– А что, – говорит совершенно трезвый Гурвич, низводя очи долу, – вот, к слову сказать, – плутоний из расконсервов Киргизии… – И выпивает не закусывая.
– Это да, – ответствую я, ощущая, что меня пытаются расстегнуть, как бы невзначай, но явно предполагая, что я ношу бюстгальтер.
– Это да, – отвечаю я в самообладании, несмотря, что очень мне щекотно и волнительно очень, – это да, говорю, но ведь – цены-то нынче – не подступишься… (О, иди, иди отсюда, Гурвич, галутная твоя морда, иди отсюда, царский еврей, что, не видишь, как, словно бы случайным движением, – сняли с меня обувь замшевую, подтяжки парижские и галстучек уже на ковре успокоился. Не обращать если внимания на последние кружева на чреслах Бо-Алки-Дерек…)
– А вот димонский реактор, – говорит Гурвич, смотря мне прямо в глаза, и выпивает. – А вот, – говорит, – димонский реактор, – говорит мне жидовская морда Гурвич…
В номер почтительно постучали. Вошел негр и вкатил столик. Негр был явно не крашеный, настоящий был, в курточке стюарда и в белых перчатках… Гурвич осмотрел сервировку. Райка втянула слюнку. "Изголодались, бедные, – подумал я. – Калории им нужны, вон, вот так – без ничего – на открытом воздухе, какая энергопогеря!.."
– Приятного аппетита, товарищи, – сказал негр. И мило улыбнулся.
– Миноги?! – вдруг косо крутанул, почти рубанул носом Гурвич. – Миноги?!! Где миноги, тварь?..
Из-под негра вдруг вылинял белый человек, как при настройке телевизора.
– Запамятовал!!!
Смотреть на стюарда стало неудобно, я чувствовал, что от шепота Гурвича мне самому становится дурно. Девушки отвернулись.
– Запамятовал… Чтоб я сдох! – сказал еле-еле квартерон. – Пожалуйста… Я сгоняю… Ну, пожалуй… ста!..
– Гуляй, – кивнул Гурвич. – Значит, реактор…
В дверь постучали, вот так: тук, тук, тук.
– Ну, – сказал Гурвич.
В дверях стоял Хачик. На подносе – миноги. В горчичном соусе. Выглядел Хачик очень прилично, в одной белой перчатке и курточке стюарда на голое тело мохнатого – в прорехах – живота. Гурвич взял миногу рукой и съел. Это было первое, что съел Гурвич. Я даже удивился. "Ах, Гурвич, – подумал я, – ведь миноги некошерны, Гурвич!"
Одна из девушек перепутала окончание моего организма и по запальчивости съехала на Гурвича. Он отряхнулся…
– Димона, – произнес он, – Димона, это может быть завлекательно…
Стало как-то скучновато. Этот надоедала не даст мне ни минуты интима, а бильярдная уже накрыта, небось, к приему пациента…
А за окном меж тем смеркалось. Почему я ничего не успеваю в этой жизни? Вот, допустим, лежу я. Вот, допустим, лежит Райка. А вот, допустим, если я выгляну из-под Алки, передо мной сидит этот юридический советник. И – никакой личной жизни. Все для людей и ничего для себя! Что, вот так вот и оставлю мир и – последнее воспоминание будет – Гурвич?!
В дверь постучали.
– Войдите, чего уж там! – простонал я.
Стук повторился. Ни Бо Дерек, ни Каас не в состоянии были отпереть из-за сложности конструкции, напоминающей физкультурную композицию Первомая 30-х годов. Только лежа. В дверь постучали. Дверь открыл Гурвич. В ней, двери, козыряя, стоял комиссар милиции 1-го ранга. С кортиком. Комиссар посмотрел на Гурвича. Рядом с полицмейстером, козыряя, стоял Хачик во фраке, с фуражкой комиссара на локоточке. Гурвич кивнул. Комиссар осторожненько закрыл дверь. Гурвич пригубил.
– Димона… – сказал юридический советник Гурвич. – Был я в Димоне… Лехаим.
