Дядя в каждый мой кавалерийский рейд в Ленинград (Санкт-Петербургской железной дороги) аккуратно появлялся у мамы с коньячком и громко рассказывал нам об апельсинах, которые он будет собирать со своей местной невестой у домика на берегу Петах-Тиквы, который дом он построит для меня, мамы и моих детишек. Все как-то утрясалось, я успокоился…
Позавчера меня поднял с только что отреставрированной постели пожарный звон телефона. В четыре утра.
– Я на родине! – грохотал дядя Абрамыч. – Какие здесь у вас бюрократы! Стыдно за Бен-Гуриона. Ничего, я таких по зоне бушлатом гонял. Я их всех тут построил, поняли по-русски. Мне говорят: "Хотите на север?" У них это юмор?! Я им говорю, – ревел дядя, – "Север не хочу. На Севере я уже был". В общем – на родине. Привет от мамы, она нервничает за нас с тобой.
– Мама, – прошептал я, – мамочка…
– Да! Совсем запустил мать, – понял дядя. – Я построю ей дом!
– Дяденька, где ты? – спросил я по-детски.
– Еду к тебе! Шофер уже начал, хам, понимать по-русски. Так, ты выяснил, как тут с плашками? Хорошая плаха, пихтовая, активированная.
– Плаха нужна! По бартеру, – не закрывая глаз, строго сказал я. – Жду.
Дядю я обожаю, жаль только, что завтра я отбываю в Санкт-Петербург. У меня, знаете, образовалась срочная служебная надобность. По крайней мере на три месяца. А что?! Везде люди живут. На Юге… На Востоке… На Севере. Особенно на Севере. Долго. А плахи – нужны. А дядя – очень понравился моим друзьям. Аглая от него без ума.
– Хорошая мансарда! – сказал дядя, без одышки взбежав по всем 195 ступеням, ведущим к моей гробнице. – Хорошая, вам рекомендую.
С собой, я решил, возьму самый минимум. Сменку белья. Бурки. Кожаный реглан с каракулем – решил взять в первом же бою, штопка от пулевых будет не заметна ничуть.
Вставлю зубки, буду как дядя. И пусть у вас отсохнет правая рука, если я забуду тебя, о, Иерусалим!
Это я, Эдичка…
"Литература находится там, где я нахожусь", – сказал один знаменитый эмигрантский писатель, ныне глубокопокойный.
"Государство – это я!" – пошутил один король-Солнце.
"Это я, Господи!" – написал один писатель.
"Это я – Эдичка!" – добавил другой один писатель.
Все они дали маху. Как один. Литература находится там, где нахожусь я!
Государство, пусть небольшое, но агрессивное, зато тоже я, судя по тому, как я функционирую, – один. Один, всегда один…
– Господи, это я – Эдичка, – сказал я, – я тебя слушаю… У меня всегда такой прононс в девять утра, если лег в шесть. Говорить – могу… Не люблю только очень в это время суток. Кто это подходил к телефону? Ума не приложу. Сейчас совершу легкий поворот головы вправо и посмотрю, кто бы это мог быть… Подожди у телефона… Тебя как зовут? Аглая?.. Можно просто Глаша? Аглаша… а ты… вы, то-есть, м-да… давно ты здесь, деточка?.. Что ты говоришь?!! Что я тебе обещал? Не обещал, а завещал? Хорошо, разберемся. Дай договорить с главным редактором.
Эдичка, это Глаша. Аглая, говорю, взяла трубку. Ты думал – мужчина? Я тоже так сперва подумал. (Глашенька, сделай мне кофе.)
Да, Эдуард Самолыч, я обязательно напишу статью о переговорах Клинтона с Брежневым. Т. е. с Горбачевым. С каким Ельциным? Откуда я знаю, какой у вас год? (Аглая, какой сегодня год?) Эдик, она тоже не знает, забыла, совсем потеряла счет дням… (Какой годик, Глашенька? Восемнадцатый пошел?) Эдик, пошел восемнадцатый. Уже, грозовой. Кто сбрендил? На себя посмотри!.. А я вот не могу посмотреть на себя, чисто по техническим причинам… А меня думаешь – не тошнит? И Аглаю. Глаша, тебя тошнит? Эдик, нас еще не тошнит. Мало чего было не надо делать, правда, Глашенька? Эдик, Аглая говорит, что наоборот, надо было делать, а не сразу отрубаться. Глаша, звонят, открой дверь.
