"Шла дорога к Тракаю…"
Шла дорога к Тракаю, литовская осень была еще
в самом начале,
и в этом начале
нас озера Тракая своим обручали кольцом,
а высокие кроны лесные венчали.
Все вокруг замирало, стремительно близился рокот
девятого вала
и грохот обвала.
И Прекрасной Елены божественный лик
без труда Маргарита моя затмевала.
Плыл, как лодочка, лист по воде,
и плыла тишина,
и легко показаться могло
временами,
что уже никого не осталось на этой земле,
кроме нас -
только мы и озера,
и травы под нами,
и кроны над нами.
А меж тем кто-то третий все время
неслышно бродил вокруг нас
и таился в траве
над обрывом,
у самого края.
То, наверно, мой Фауст за нами следил
из прибрежных кустов,
ухмыляясь в усы
и ладони хитро потирая.
Холодало, темнело, виденье Тракайского замка
в озерной воде
потемневшей
все тише качалось.
Начиналась литовская ранняя осень,
короткое лето на этом кончалось.
И, не зная еще, доведется ли нам
к этим добрым озерам
приехать когда-нибудь снова,
я из ветки случайной лесной,
как господь,
сотворил человечка лесного
смешного.
Я его перочинным ножом обстрогал добела,
человеческим ликом его наделил,
и когда завершил свое дело,
осторожно поставил на толстую ветку его
и шпагатом к стволу привязал
его хрупкое тело.
И, когда мы ушли, он остался один там стоять
над холодной вечерней водой,
и без нас уже листья с осенних дерев
облетели.
… В этот час, когда ветер тревожно стучится
в ночное окно,
в этот час января и полночной метели,
до озноба отчетливо вдруг представляю,
как он там сейчас одиноко стоит
над застывшей водой,
за ночными снегами
и мглою морозно-лиловой,
от всего отрешенный, отвергнутый идол любви,
деревянный смешной человечек
из ветки еловой.
Сцена в погребке
Небольшая комната в подвале винного погребка. Почти все места заняты. За одним из столиков – Иронический человек за бутылкой вина и Квадратный человек за бутылкой минеральной.
Входят Поэт и Фауст.
Фауст
Вон там два места – справа, у окна.
Подходит к Ироническому человеку.
Простите, сударь,
здесь у вас свободно?
Иронический человек
Свободно, сударь,
если вам угодно!
Квадратный человек (в сторону)
Откуда их, ей-богу, черт несет!
Фауст
Благодарю вас…
Присаживается со своим спутником.
Что ж, передохнем,
пропустим рейнской влаги понемногу,
а после снова пустимся в дорогу.
Делает едва заметное движенье, и тот час на столе появляются две бутылки с вином и два стакана.
Иронический человек
Вы, сударь – маг?
Фауст
Увы, когда-то был… Поэт.
Но кажется, вас что-то тяготит.
Души томленье? Или что похуже?
Вы влюблены,
вы любите,
к тому же
любимы -
так чего же вам еще?
Вы так помолодели в эти дни,
так изменились – не узнаешь, право,
вы выглядите молодо и браво,
а молодость – она всегда к лицу!
Иронический человек
К лицу – когда и возраст, и лицо – в одном лице
и, так сказать, едины.
А то, бывает, в бороду – седины, а бес – в ребро?..
Фауст
О бесе – ни гугу!
Поэт
Да, волосы…
Мне помнится, тогда
уже вы были в возрасте почтенном -
вам было сто,
иль что-то в этом роде,
а ныне,
в дни совместных наших странствий,
уже почти что полтысячелетья,
и мне известно,
сколько всякой чуши,
невежественных вымыслов и сплетен
так долго окружали ваше имя
и сколько вам пришлось перестрадать.
Но ваш великий тезка, Иоганнес,
о вас так мощно возвестивший миру,
вас понял,
и простил великодушно,
и оправдал,
и, оградив от ада,
он вашу душу отдал небесам.
А буду ли и я оправдан тоже
за боль,
что и без умысла,
невольно,
а все-таки я причинил кому-то,
за то, что жизнь
хотел начать сначала,
что молодость вернуть себе пытался,
когда виски припорошило снегом, -
за все это я буду ли прощен?