Проснулся я в полночь. Девушек решил не будить, пусть поспят. Я дооделся и на цыпочках пошел в ванную. В ванной на полу лежала нечеловеческих размеров фекалия с завитушкой. Я быстро вышел из номера. У дверей спал на стуле Хачик с "Калашниковым" на коленях. Предохранитель был снят. Я, только обойдя Хачика, вдруг услышал рев музыки. "Бухгалтер, милый мой бухгалтер" – завывала возможно даже и Пугачева, исходя из эффекта присутствия. Жизнь в приватизированном санатории била ключом. Из пары-другой приоткрытых дверей тянуло немецкой порнухой. В холле первого этажа две первозданно голые девушки играли в шашки. Навылет. Третья, в пледе, ждала очереди на победителя. В бассейне плавал немолодой апоплексический человек в пиджаке, плавал саженками, истово, явно пекясь о своей физической форме. По всему видать, он был – молодец и мог дать фору болеющей по берегам молодежи. Платиновая – телосложения Барби – совершеннолетняя особа пыталась незаметно вязать. Из пакета тянулась нить джерси, вязала путана внушительной емкости свитер. Я прошел через ресторан. Там спали. Во всех смыслах. Тянуло на свежий воздух, под вязы и под ольху поволжской русской природы. Командировка явно удалась.
– Стой! – скомандовали мне в вестибюле.
– Стою! – сказал я и подумал, что первый выстрел по ногам.
Оглядываться мне не хотелось, но я чувствовал за спиной находящую и набегающую массу народа, цокот по мрамору человеческой сороконожки.
Я с отвращением обернулся. Меня обложило полукольцо, как в битве при Каннах. Человек тридцать, ни одной дамы. В центре ансамбля – как замковый камень – стоял отвратительный коротенький Гурвич. Мордовороты свиты сохраняли почтительную серьезность, от которой мне очень хотелось закрыть глаза и видеть сны. Гурвич покачивался, по стакану болтался коньяк.
– Хачик, – сказал Гурвич, – наш израильский друг желают нас покинуть…
– А! – сказал я.
– Вот именно, – сказал Гурвич. – А "Гурвич" – боевой наш псевдоним. Лехаим.
– Лехаим, – сказал я. – Бе шана ха-баа бе-Йерушалаим.
– Зайт гезунд! – сказал А. – И шрайб открыткес, Миша.
– Вот именно…
– Очень было приятно. Комплект завернуть или прислать на дом? Аллочка будет особенно скучать. А Рая – уже скучает.
– Обойдемся, – уже хамея, отрезал я.
– Хачик, проводи за периметр…
Заснуть на заднем сиденье "ауди" мне так и не удалось. Может, мешали горестные неотвязные размышленья о превратностях неудалой моей судьбы, может, мешали фары-прожектора двух могучих мотоциклов, сопровождавших до предместьев. Хачику, вероятно, без наркоза удалили язык, он вздыхал и топил спидометр. В гостиницу я вошел на рассвете, зудящем непогашенными люминесцентными лампами. Я выключил свет, стало светлее. На подоконнике сидел русский голубь. Вполне иерусалимского вида. Я умилился. Голубь долго смотрел на меня красным от бессонницы глазом, потом вдруг поднял заднюю лапу и почесал за ухом. Как собака.
Страшная месть
Пришел ко мне мой приятель. С редкой фамилией – Автобусов. Мой приятель – господин строгих правил этикета. Он считает и проводит с непреклонностью в жизнь следующие установки:
джентльмен должен смывать любое оскорбление достоинства кровью;
джентльмен никогда не должен работать и джентльмен всегда должен быть женат.
Поэтому – на то, что в питу недоложили баклажан, следует немедленное:
вызов-картель, а при отсутствии секундантов у чайханщика – так и сразу по чавке;
поэтому же – друг мой беден, как синагогальный ахбар, и – поэтому же – Автобусов все время женится, причем все время на разных и весьма симпатичных мне особах;
Не пьет, не курит, обливается, мистик.