Эдуард Самолыч, я все понял, напишу статью. Конечно, запомнил: Клинтон и Жириновский. Что значит еще не, когда уже да. Всего доброго.
Глаша, почему "он там лежит"?
Какой хасид? С кружкой для пожертвований? Ты просто открыла, а он сразу лег? На лестничной площадке? А ты пробовала одеться, прежде чем открыть дверь?
Алло, да это я… Доченька, ну ты же знаешь, что надо спросить у папы, прежде чем выходить замуж в пятнадцать лет. Требуется согласие родителей. Я понимаю, что твой мальчик сирота, но ты-то все еще нет. Ах, мама сказала, что ей плохо и чтоб я решал? А ты передай маме, что мне тоже плохо… Что, ты сказала, у вас будет?!! Подожди, я должен лечь. Хотя я и так лежу. Что у вас будет? Мотоцикл. Ух… Вы с Моти ждете мотоцикла… Хорошо, я дам тебе с Моти денег на мороженое. Откуда ты говоришь? "Шик Париз"? Что "Шик Париз"? Шик, говоришь, а не Париж? Доченька, не пей кровь, лучше скажи папе всю правду, но постепенно. Откуда ты говоришь? Из Парижа?!! С бульвара Сан-Мишель? А как ты туда…? На тремпах? Дочь! Немедленно, ты слышишь? – не-мед-лен-но домой. Вернись, я все прощу.
Что, Машенька? То есть – прости – Глашенька. Кто там на лестнице лежит? Про хасида ты мне уже рассказывала, а врач почему лежит? Понял. Ты оказывала ребе первую помощь. Понял. Рот-в-рот. Понял. Пришел врач. Понял. И тоже слег. Понял. Да оденься ты наконец! Вон бюстгальтер валяется. Что? Это не твой? Нет, и не мой. И сделай мне наконец кофе.
Алло! Да. Я Генделев. Почему я сионистская морда? Я вас сюда заманил, а вы и клюнули? И супругу тоже? Что делать? Вот я и думаю, что с вами делать. Мало меня немцы расстреливали? А на мой взгляд, даже много. А откуда вы, собственно, говорите? Из Петербурга? И звоните коллект? Петербург, штат Миссисипи? Всего вам доброго. Целую. Бе шана абаа бе Йерушалайм.
Алло. Конечно, узнал. Вася? Как же, помню. Ты меня еще бил в печень на перемене. Ну и как там наши? Что ты говоришь?! Коля в Ашдоде. Петя в Афуле, Ванек в Нацрат-Элите? А Оксана в Бней-Браке? Вместе с Дарьей? Всегда была хохотунья. Весь класс, весь класс!!! А кто остался-то? Давид, Изя и Йоська… Что пишут? Жалуются? На антисемитизм? Вы с Ваней им гумпомощь-то посылаете? Йоська иеродиаконом работает? Обещают повышение? Оттого и не едет? Всегда был шлимазл. Ну пока. И тебя – с Рождеством.
Алло. Я и говорю громче. Еще громче не могу (Аглая, ты же слышишь, стучат, открой дверь!). Не могу я громче, не хватает децибел. Я не обзываюсь. Да, это я написал. Что вы имеете в виду под словом "насрали в душу"? Всему советскому еврейству? Героическому? (Глашенька, открой дяде-полицейскому дверь. И оденься наконец, дядя нервничает.) Подождите у телефона, у меня в доме полиция. Давно этого ждали? Тоже мне, Нострадамус.
Сейчас, господин полицейский, я встану и оденусь. Но обычно я не надеваю с утра наручники. Что за тело? У Аглаи? Очень клевое. Ах, не у Аглаи (Глаша, не смей одеваться, не видишь, господин полицейский интересуются…)! А? В гостиной? На ковре? Глашенька, где у меня гостиная? Действительно, а что это за тело?! А! господин полицейский, это поэт. Ему негде жить. Он – юное дарование. Вставай, дарование! Глаша, стучат, открой дверь и сделай мне наконец кофе! И господину полицейскому, он не псих, он просто плохо адаптируется к обстановке. Не смущайся полицейского, малыш, лучше почитай ему стихи, которые я написал. Нет, это у него не пена, не бойтесь, господин полицейский, он просто мой ученик… Читай, Дема, читай, не обращай внимания… Здравствуйте, вы из Хеврат Хашмаль? Отключать свет? Пока познакомьтесь: это Аглая, зовите ее Глаша, это господин полицейский, этот – надежда нашей поэзии (ничего, что он в пене?). Глаша, поднеси трубку к уху, я не могу – наручники мешают, а я тут не договорил с одним господином.
