Краткое содержание предыдущих серий
Некто М.Г. собирается эмигрировать в США. Куда чуть не уехал его дедушка Шлойма. Живет в Израиле (ни намека на то, как ему это удается, в тексте нет). Через двенадцать лет такой жизни М.Г. приспичило в США. Последнее, чем мучается герой перед вылетом, – брать шинель или не брать. Шинель греет плечи героя, покуда он, с остановкой в Брюсселе (где М.Г. дважды предлагают принять участие в соревнованиях по метанию карликов и он отклоняет предложение), не достигает города Чикаго, а также все дальнейшее путешествие. В Чикаго М.Г. увенчивают лаврами, и он вылетает в город Бостон. После встречи (танцевальный дивертисмент с участием нездоровых) с другом-композитором Яковом М.Г. столуется в квартире одаренного товарища, угощается даром моря омаром, выламывает себе резцы верхней искусственной челюсти, и это сообщает герою сходство с вурдалаком. На следующее утро (ночь М.Г. провел неопределенно с кем, звать Машка, описания самого интересного в тексте нет) поэт отправляется читать лекцию в Кембридж. Поэт читает лекцию в Кембридже, затем отбывает в город N.Y. Поэт Р. приглашает героя принять участие в торжестве в заведении "Самовар". Герой поддается на уговоры и, приняв решение, вместе с Р. отбывает из ресторана поздней ночью в принадлежащем Р. авто марки "вольво", но подержанном. Р. "гуляет по квишу". Их останавливает полиция. Закованный поэт Р. перед отправкой к месту предварительного заключения успевает сообщить М.Г. телефон своей матушки – Сусанны Соломоновны и азимут движения: мост Джорджа Вашингтона. Турист М.Г. остается в одиночестве: справа парк, слева хайвей и водная преграда. Он подводит итог жизни своей неудалой: ноябрь, снежок, он, не богат он, М.Г., и скол дорогих ему резцов верхней челюсти, жизнь уже кончена в тридцать девять лет, думал князь, проезжая мимо дуба, а у нью-йоркских парков в час меж волком и собакой – дурная репутация. В результате размышлений чаща разверзлась и в проеме дерев материализовалась фигура темнокожего человека. "Только не это!" – подумал литератор.
…Но это было это. По отношению к М.Г. имел место гоп-стоп. Изъятие денег огорчило поэта. Заначенную двадцатку герой пытается разменять в оживленном микрорайоне, куда наконец выбредает, вволю нагулявшись в криминальном садике. "Сусанна Соломоновна, – говорит он по телефону, – вы не волнуйтесь, ваш сын в тюрьме".
– Миша, – спросила Сусанна Соломоновна, – а сами вы где находитесь?
– По направлению к Вашингтон-бридж. Джордж.
– Схожу за картой, – сказала Ромина мама.
И, возвратясь, потребовала доложить оперативную обстановку. Генделев схватил за шиворот вальсирующего темнокожего подростка и произвел запрос:
– Где я?
Мальчик старался не смотреть в разверзнутую пасть монстра.
– Ю Эс, – сказал наркоман морщась. – Эй, – добавил он, подумав.
Банда переминалась поодаль. Смеркалось. (Это в пять-то утра!)
– Ничего, это бывает, – добавил подросток.
– Овердоз, – прошелестели коллеги тинейджера.
– Где я? – повторил Генделев угрожающе.
– Америка. Э-мэ-ри-ка, – боясь дышать, пискнул черненький. – Э-мэ-ри-ка, масса. Дяденька, пусти.
– Адрес!!! – рыкнул вурдалак.
– Мой?..
– Нет, мой!..
– Хелп, – твердо сказал беспризорник.
– Хелп, – повторил в трубку поэт. – Хелп, Сусанна Соломоновна.
– Уже? – спокойно спросила мама Ромы. – А где?
– Отпустите ребенка, – попросила шайка. – Он без сознания.