Любит про тайное и сакральненькое.
Одевается Автобусов строго, но справедливо: в теплое время года – майка, бермуды, шляпа фасончика "дуремар" – все штучное, уникальное и в 1-м комплекте.
Зимой – строгий джинсовый прикид и водолазные ботинки.
Попытка подарить ему шарфик-кашне не увенчалась. "Пестрит", – сказал Автобусов, мокрый и иззябший, и вернулся в разгул субтропического декабря.
Из всего вышеизложенного вы уже догадались, что Автобусов – неординарное создание Господне и Создатель, разглядывая Автобусова, явно наслаждался разнообразием своих безграничных возможностей реализации подсознательных комплексов. И было это в день седьмой, и взгляд Его – отдыхал.
При всем при том Автобусов – человек чести и отличный товарищ. Он первый и единственный откликнулся на беду, постигшую мой дом – мою крепость.
Некто, чье имя мне неведомо и по сей день, вероятно сводя со мной счеты, повадился (я все-таки полагаю, может быть и опрометчиво, что это был "он" – маскулин, а не "она" – фемина…) какать мне под дверь. Причем вполне регулярно – с 1 января 1994 года – осуществляя этот акт мщения поэту в час между волком и собакой, когда весь мир спит, и – большими экземплярами. Почти нечеловеческого размера.
Поначалу я раздраженно помыслил о пришельцах, потом, кривя нос, убирал фекалии и, оправдываясь перед соседями, предположил существование некоего йеху, самца, на чью самку я посягнул в припадке беспамятства, потом, естественно, подумал о благодарном читателе.
Конечно, в пользу инопланетян говорил, вернее, свидетельствовал размер и объем экскремента и неземные – регулярность и точность наклания. Но странным представлялся выбор средств дать о себе знать нашему земному разуму о существовании разума внеземного. Хотя, с другой стороны, что мы – в глазах Галактики?
Против того, что куча – деянье самца йеху, выдвигались – на аргументы остроумия задумки и вонючести выполнения – два контраргумента: поразительная неленивость засери (взбираться бессонно на головокружительную высоту моей мансарды, стараясь не сопеть и, давя одышку, – дефецировать…). И – беззаветная храбрость, отвага, избыточная даже для побочного лепестка ветви эволюции.
Тем паче – чужих жен я в последнее время не сводил, да и ну их вообще… Хлопотно, да и годы наши не те.
Прочие же мотивы, как то:
финансовая задолженность в смысле денег;
аналогичные действия со стороны вашего покорного слуги, давшие повод к адекватному ответу реакцией;
нелестная рецензия – предполагали все-таки какое-то знакомство с мстителем, а приручение йеху среди моих собеседников, врагов и корреспондентов не практикуется.
"Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется", – напевал я, ликвидируя и манипулируя баллоном дезодоранта.
"Русские!" – уверенно проговорил мой сосед по лестничной клетке, чей дедуля ходил до ветру за бархан ближайшей Сахары.
Я, признаться, обиделся: тоже мне диагност! И чуть не пустился в апологию русского еврейства, со ссылками на стопроцентную грамотность выходцев из СНГ и традицию гуманизма Великой Русской Литературы – от оды "Вольность" до "Мойдодыра".
Я чуть было не помянул подвиг Гастелло, процесс Кузнецова над Щаранским, про ИЛК и иудеохристианство… но одернул себя – не помянул, не поделился и не коснулся. Мне это показалось неуместным, учитывая род моих занятий в данный критический момент, а также то обстоятельство, что большинство моих читателей в Израиле (а я полагаю, что облегчался не турист) наслаждалось моими высокохудожественными произведениями отнюдь не в переводе на иврит. Так что крыть было нечем, Бузагло был прав дедуктивно, и я, закусив губу, продолжал придавать лестничному пролету несвойственный ему аромат "лесной фиалки".