Иронический человек
Наверно, тот, кто кается,
притом
себя и чище мнит,
и благородней?..
Фауст
Уж будь бы здесь хозяин преисподней -
вы б этак не изволили шутить!
Поэту.
Но я от вас никак не ожидал!
Вас ад страшит, мой друг, -
но разве надо
стремиться в рай
или страшиться ада,
когда мы носим их в себе самих!
Поэт
В себе, в себе…
Не знаю, может быть,
мы это пламя сами раздуваем,
лишь чиркни спичкой -
и уже пылает,
но спичку-то
не сами поднесли…
Фауст
А вы, мой друг, зловещего огня
не раздувайте…
Время быстротечно,
и пусть ваш рай
пребудет с вами вечно,
и пусть ваш ад
сгорит в своем огне!
Давайте лучше рейнского глотнем
и двинемся -
дорога будет длинной,
к тому же и свиданье с Катериной
вам не сегодня завтра предстоит.
Квадратный человек
То "рай", то "ад"! Ну, прямо спасу нет!
Куда начальство смотрит!
Дали волю
тут всяким разным…
Хватит! Не позволю!
По мановенью Фауст а превращается в пустую винную бочку.
Голос из бочки Отставить!
Запрещаю!
Прекратить!
Рисунок
И когда мне захотелось рисовать,
и руки мои потянулись
к бумаге и краскам,
как руки голодного тянутся к черствому хлебу, я взял акварельные краски, бумагу и кисти,
и, замысла своего
пока еще не зная сам,
я стал рисовать три руки, растущие из земли,
три руки,
обращенные к небу,
к беззвездным ночным, чернильно синеющим, небесам.
Я не жалел ни труда и ни сил,
ни бумаги, ни акварели,
то ультрамарин, то охру и умбру поочередно беря.
И одна рука получилась маленькой
и почти изумрудно-зеленой,
как лист в апреле,
а вторая чуть больше (зеленое с красным),
а третья большая
и красная,
как последний лист сентября.
Я творенье свое разглядывал,
еще не совсем понимая,
что бы это все означало,
но после я понял, вглядевшись внимательнее
в эти руки,
растущие, как деревца,
что они последовательно означали собою – начало,
и – продолженье начала, и – приближенье конца.
И все это выразилось теперь
с отчетливостью такою,
как утреннее облако отражается
в тихой рассветной реке.
И я понял, что замысел,
который движет нашей рукою,
выше, чем вымысел,
который доступен нашей руке.
И поэтому вовеки не будет наш труд напрасным,
а замысел -
праздным,
и будет прекрасным дело, которое изберем,
и все наши годы – лишь мягкие переходы
между зеленым и красным,
перемены погоды между апрелем и сентябрем.
"– Кто-то так уже писал…"
– Кто-то так уже писал.
Для чего ж ты пишешь, если
кто-то где-то, там ли, здесь ли,
точно так уже писал!
Кто-то так уже любил.
Так зачем тебе все это,
если кто-то уже где-то
так же в точности любил!
– Не желаю, не хочу
повторять и повторяться.
Как иголка, затеряться
в этом мире не хочу.
Есть желанье у меня,
и других я не имею -
так любить, как я умею,
так писать, как я могу.
– Ах, ты глупая душа,
все любили, все писали,
пили, ели, осязали
точно так же, как и ты.
Ну, пускай и не совсем,
не буквально и не точно,
не дословно, не построчно,
не совсем – а все же так.
Ты гордыней обуян,
но смотри, твоя гордыня -
ненадежная твердыня,
пропадешь в ней ни за грош.
Ты дождешься многих бед,
ты погибнешь в этих спорах -
ты не выдумаешь порох,
а создашь велосипед!..
– Ну, конечно, – говорю, -
это знают даже дети -
было все уже на свете,
все бывало, – говорю.
Но позвольте мне любить,
а писать еще тем паче,
так – а все-таки иначе,
так – а все же не совсем.
Пусть останутся при мне
эта мука и томленье,
это странное стремленье
быть всегда самим собой!..
И опять звучит в ушах
нескончаемое это -
было, было уже где-то,
кто-то так уже писал!