Да, вы все еще на проводе? Я не говорил, что вы педераст. Я говорил, что вы как Нострадамус! Это не одно и то же. Так в чью душу я того?.. Что вы мне оторвете? Спасибо, хорошо, что напомнили. (Аглая, приготовь завтрак, яйца в холодильнике.) Всего вам наилучшего!
Глаша, положи трубку на рычаг. Аглая, это – не трубка… Господин полицейский, ну что вы, что вы? Так стихи растрогали? Дема, не отвлекайся, продолжай и будь поискренней в подвыве. Глаша, посвети электрику, ему будет удобнее отключать. Откуда я знаю, где у меня эти штучки? Посмотри в заднем кармане брюк. Что это за фокусы – "а вдруг залечу"! Ну, залетишь – Хеврат Хашмаль будет платить алименты, зато электричество не обрежут. Будет девочка, назовем Электра. Мальчик? Действительно, а если мальчик? Правильно, Дема, читай. Дема, не отвлекайся, видишь, у господина полицейского слезы выступили. Господин полицейский, не убегайте, не сняв наручников. Как на память?! Я не хочу на память. Спасибо, Дема. А теперь перекуси наручник, мне работать надо. Ну что, Глаша, электрик доволен? Не только не отключил, но даже подключил? И чайник будет электрический? И простыня электрическая? И стул?
Алло! Да, Эдик, это я. Еще как пишу статью. Про Гамсахурдиа, какой Клинтон! Кто такой Клинтон?! Откуда я знаю, как у него с Ельциным? Вот напишу статью и узнаю. Чао.
Алло? Шалом. Да, бывший поэт Генделев – это я.
Вы хотите мне прочитать поэму? (Глаша, накинь что-нибудь на себя, смотреть холодно. И где мой утренний кофе?) Сейчас подойдет к телефону Дема и прочитает вам свой эпос. Трубку не бро-са… Глаша, открой дверь, стучат. Что соседке надо? Почему лестничная клетка завалена? А почему она завалена? Они мешают? Хасид мешает? И врач мешает? И что, полицейский тоже начал мешать ей проходить? Аглая, пойди убери лестничную площадку.
Алло! Какая Маша? Кто – Маша? Ты – Маша? Хорошо, я – Миша. И немедленно перестань рыдать. Я обещал на тебе жениться? На тебе? На Маше? А кто такая Маша? Ах, ты – Маша? Очень приятно, а я Миша. И в каких выражениях? (Глаша, не подслушивай, лучше свари мне утренний кофе.) Под хупу? Я не люблю под хупу, значит, это был не я. Глаза? У меня один голубой, другой – зеленый, третий… Легкая инвалидность: нет ног. Одной – немножко есть. Ноги. Передвигаюсь? Носят на руках. Поклонники. Из спальни в туалет, из туалета в спальню. И отнялся дар речи. Как это кто с тобой говорит? Сиделка с тобой говорит. По моему поручению. Ты все равно меня любишь? До гроба? Приходи со своим. Завтра к одиннадцати.
Алло! Да, слушаю, Эдичка. Я уже заканчиваю статью. Очень аналитическая. Горбачев как живой. И Буш… Клинтон? Какой Клинтон? Не ругайся, они подумают, что ты на зоне воспитывался. Хорошо, хорошо, не надо меня опускать, будет тебе Клинтон. И тебе – всего доброго.
Глаша, немедленно положи Дему на место. Как это – "хоть шерсти клок"? Нет, это он не от страсти глаза закрывает! Робкое дыханье? Да это Чейн-Стокс! Дема, Дема, не покидай этот мир, ты еще не все в нем совершил! Вот видишь, Аглая, ты его отпустила, и он уже розовеет. Не опустила, а отпустила, что вы тут все – с ума посходили? Иди открой дверь, стучат.