Упырь отпустил жертву. Локализацию упыря и его свиты уточнил разноцветный коксинель, подошедший полюбопытствовать. Координаты были доложены Сусанне Соломоновне.
– Миша Генделев, не кладите трубку, мне что-то нехорошо. Пойду выпить сердечное, – осевшим и кренящимся голосом выговорила Сусанна Соломоновна. – Что ж это ты, бедняжка… (В трубке послышался звук сглатываемого комка в горле…) Так неосторожно…
– Да ладно вам расстраиваться. Подумаешь, Гарлем!..
– Это не Гарлем! Это даже не Гарлема центр. Это психушка Гарлема! Миша Генделев!!!
М.Г. и сам подозревал, что я в этом месте был первым белым за последние лет пятьсот. Но нам было уже по фигу. Я выспросил место проживания Ромы и его матушки ("Около Джордж Вашингтон-бридж, Миша, направо, потом лефт, и опять направо около топ-шопа…") и осведомился о средствах доставки. Я устал. О, как я устал.
– Попробуйте таксомотор, – с сомнением сказала Сусанна Соломоновна. – Попробуйте… Если они вообще туда заезжают… Будьте поскромнее. Бедняжка. Я дежурю у телефона.
– Возьмите себя в руки, – вешая трубку, сказал я. – Мужайтесь. Я скоро буду.
И перешагнул через тело впечатлительного наркомана. Толпа расступилась. Лунатики разошлись по местам.
– Такси, пожалуйста, – сказал М.Г. в пустоту.
Первая машина появилась на проезжей части – минут через 60. Путаясь в полах, я скакнул к передней дверце и рванул ее. Кисть мне не оторвало чудом. А опускающееся по регистру "…шингтон-бридж…" я договорил шлейфу визга, вписывающемуся в поворот за угол.
Еще через полчаса детальное повторение эпизода. И еще… И еще… "Я что-то не то делаю, может – не улыбаться? (Бывалые люди внесли со временем ясность: попытка вцепиться в переднюю дверцу в Америке воспринимается шоферами такси как дважды два – ограбление!) Так вот, может, сначала надо сказать "добрый вечер, не правда ли?", а только потом "Джордж-кусохтак-Вашингтон"? На всякий случай никаких улыбочек… Строгий, элегантный, деловой стиль. Как, видимо, принято в этом микрорайоне. Или – посоветоваться с Сусанной Соломоновной? "Сусанна, мол, Соломоновна. чего эти мурлы не останавливаются по просьбе приезжего?" Нет, не стоит беспокоить в столь поздний час почтенную даму, которой я не только не представлен лично, но и в глаза ведь она меня еще не видала. Ох…"
Я встал посреди дороги. Подтянул галстук. Разгладил фалды. Сосчитал до одна тысяча девятьсот пятьдесятеханый бабай – ровно. Такси проскочило мимо моего чучела, тормознуло, подалось задом. Я открыл заднюю дверцу, просунул голову в отгороженный от водителя пуленепробиваемым стеклом салон и, стараясь не разжимать губ, светски, с прохладцей выцедил "Бридж Джорджа Вашингтона, бевакаша".
После чего сел и рассеянно уставился в окно. И зря. Машина так рванула с низкого старта, что все во мне лязгнуло. Гироскоп наконец сработал, и я навел прицел на крупное черное лицо в зеркальце. Минут пять мы молчали. Шофер вел машину как истребитель: дотянуть до линии фронта и катапультироваться. Вылетев на бреющем из микрорайона руин, протяженностью с нашу гордую многострадальную страну Израиль от моря до моря, пилот явственно сказал уф-ф-ф, расслабился, закинул в клюв мятную лепеху и наконец обратил внимание на пассажира. Ему было интересно. Видите ли.
– Чего ты там делал, парень?
– Я прогуливался.
– Нездешний?
– Да уж… то есть – офкоз.
– Турист?
– Во-во. Это очень удачно сформулировано – именно турист! Землепроходец. Афанас Бен Никитин, калика перехожая. Тайяр ани…
– Откуда?