"Русские!" – сказал еще уверенней мой сосед. И безнаказанно ушел. Я продолжил опыление, за каким занятием меня и застал Автобусов…
Сначала он безудержно развеселился и выдвинул ряд небанальных гипотез о происхождении как. Невзирая на тонкие ходы – я опровергал и отвергал его кандидатуры: кандидатуру домашнего, специально на это вышколенного животного-злодея (помилуйте! Ну – не слон же?); кандидатуру фаната-поклонника, каковой потерял власть над собой в преддверье святыни-усыпальницы меня, своего кумира (ага! И не единоразово терял власть над собой…); кандидатуру самого себя, т. е. меня – оставившего личный кал под собственной дверью то ли в пароксизме лунатизма, то ли из честолюбия (мол, не забывают меня читатели, не обделяют вниманием!), то ли ради сюжета. Себе я доверяю и навет отверг, хоть идея лунатизма мне и приглянулась.
И все же, по-детски оторжав свое и утерев слезы, Автобусов – как человек чести и хороший товарищ – предложил свои услуги на предмет искоренения зла.
Изощренный его ум не находил себе достойного места в небольшом черепе Автобусова и рвался наружу, кипя и булькая многочисленными проектами, как – если не разбогатеть, то хотя бы не работать. И – надо отдать ему и его уму должное – несмотря на запредельную придурковатость его прожектов (в диапазоне от продажи мертвой воды соответствующего моря интересующимся Иван-Царевичам, расчета и исследования с помощью гематрии текста "Золотого ключика" – Буратино – Йегошуа, Карабас-Барабас – Ирод Великий, Артемон – Йегуда и т. д. – до положения на музыку сур Корана), – они – прожекты – его подкармливали. Хотя и плохо. Но кабальеро Автобусов был горд и неприхотлив, так что ума хватало, а когда незлостные его аферы лопались радужными брызгами, – он горевать себе не позволял и разрабатывал новый проект разбогатения послезавтра. Посему, а также по полной растерянности моей душевной, вкупе с угнетенностью своей психики, – я внял стоическим планам покарания злоумышленника, мультипликационно воспроизводимым умом и разумом моего сообразительного друга.
Очевидная стратегическая цель – застигнуть гада in flagranti и покарать назидательной укоризной – требовала тактической разработки. В качестве орудия укоризны Автобусов предложил: ручную собаку – злобного волкодава одной своей знакомой. Она была и моей знакомой – поэтому, представив себе, какой у нее, соответственно, должен быть бобик-волкодав, я молниеносно отказался. Опыт встречи с волкодавом у моего порога привел бы любого моего гостя к означенному эффекту, а убирать мне надоело. Далее – второй проект Автобусова: капкан или, как варианты, – волчья яма, падающее бревно, противопехотная мина, – отпадали, потому что я сразу представил кого-нибудь из своих знакомых-шатунов-полуночников, имеющих обыкновение навещать меня по ночам с иной, нежели отложить помет, целью, представил подорвавшегося на мине поэта Дему с оторванной ногой или Носика из волчьей ямы, не говоря уж об Аглае под бревном. Оно, конечно, пустяки, но ведь и сам я мог в возвышенном настроении вернуться домой и по задумчивости не разминировать лестничную площадку. А ведь порой ко мне наведываются без предупреждения и приличные люди и даже должностные лица: полиция, например, редактор, например, главный редактор, товарищи по оружию, например. И совсем не обязательно подозревать их в злом умысле и подвергать невинных, в сущности, людей риску. Так что механические меры пресечения мы отклонили. Несмотря на энтузиазм Автобусова, желтые глаза которого зажглись и потухли – ему нравились пиротехнические решения (недаром в Одессе он был антрепренером… Это когда его уже уволили в запас из кадровых офицеров СА и, кажется, за какую-то аналогичную каверзу с тринитротолуолом).