Вы описывать имущество? Очень приятно. Глашенька, тебе, по-моему, жарко. Вот опишите, пожалуйста, модель гильотины. Действующая, в натуральную величину. Хотите – сами, хотите – с моей ассистенткой. Глаша, тут интересуются…
Описывайте, описывайте… Bсе мое – музей-квартира поэта: поэтический стол, поэтический стул, чучело. Чучело Демы, подлинник. Это антикварная рукопись неоконченного: видите – начата, а какой слой патины… Это венок. Лавр. Рентгеновский снимок черепа музы. Шкуры моих жен, почти не побитые. Здесь у меня раньше был источник Ипокрены, все недосуг позвать инсталятора. Простите, я отвлекусь – зовут к телефону.
Алло. Клинтон? Какой Клинтон? Не знаю никаких Клинтонов, у меня имущество описывают. Ну, Клинтон? Билл? Да, Билл, я слушаю, только покороче. Я занят, пишу статью про Гамсахурдиа. Про тебя писать? Что вдруг? Билл, я человек подневольный, мне чего босс писать наказал, я то и пишу… Так что ты не обижайся, чувак, и Боре скажи, чтоб не дулся. А я – про Гамсахурдиа. Эдичка распорядился… Если что – звони.
…А вы что встали? Сказано вам описать дом поэта – описывайте. Описывайте! Вот – видите, отрезанный – ломоть? Это – язык. Русский, правдивый и могучий. А вот там в углу – тапочки: котурны. А вот магический треножник. Глаша, сдуй пыль и зажги под треножником газ. А вот там под потолком висит – обратите внимание – это судьба поэта. А это – трис. Не хихикай, Глашечка. Эх, какой трис пропадает. Это лютня, да оборвали гады серебряные струны. Описывайте, описывайте. А меня опять к телефону.
Алло! Да, это я, Эдичка…
Кондратий и др
В гороскопе указывалось прямо, без обиняков: "Вас ждет праздничное ощущение полноты бытия. Начинается неделя, особо благоприятная для творчества, занятий спортом, развлечений, предстоят знакомства романтического свойства. Возможен флирт. Повседневная обыденность отступит на задний план. Кроме затмения, на астрологическом небосклоне особых неприятностей нет…"
Я зарекался гороскопы читать. Средний мой гороскоп звучит как меморандум Моисеевой работы: смерть первенцев да реки крови. И дождик из амфибий. Жанр черной литературы: "финансовые трудности, осложнения в семье… Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой и седьмой день недели для Тельцов чреват…" С финансами у меня никаких трудностей – это в прошлом у меня были трудности, времен тех еще гороскопов. С финансами – у меня их, финансов, – нет; с семьей у меня обстоит особенно отлично – даже с несколькими бывшими семьями, дружу я в основном с тещами, а то, что у Тельца – рога и мычанье по полнолуньям (тоска по телкам, знать), так я и сам знаю, что не Дева… И нечего напоминать. Я парнокопытное, а носки, тем не менее, всегда непарные из стирки выходят. Никогда не подобрать на пару смежных копыт. И Водолей – с потолка в моем доме. "Для Тельцов чреват…" Одна астролябия мне тут намедни нагадала появление Рака в апогее Козерога. Прямо на дому. Причем – самку. Вероятно, она имела в виду себя, недаром (50 шекелей визит, дешевле гариним) глазками стреляла трассирующими, головогрудь из-под мониста выгибала и усы пощипывала. После ее ухода не подавил желания окропить помещение. Я ей пытался втемяшить, что по индонезийскому гороскопу я бампуку, поэтому, хиляя по дзяну, восхожу к цуню. Она обе чакры раскрыла и не верит. Хорошо, думаю, – добью гериатрессу. У майя, говорю, был хороший обычай: всех рожденных под порогом пекари считать краснопевочкой. Так ты и меня, парамела, считай краснопевочкой… Никакой, говорю, я не Кецалькоатль, а вполне рядовая краснопевочка – тукактли. Мне потом из мазкирута звонили, она, ясновидящая, ясно видит, что ее Кецалькоатль обязательно прилетит – весь в перьях, – навестить ее (Рака в Козероге) в закрытом отделении "Эзрат нашим", где теперь, после визита ко мне, – ее гнездо. Но мы, Тельцы, никогда не делаем первого шага сами. И нечего звонить и спустя загадочное молчание напевать: "Не кричи, пернатый, не волнуйся зря ты…" У дороги Ибис…