– Из Иерусалима.
Водитель дал по тормозам. Я дал кувырок вперед – а-о-у…
– Мусульманин? ("Арапец будете, молодой человек?" Генделев Мих., "Великое русское путешествие", т. 1., кн. четвертая, из-во "Текст", Москва, 1993.)
– Еврей я.
Опять по тормозам. Гироскоп – в капиталку (подумаешь, невидаль, – еврей из Иерусалима?
Постояли. Водитель опустил стекло, сплюнул жвачку на асфальт. Светало. Он закурил. Потом развернулся ко мне и смачно выговорил:
– Мешугене копф!
Вот в принципе и все, если округлить плавный ход событий. Не считая обморока Сусанны Соломоновны, когда я с улыбкой шагнул на нее и попытался припасть к руке этой в сущности героической женщины.
– Зайчик, – сказала мне в Лоде дочка Талочка, – какой ты страшный зайчик. Джинсовую куртку привез?
– Понимаешь, дочь, – сказал M. Г., – тут такая вышла петрушка…
Затемнение
Fin
Дядя мой Абрамыч, или Чума на оба наших чума
У литперсонажа "Михаил Самюэлевич Г." – родственников живых не бывает. У него бывает историко-литературный генезис, и папа в физическом смысле – это отнюдь не автор, а скорее местный бог. Вы можете себе представить бога микробов? Или верховное божество пантеона вирусов? Можете. Так автор – это что-то наподобие.
У меня всегда был любимый дядюшка. Сколько себя помню. Мама округляла глаза, бабушка, царство ей небесное, шипела (недобродушная была особа), папа хмуро смотрел на дверь нашей комнаты в коммуналке на Марата и тыкал пальцем в оплетенную тряпочками и на роликах из фарфора проводку на потолке; там по нашему разумению находился советский север, Полярная звезда и, соответственно, Магадан. Дядя у меня так и проходил по разряду "Магадан", и щепетильную кондитерскую "Норд", где тети, интеллигентно отвернувшись от публики, обирали невкусную "картошку" ("ребенку только эклер, он возбудится – от картошки, там алкоголь". Не очень-то и хотелось!), я вселюдно и при свидетелях звонко аттестовал Магаданом: еще бы, в витрине стоял фаянсовый белый арктический медведь, ростом с меня, в валенках!
Дядя сел в возрасте 15 лет, совершеннолетие справлял в трюме ("а в трюме сидели зэка, обнявшись, как родные братья" – это приписывают Н. Заболоцкому. Дядя высказался короче пару дней назад во главе стола в моей иерусалимской мансарде: "Хорошая пытка, вам рекомендую"). Сел в 35-м ("как Мироныча похоронили, так за мной и пришли") и вернулся в 57-м. Весь в веселых молодых золотых зубах, в бурках и кожаном реглане с седым полковничьим каракулем и подштопанными дырами от пуль (последние два года копил, трудясь по найму, уже ссыльным). Мама очень непоказно боялась его дурного влияния на ребенка. По всей видимости, не зря, кое-какие слова я сразу выучил. Сказать, что я пошел в дядюшку, – это впасть в преувеличение. Я никогда не мог поднять одной рукой рояль (он после этого почти не отличался от доподъемного, но басил), а сравниться с дядюшкой Абрамычем на предмет выпить и покадриться смог только перед самым отъездом в Эрец Исраэль, что дядя, как и самый отъезд, единственный из родни одобрял.
О том, что дядя мой идеал, папа догадывался, однако вслух заговорил лишь по обнаружении у меня при домашнем случайном обыске самиздата: Солж, Цветок Персика, Тропик Рака. И перепечатка Мандельштама. "Статью Абрамыча знаешь? – страшно орал папа, а мама косилась на тонкие двери двухкомнатной отдельной хрущевки, где мне, по мнению родительской совещательной тройки (и бабушка!), придется досиживать срок от и до институтского звонка при принудительном конвоировании на отработки… – Статью Абрамыча знаешь, щенок?" И папа чеканил: "58-1! Такую же захотелось?!!"