Строки из записной книжки
Когда-то, давным-давно, еще в юности, меня поразило впервые в одном из Бетховенских квартетов вдруг возникает русская тема… Пушкин пишет стихи на французском. Рильке пытается писать на русском. Эти и множество других подобных примеров о чем говорят они? Случайность? Причуды гения? Нет – осознанно или неосознанно – всем этим движет жизненно необходимое для всякого подлинного искусства глубинное взаимодействие внешне несхожих культур различных народов и наций. Вот так-то!
* * *
В одном из самых давних свидетельств о докторе Фаусте было написано: "Маг этот Фауст, гнусное чудовище и зловонное вместилище многих бесов… Говорю об этом единственно с целью предостеречь юношей, дабы не спешили они доверяться подобным людям".
* * *
"Слыхал я также, что Фауст показывал в Виттенберге студентам и одному знатному лицу Гектора, Улисса, Геркулеса, Энея, Самсона, Давида и других, каковые появились с недовольным видом, всех устрашив своей грозной осанкой, и снова исчезли. Говорят, что среди присутствующих и глядевших на все это лиц были и владе тельные особы…"
Из старинной книги о Фаусте
* * *
Но две души живут во мне,
и обе не в ладах друг с другом…
Уроки истории
Зимние сны,
размытые,
стертые и неясные,
словно древние письмена,
смутные и расплывчатые,
как смутные времена,
длинные,
бесконечно долгие,
как столетние войны.
(Зимние сны,
они почему-то
не так чисты и ясны,
как легкие
сновиденья весны,
полные света,
солнца,
голубизны.)
Зимние сны,
туманные,
темные, как темница,
как бунт,
как придворный заговор,
судушеньем,
с горячими пятнами крови,
с плачем невинных младенцев.
Зимние сны,
томительные,
мучительные и тягостные,
отрешенно мерцающие,
как молебственная свеча,
зыбкие,
словно сотканные из паутины,
тяжелые,
как топор палача,
острые,
как нож гильотины.
Зимние сны, запутанные,
неизъяснимо причудливые,
со смешеньем времен и племен,
с Наполеоном,
Нероном,
горящим Римом,
и -
на пространстве необозримом -
отзвуками
нестихающего сраженья.
Зимние сны,
нечеткие изображенья,
странно перемежаемые
латинскими изреченьями
типа -
жизнь коротка,
а искусство вечно.
22 июня 81-го года
Застучала моя машинка, моя печатная,
моя спутница, и веселая и печальная,
портативная, изготовленная в Германии,
что естественно отразилось в ее названии,
для меня особо значительном – "Рейнметалл".
Ах, как этот рейнский металл надо мной витал!
Из Мангейма,
из Кельна,
из Дуйсбурга,
шквал огня,
как хотел он любой ценою настичь меня!
…Глухо била с правого берега батарея,
и мальчишка, почти оглохший в этой пальбе -
Лорелея, шептал я, ну что же ты, Лорелея,
ты зачем так губительно манишь меня к себе!..
Что, машинка моя печатная, заскучала?
Ты пиши себе, моя милая, ты пиши!..
… И запела моя машинка, и застучала,
откликаясь движенью рук моих и души.
Угасает июньский день, и, тревожно тлея,
догорает закат, замешанный на крови.
И поет над Рейном темнеющим Лорелея
о прекрасной своей, опасной своей любви.
Отец
Он лежал на спине,
как ребенок,
я поил его чаем из ложки,
вытирал его лоб и губы
влажной больничной марлей,
не отходя от него
все десять дней и ночей,
не зная еще,
что будут они последними.
Он лежал на спине,
как ребенок,
глядя печально куда-то перед собой.
– Трудно, – любил говорить он, -
бывает
только первые пятьдесят лет.
Это была его любимая поговорка.
Легкой жизни не знал он.
Ничего за жизнь не скопил.
– После войны, -
говорил, размечтавшись когда-то,
всем куплю по буханке хлеба
и одну из них съем
сам. -
Так за всю свою жизнь
ничего не скопил,
ничего не имел.
Не умел.