Третий проект Автобусова был прост, как план битвы при Фермопилах: притаиться с калабахой под дверью и…
Что "и…", при кажущейся очевидности, чуть не стало причиной крупной ссоры. Потому что я предлагал осуществить дефецирующему субъекту калабахой по чану укоризну, а потом сдать полиции, а Автобусов настаивал на неизмеримо более пышном мщении в традиции Гая Цезаревича Калигулы: калабаха – само собой (это святое!), засим реанимация, допрос ("зачем, мол, так поступаешь, читатель?"), затем товарищеский суд Линча с участием соседа Бузагло и прессы, а после показательного процесса – приговорить врага народа к ежедневному никайону парадной – пожизненно.
– Ты ищешь легких путей! – кричал, весь вспотев, Автобусов. – Ты забыл про воображения полет! Сашу Ульянова повесили за шею, а он совершил несоизмеримо меньшее преступление – разве он клал под дверью Эрмитажа, который в переводе с французского всего лишь "уединенный уголок"? А? Апостола Андрея распяли на косом кресте, с Мани – содрали кожу, Берию расстреляли – а они и двери-то твоей не видали, обходя стороной! А?! Кого жалеешь, за кого заступаешься?! Гуманитарий! Да так они все начнут гадить под нашими порогами. Нет! Нет и нет! Но пасаран. Ни разу чтоб не пасаран. И детям чтоб своим завещал – не пасаран под дверью музей-мансарды!
На шум пришел Бузагло.
– Русские, – сказал он. – О чем кричите? – сказал он. – Балаган. Сначала делаете каки на общественной лестнице, потом кричите, русские… Что, у вас в России нет туалетов? Вот приехали сюда, здесь не как в России, здесь культура, здесь есть туалеты. Барух ха-Шем. Так идите, как положено хорошим евреям, – в туалет и там кричите.
Бузагло неодобрительно втянул мохнатыми дырами ноздрей амбре "лесной фиалки" и, приняв нашу обалделость за безответность, с удовольствием продолжил, нагнетая назидательность.
– Или! – сказал он. – Или – возвращайтесь домой, в Русию, ялла. Со своими скрипками, криком и обычаем делать в общественном месте – на лестнице, причем не пользуясь ньяр туалет. Я пользуюсь ньяр туалет, – похвастался он.
– Мы все пользуемся, – сказал Автобусов.
– Мало пользуетесь, – произнес Бузагло. – Я что-то не видел, – добавил он с убийственной иронией.
– Пошел вон, адон Бузагло! Пожалуйста, – сказал я.
Русофоб ушел.
– А ведь действительно, – задумчиво протянул Автобусов, когда мы остались одни. И расстроился. На лбу кабальеро появилась морщина, еле на нем помещаясь. – Может быть, все-таки "он" – это животное? Раз без туалетной бумаги?
Автобусов живет у меня. Днем он сонно бродит в моем халате, с посетителями строг, немногословен. Любит поиграть с компьютером и посоветовать, какой галстук надеть к какому жилету. Спит он чутко, поводя острыми ушами, крепко прижимая к себе суковатую дубину, щекой прильнув к выходной двери.
Случайно забредший с неделю назад на лестницу наш региональный кот мяучит заикаясь – после возникновения в озаренном дверном пролете демона смерти в моей пижаме, с фосфоресцирующими – желтого пламени – глазами, со взметенной калабахой, опустившейся с грохотом в миллиметре от его усов… Еще трагичнее сложилась судьба одного молодого способного стихотворца, намеревавшегося в полчетвертого ночи завернуть ко мне на огонек на предмет почитать свое, принять душ и занять немного денег. Жить будет, говорят врачи отделения реабилитации, а вот свистеть – уже нет.
И совсем все скверно обернулось с имевшим неосторожность прилететь ночным самолетом из Рабата, где он навещал золовку свою Бузаглу, соседом моим Бузагло, которого я не успел предупредить.
– Что ж, на войне как на войне, – сказал Автобусов. – Хотя, что характерно, – ведь раньше ни слова не мог прочесть по-русски.
Эссе
Литературный пасьянс русского израиля
Пасьянс – это такая настольная игра, где туз – это туз, а не чин, бьющий по щекам шестерку. В пасьянсе не бывает козырей, редкий пасьянс сходится.
Сэр Милфред Джонс. Всеобщая история бесчестия
1