Короче, прочитал я про "праздничное ощущение полноты бытия", и к вечеру меня хватил удар. То есть это в старину так говорили – "хватил удар" – по всяким пустяковым поводам. У них все называлось "кондратий" (о, эти блаженные времена загадочных диагнозов: "антонов огонь", "черная меланхолия", "грудная жаба", "надрыв становой жилы", "чахотка-сухотка-лихоманка", "почечуй", "рожа", "анасарка", "пляска св. Витта" – о!), "хватил удар" и разбил паралич. А меня паралич разбил вполне частично – называется: фациальный парез – левая половина лица померла, а в остальном я весь как живой. Если кому попадалась обложка моей первой книги ("Въезд в Иерусалим", издательство "Москва – Иерусалим", Тель-Авив. 1978, 182 опечатки, библиографическая мерзость, а нынче и редкость) работы Симы Островского – там (см. илл.) мой сюрреалистический портрет. Провиденциальный дизайн! Так я теперь и выгляжу. Последняя надежда на обложку моей последней книги стихов ("Праздник") – там изображена бабочка… Это на следующую инкарнацию. А в этой – разбил паралич. Говорить могу, но как… (не удаются щечные, губные, зубные и зазубные, хорошо удается только "пфе"), зза-за-заик-каюсь, как… и нетвердо сижу на стуле – заваливаюсь. Пфе… поражен вестибулярный аппарат. И в глазах красные к-кх-кхмеры. А один глаз не закрывается. Я, понятное дело, распсиховался. Доктора, даже если они не у дел, очень щепетильны по части собственных недугов. Как врач-расстрига вам говорю. Болести их нервят почище простых смертных, и "исцелися сам" звучит как дразнилка. И болеют Гиппократы вздорно, сущие иовы – затяжно, с комплексациями, не как люди. Как нелюди болеют… А тут – на тебе! Буквально так: бац! и облысел. И так же заметно. Не говоря о неудобствах с погарцевать, выпить чашу доброго вина и прочих паблик релейшнс. Опять же пресловутые акты сострадания со стороны читательских и широких масс. Одна вот встретила меня – "Эк вас, 6атенька, перекосило!" И ведь кто, кто? – лучшая из бывших жен!..
Другая, подруга детства, зрелости и член муниципалитета, приказала: "Переименовать поэта Генделева – в поэта Кривулина". Третья, та просто плакала, роняя частые, но тяжелые сорокалетние слезы, – недавно она потеряла мужа. Плакала она, приговаривая: "Ой, не могу! Ой, не могу… Счас умру. Ты это сознательно?.. Да?.. Ну, даешь!.."
Я дал. Я стал, как выразилась коллега, – аттракцией сезона. Меня навещали и носили к одру молоко и мед. Открываешь глаз: сидят. С калами, наброшенными на руку, кренделем – как жакетки из выхухоли. Сноп кал. Цветы такие посмертные. Очень хочется закрыть глаз: "Опустите мне веко!" Но веко не опускается по причине смешного птичьего симптома – птоз. Поневоле смотришь. С высоты предсмертья – одной щекой в могиле.
Собственно, я и до кондратия был недурен собой, многих привлекал. Глянут, бывало, на меня и задумаются о многообразии человеческих типов. Вон мозг Анатоля Франса – до кило не дотягивал. А что у Шкловского лоб – это еще ни о чем не говорит! Я о том, что – да! – мал золотник, да дорог. Не всем же пяди во лбу. Зато – нос! Что только с ним не делали – гнулся, но не ломался. А в три четверти если профиль анфаса – мы из рода гордых мишей, полюбившись за сараем, мы немедля умираем. Или, любимое: "синерукие джамбли живут".
Недурен я был собой, да не тем брал. Живостью брал, играл на контрасте: вот ведь специфической внешности хомо, а говорящее! (Примем обеими половинами рта. Э-э-х… х-х…) Многие просто остолбеневали, когда этот марокай открывал рот и говорил по-русску. Чем еще брал? Ну, фасоном и вытачками. Были времена… Транзит, глория моя. И, видимо, мунди.
Лежу. Весь как есть – периода "Последних песен". Думаю о папе. Царство ему небесное. Четыре инсульта перенес. Мне слабо. Думаю: пол-лица умножить на четыре минус ноги. И щечные зубные. Сбиваюсь со счета, отвлекаюсь – сколько, думаю, меня бросало. И сколько – кинуло. Кидалово – есть теперь такое русское слово – в дрожь! Сотрясаюсь, а щека уже – мраморная. Замечаю, что посетители все время мне что-то предлагают на мне испытать. Сознание – теряю.
Из дневника писателя