Чувство юмора
было единственным
его капиталом -
тем единственным
драгоценным металлом,
которым столь щедро
его наделил господь…
Господи,
помоги же и мне
до последнего дня
не растратить его
и сберечь,
королевское это
наследство -
кстати сказать,
далеко не худшее средство
для безбедного существованья
на этой земле.
"Ну что с того, что я там был…"
Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед -
я в нем, как мушка в янтаре.)
Но что с того, что я там был.
Я все избыл. Я все забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.
(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)
Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл.
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне -
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.
(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землей, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)
Но что с того, что я там был!..
Самоуверенный человек
Эти жесты,
эта походка -
сама уверенность.
Ах, какое славное свойство -
самоуверенность!
Он охотно вам даст ответы
на все вопросы -
отчего вредней сигареты,
чем папиросы,
отчего не точны прогнозы
Бюро прогнозов,
и еще
на тысячу всяких
разных вопросов -
отчего, скажем,
вымерли мамонты
и динозавры…
Он глядит на меня
сочувственно,
соболезнуя,
ибо знает прекрасно,
как я ему завидую
(а ведь если признаться -
и впрямь я ему завидую -
вот что ужасно!)
Так
железно уверенный
в железной своей правоте,
он идет -
в своей правоте -
как в броне,
как в железе.
– Значит, так! – он мне говорит, -
вот так, молодой человек,
вот так,
в таком вот разрезе!
Банальный монолог
Я б мог сказать:
– Как сорок тысяч братьев!.. -
Я б мог вскричать:
– Сильней всего на свете!.. -
Я мог бы повторить:
– Дороже жизни!.. -
Но чей-то голос
вкрадчиво и тихо
нашептывает мне,
напоминая,
как мало можно выразить словами,
а это все -
слова, слова, слова…
И все-таки
всей грешной моей плотью,
душою всею,
клеточкою каждой,
всем существом моим
ежеминутно
не я,
но тот,
во мне живущий кто-то,
опять кричит:
– Как сорок тысяч братьев!.. -
и вопиет:
– Сильней всего на свете!.. -
едва ли не навзрыд:
– Дороже жизни!.. -
но к этому язык мой непричастен,
но все это
помимо моей воли,
но все это -
не говоря ни слова
и даже звука не произнося.
Сентябрь. праздник зеленого цвета
Куда с тобой мы собрались
в такой не ранний час?
Такси зеленый огонек
зажегся и погас.
Смотри, как зелен этот мир,
как зелены моря!
Отпразднуем же этот цвет
в начале сентября.
Еще так зелена лоза,
так зелен виноград.
Да будет нам зеленый цвет
наградой из наград.
И в чарке зелено вино,
и зелены глаза,
и в них качается
уже зеленая гроза.
И вот мы слышим этот звук,
мгновенье погодя -
зеленый звон, зеленый шум
осеннего дождя.
Но эта влага не про нас,
и в поздний этот час
такси зеленый ветерок
подхватывает нас.
И пахнет прелою листвой,
и легкая, как дым,
парит зеленая звезда
над лесом золотым.
"Славный город Виттенберг…"
Славный город Виттенберг,
ты и поздний, ты и ранний
не отверг моих стараний
и надежд не опроверг.
Я по улицам твоим
вместе с Фаустом шатался,
суть вещей постичь пытался
с милым доктором моим.
Ничего, что ночь темна, -
что нам темень, если близок
дух капусты и сосисок,
запах пива и вина…
Был подвальчик тих и мал,
дым над столиками плавал.
Но и дьявол, старый дьявол,
он ведь тоже не дремал.
Мы, смеясь и веселясь,
наблюдали временами,
как он шествовал за нами,
в тело пуделя вселясь.
И, на черный глядя хвост,
говорили: – Пусть позлится -
ведь нашел в кого вселиться,
старый сводник и прохвост!
Фауст был отменно мил -
за друзей и за подружек
пиво пил из толстых кружек,
папиросами дымил.
Лишь порой он вспоминал,
как его (о meine Mutter!)
здесь когда-то Мартин Лютер
поносил и проклинал.
Я ж не смел, да и не мог
прикоснуться к этой ране…
Мирно спали лютеране,
плыл над крышами дымок.
В тиглях плавился металл,
и над камнем преткновенья
дух борьбы и дерзновенья
безбоязненно витал.