Короче, дядя Абрамыч был идеал. Какой-то не минимальный авторитет у дяди имели только три персоны: Райкин Аркадий Исаакович, Бен-Гурион и моя мама. Женился дядя обильно и с удовольствием на крупных славянских дамах, обязательно членах партии и с положением в АХЧ. Разводился он широко, отсиживаясь в сторожке многих садоводств, которые доставались в приданое следующим дамам. Уже одного этого шика было достаточно, чтобы я дядю обожал. Ржал дядя как ломовик, скаля свой вечномолодой металл, обожал редьку в меду, предпочитая коньячку. Коньячок вообще предпочитал. Работал строго снабженцем, для чего, к изумлению родни, лет уже под шестьдесят окончил вечерний техникум.
Блеск, одним словом. Отлично.
Катастрофа уж раскрутилась на всю катушку, тектонические глубины сотрясались, вулканы трубили, разверзались бездны, я, как водится, ничего не замечал, ибо не знал. Открыла мне глаза мама три года назад.
– Михалик, – сказала мама, – сядь, мне надо с тобой поговорить. Сынонька.
"Так, – подумал я (дело было три года назад), – так, начинается. Мама узнала о моих шалостях пары-другой десятка лет, которые я позволил себе, выпав из-под пытливого материнского надзора с точки зрения г. Ленинграда Ленинградской обл. в г. Санкт-Иерусалим…" Так, придется сознаться во всем:
а) Признаю факт своего развода с Л.;
б) Признаю факт своего отказа от благородной профессии добрые руки врача;
в) Признаю, и это маму покачнет, – факт своей женитьбы на Т. (я не знал, что это ненадолго…);
г) Признаю, что приличный статский пиджак для появления под строгие материнские очи – это почти ненадеванный и перелицованный совсем чуть-чуть жакет моей новой тещи, благо мы с ней одного возраста и степени социальной неуязвимости. Колюсь.
Мама спокойно выслушала мои признания.
– Михалик, – сказала она. – У дяди Абрамыча крыша поехала.
Я удивленно посмотрел на мать. Лексикон ее, с момента моего отлета в 77-м, изрядно обогатился.
– Ну? – спросил я. – Дядя опять на гойке женится?
– Если б. Ты его скоро сам увидишь.
– Ах, – сказал я, – надо было не жадничать в дьюти фри, а покупать пинту. Или галлон. В общем – четверть… Когда он прибудет?
– Тебе бы лишь кутить, – вздохнула мать. – Абрамыч едет к тебе.
– Куда? – спросил я на инерции вежливой эйфории, но начиная догадываться. – Он что?
– Да, Михалик! Ему 75 лет. Недавно юбилей отметил со своим производственным коллективом. Коллектив еле откачали. Он плохо слышит.
– Коллектив? Они что, метил пили? Мама, ты путаешь, они плохо видят.
– Дядя, твой! Он едет к тебе на историческую родину, сынонька. Он оставил семью за несионизм. Хочешь корвалол? – Мама отлила своего корвалолу и вдруг произнесла, как тост: – Бе шана абаа бе Йерушалаим.
По-моему, я перекрестился.
– Мама!!!
– Да, я здесь.
– Мама, а что он собирается там у нас делать?
– Строить дом. Для тебя и твоих детей. И мой склеп. Он хочет забрать меня к тебе.
– У меня детей на родине – одна. И я не хочу твой склеп, мамочка. Давай ты поедешь, а дядя останется, а?
– Ты же знаешь, что я не поеду от родных могил. У меня гипертония, а у вас жарко.
– У нас, мама, кондиционеры, – соврал я. – Но у нас тепло, это верно. Слушай, а может, дяде показаться м-м… м… специалистам… У меня многие сокурсники вышли в люди. А? Подлечат…
– Он плохо слышит. Он плохо слышит любые возражения. Он едет открывать филиал собственного советско-шведско– и скоро-израильского предприятия по торговле шпалами. Вам нужны шпалы?
