности метаморфоз жизни,
которая как рак.
Давай, Борис Пастернак,
живи, не умирай, я поддержу тебя своим бессмертием.
Говорят, была муза – как баба.
Я нахожу эту бабу всюду,
даже в разговоре двух рабочих:
"Эти коммунисты, сейчас как попы!"
Кто сказал? Что! Убить говоруна!
Но он рабочий, как тогда?
Но как он смел о коммунистах,
к которым глаз мертвых взывал:
"Коммунисты, вперёд!"
Зачем же рабочий разочарован в коммунисте?!
Хватит врать фактами и словами.
Обернитесь вправо:
в Москве на улице Горького фашистский слёт,
жгут портрет Ленина,
и трое в автобусе "Орёл-Тула" насилуют на глазах
разочарованных пассажиров женщину.
Обернитесь влево -
я задыхаюсь,
в лёгких трупный газ -
пьяные рабочие выходят из дома.
О! Они солидарны, как трупы.
Прочь алкоголь из семей и страны,
иначе опять засопит от совести Россия,
и судорога скует сердце России.
Кто тогда скажет вам то,
что я говорю,
пока горло еще как-то хрипит.
Надо перестать лгать и думать о выгоде,
вперёд без вранья в сердцах,
вперёд без лицемерия в устах.
Коммунисты и люди,
спасите моего отца.
Он – коммунист, но он алкоголик, и он одинок,
он растерян и разочарован.
Хватит бреда.
Коммунизм, приготовьтесь к этому.
Но для этого надо,
чтобы человечество стало биологическим,
а экономика кибернетической.3.
Моя мама смеялась до слёз
в восьмидесятом,
когда коммунизм со страниц истории
выпорхнул пташкой
и улетел в новую клетку слов.
Будет! Довольно!
Мы – люди, мы любим страну,
мы не хотим,
чтобы опять и опять
за радостный смех и пытливость
нам бросали гордо:
"Враг народа!"
Я – сам народ!
Я – не враг себе.
Довольно абстрактных слов о счастье всемирном,
я хочу человеческой, не военной жизни.
Я не хочу, как родители, быть обманутым словами шрифта.
Шрифт переплавлю в стихи.
Слушай, страна, своего поэта,
он не хочет быть замороженным
на своей тёплой земле.
Откажемся,
от чего нужно отказаться.
Ленин советовал ошибаться
и советовал вам ошибаться не раз.
Я не хочу, чтобы война,
я не хочу, чтобы терзаться и мучиться,
я не хочу,
как овца,
быть под безжалостным и тупым дуче.
Я не хочу жестокости и юродивого вождя,
ибо всякий вождь – юродивый и маньяк.
Я – офицер, я умею командовать и кричать,
но я не хочу быть грузчиком
и в земляные склады
складывать кровавые и чёрные человеческие мышцы,
или совсем ничего,
или воображать и подсчитывать тени,
заполонившие огрызок Земли.
Сам я не верю в войну.
Я утверждаю,
что все армии и оружие -
это анахронизм,
это – комплексы половой сущности индивидов,
это – старость и брюзжание,
это – желание мертвецов утащить за собой живых,
это – обман человечества эпохой христианства,
это – инерция весенних самцов
и парализованных шумных стариков.
Мне не надо войны,
я не – животное, я не – самец,
я не могу из-за самки драться,
я ищу себе не самку, а женщину,
а, если не нахожу, то и не дерусь за чужую.
Вранье,
что не может быть двух строев на Земле;
просто имеются сволочи,
которые так считают и говорят об этом всем новорожденным.
Но поздно,
мои младшие братья.
Хорошие люди – они не унижены,
и через семь лет они станут взрослыми.
Ещё семь лет -
и мы разберемся в ситуации на Земле.
Пока давайте жить задом наперёд,
как раки в норе.
Я вижу необозримое поле Земли,
которая хрупка, как девственность.
Надо острожнее расщеплять ядро и души.
Расщепление ядра – тени и тени.
Расщепление души – мрак и мрак.
Я говорю,
я смеюсь лицам и собакам
в лицо:
"Война – не средство!"
Жалость к себе сжимает моё сердце.
Мама говорит:
"Сын, ты должен воевать! Кто защитит меня!?"
Я пою великую музу,
сердце пою -
оно скособочилось и окривело
от слов "война".
Сердце – мой нерв,
в котором я,
как кошка на электрическом стуле,
извиваюсь.
Но мёртвой хваткой меня схватили руки цивилизации.
Я иду по жирным тротуарам,
иду под толстыми окнами
в сластолюбивые переулки
из чревоугодливых семей,
убегаю от корыстолюбия,
которое разливается по городу зловонной жидкость.
Я убегаю на последний остров света -
в женское сердце,
и с ужасом обнаруживаю у женщины ум,
который корыстолюбиво меня изучает.
"А теперь уходи! У меня сосели и муж, и работа, и корыстолюбие!"
Я понимаю женщину,
но судить себя готов за то,
что просмотрел корыстолюбие в людях.
И люди больны теперь дважды – войной и корыстолюбием!4.
Ах, детство,
слепое, как радость!
Сегодня
всё человеческое и истина
созревают поздно.
Я решил стать поэтом в двадцать,
я – поэт через пять лет -
срок не большой и не малый.
Надо говорить о любви,
о любви мужчины и женщины,
о любви семейной,
о любви родителей к детям.
Но как давно! – и это странно -
родители любят детей, как собственность.
Чувство собственности не различает.
Свою дочь или сына можно избить.
Вот и бьют
кулаком и ладонями, ремнем и ногами,
в зубы и живот, в кость и плоть.
"Папа, зачем ты коммунист?"
"Чтобы хорошо жить!"
"Так ты – негодяй, папа!"
Раз в зубы!
"Папа, а зачем тебе дарят подарки?"
"Чтобы хорошо жить."
"Так ты – животное, папа!"
Два, в печень.
"Папа, зачем ты меня бьёшь?"
"Чтобы быть уважаемым папой и главой семейства!"
"Ты – глупый, папа!"
Раз, два, три – в зубы. Губы в кровь!
О, тринадцатилетняя дочь!
И дочь собирает кровь с лица
и мажет папе папину плоть.
Теперь любовь очевидна.
Лицо дочери и морда папы одинаковы -
красные, кровные.
Салют! Папа!
Дочь похожа на тебя!
Вот семейный мыловаренный заводик!
не гнушаясь ничем,
папа перерабатывает на мыло души
и красоту жены,
которая уже была красивой,
и красоту дочери,
которая еще будет красивой.
Конечно, если я не вытащу дочь из под
когтистой лапы папы-петуха,
не вытащу её бешенные волосы, её полные груди, её женский зад,
если я не вытащу…
А петуху оставлю болезнь маниакальной важности,
пусть более сам для себя,
петух,
желающий стать страусом,
но не знающий,
что страус любит прятать голову между ног.
О! Моё человечество!
Поприветствуем
третью болезнь человечества -
мечту о страусиной важности.