– Очень. Мама, я должен с ним поговорить! – Голос мой, сиониста и патриота Израиля, неприятно дребезжал.
– На первых порах он поживет у тебя, – перечисляла мама мерно и явно медитируя. – Он сказал, что сможет снять у тебя пару комнат или веранду. Или угол. Ты будешь рад дяде. Он так говорит, а в ответ – не слышит.
– Особенно веранду и особенно – угол. – Я представил себе свежего нового репатрианта, бодряка-дядю трех четвертей века, у себя, в мансарде. На первых порах. Из сионистских соображений.
"Три четверти века я, конечно, не протяну. Мельчает фамилия", – вдруг подумалось мне, мысли приобрели медвяно-багровый оттенок, я хлебнул корвалола.
– Какую мерзость ты пьешь?!! Шлимазл! – зарычал дядя, выдавив, по-моему, дверь.
В одной покрытой узнаваемым серым каракулем лапе он нес елку ростом с сосну (дело было к сочельнику), во второй на отлете – 16 кг напитков. И батон докторской. И апельсины.
– Шалом, – рассеянно сказал я.
– Закусь я принес! – не обратил внимания дядя. – Я еду! Куцгерет! Асенька, распорядись.
– Барух аба, – сказал я автоматически.
– Я не буду тебе обузой, – высказал интересную мысль Абрамыч. – Я полезен и еще ничего, могу собирать апельсины!
"На моей веранде", – молча подумал я.
Дядя собирал апельсины и запихивал их в золотой рот. Как Аполлинер, с кожурой. Я помотал головой, отгоняя морок. Морок не отгонялся.
"Эхад, – быстро считал мой мозг застарелого сиониста, – у меня есть кое-какие знакомства в посольстве, фиг он получит визу!"
– По системе бекицер! – возгласил, не слушая моих мыслей, дядя, разливая "Грейми" по фужерам. – Виза у меня есть!
Я поперхнулся.
– Виза у него есть, – сказала мама, смотря на меня как на коклюшного.
– Штаим, – прошептал я, отдышавшись, – а развод?! Ты же женат на тете Дарье… э-э-э… как ее, Ульяновне? Тебя же не выпустят!
– Я все оставил этой стране, – услышал меня дядя Абрамыч. – Хватит, попили моей крови, пора к родным осинам! Есть у вас там осины? А то мы поставим вам осины по бартеру, если напряженка.
"Осина – это интересно, – подумал я неторопливо и выпил. – В конце концов – и это выход…" Мама протянула мне гефилте фиш, я съел, хотя терпеть не могу. Мама удивилась и еще пуще расстроилась.
– Лехаим! – часто взревывал дядюшка.
Дядя влил в себя пинту… Или галлон… В общем – четверть.
– Я выучу идиш! – орал он, не слушая моих возражений.
Впрочем, я не возражал. "И я выучу, – подумалось мне. – И айда я в Бруклин, от греха подальше. А что? Там тоже израильтяне живут… (В этот миг я позабыл, что даже молодожен, так скрутило.) Сменю фамилию. Утром встал, помолился на восток, где мансарда за океаном, и – бесейдер. Тоже жизнь…"
Дядя пел, блестя зубами и глазами, "Эвейну шолом алейхем", норовя увлечь маму в пляс. Мама оборонялась палочкой. Вечер, как говорится, удался.
Я пустил в ход правительственные связи. Я скопил денег и послал дяде слуховой аппарат.
– Пришли труды Бен-Гуриона! – накалял мне трубку дядя Абрамыч. (Коллект.) – И спроси, не нужны ли плахи из пихты?! С предоплатой. Слушай мать.
Мама вздыхала в телефон. Шли годы. Три года внешнего покоя, под которым все бурлило. У меня были знаменья, и предчувствия, и знаки.