В целом сегодня для рядовых носителей языка территориальные диалекты не выглядят актуальной формой существования русского языка и не привлекают внимания "естественного лингвиста" в связи с оценкой социокультурной ситуации. Однако это не свидетельствует о том, что наш современник, в отличие от россиян предшествующих поколений, "не замечает" территориального варьирования языка. Дело в том, что сами традиционные народные говоры претерпели в последние десятилетия значительные изменения: в силу естественных причин резко уменьшилось количество носителей "чистых" диалектов; под влиянием литературного языка и городского просторечия утратились многие черты языкового своеобразия. И хотя говоры как объект научного исследования не потеряли своей привлекательности для лингвистов, ученые тем не менее отмечают, что в современных условиях актуализируется новая форма территориального варьирования языка – региолект [см.: Герд 2005: 23], сочетающий в себе черты диалекта и просторечия и бытующий не только в сельской, но и в городской местности. Яркие признаки речи, отличавшие носителей диалекта, нивелировались, и рядовые носители языка не оценивают диалект как самостоятельный идиом. Для такой квалификации "наивному лингвисту" необходимо наличие соответствующего "эмпирического материала" – непосредственно наблюдаемой группы людей, которая демонстрирует ярко выраженные особенности речи.
Гораздо чаще, чем диалектные различия, подмечаются "стихийными лингвистами" черты языкового своеобразия отдельных городов. Так, авторы художественных текстов неоднократно высказывали суждения о специфическом языке (преимущественно лексике) разных городов; ср.:
(1) Мы не знаем, как был создан одесский язык, но в нем вы найдете по кусочку любого языка. Это даже не язык, это винегрет из языка (В. Дорошевич. Одесский язык); (2) Если на гору шел один номер трамвая (в Харькове их вопреки здравому смыслу звали "марками"), то к развалинам вокзала, на Красноармейскую, поворачивал другой (Э. Лимонов. У нас была великая эпоха); (3) Он любил полуподвальные рюмочные, в питерском просторечии – низок (Ю. Давыдов. Синие тюльпаны); Я действительно совсем ополоумела: после пытки тюремной камерой позволяю себе капризничать, кобениться иперебирать харчами,как сказали бы мои питерские друзья (В. Платова. После любви).
Таким образом, в массовом сознании существует убеждение в социальной и территориальной неоднородности языка. В то же время состав идиомов и границы между ними в "наивном" представлении не выглядят такими четкими, как в лингвистической теории. Эта нечеткость представлений получает свое отражение и в "размытой" семантике соответствующих метаязыковых терминов. При этом контексты употребления обозначений сленг, просторечие, жаргон, диалект, наречие и т. п. не всегда позволяют с полной определённостью сказать, в каких случаях их использование является осознанно метафорическим (то есть намеренно выводимым за границы осознаваемой лексической нормы), а в каких авторы понимают значение этих слов достаточно широко. Однако совокупность всех обнаруженных примеров употребления терминов позволяет выявить некие инвариантные значения рассматриваемых единиц, характерные для неспециального употребления. Видимо, их можно сформулировать следующим образом: а) для терминов сленг / жаргон / диалект – 'языковые средства, находящиеся за пределами обычной, привычной, "нормальной" речи'; б) для термина просторечие – 'обыденная, повседневная, простая речь – в отличие от более сложных форм речи, использующихся в особых случаях'. Налицо расхождение обыденного и терминологического значения, однако такое расхождение в семантике метаязыковых терминов свидетельствует не столько о "неправильности" наивно-лингвистических воззрений, сколько об их своеобразии.
Понятие "литературный язык" также получает своеобразную "наивную" интерпретацию, отличную от научно-лингвистической.
Специфическим показателем особенностей рефлексии является частотность соответствующих метаязыковых терминов. Поиск в Национальном корпусе русского языка (подкорпус художественных текстов) дает чуть более 40 вхождений на ключевые слова (в различных комбинациях) литературный язык, литературная речь, литературное слово и т. п. В то же время поиск по ключевым словам жаргон, сленг (и родственные им) дает 360 вхождений. В данном случае соотношение количественных данных свидетельствует не столько о равнодушии говорящих к литературному языку, литературной речи, сколько о том, что эта форма речи реже является "раздражителем", стимулом для метаязыковой рефлексии.
Анализ контекстов употребления сочетаний литературный язык, литературная речь, литературное слово позволяет установить круг представлений, связанных в коллективном сознании русских с понятием литературного языка / литературной речи. Эти представления можно соотнести с тремя видами суждений (эксплицитных и имплицитных), являющихся ответами на вопросы: 1) Что такое литературный язык? 2) Какими свойствами обладает этот язык? 3) Какая роль отводится ему в дискурсивной деятельности человека?
Итак, что такое литературный язык для коллективного метаязыкового сознания (отразившегося в текстах художественной литературы)? Прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что выражение литературный язык в сознании говорящих устойчиво связано с художественной литературой: буквально литературный язык – это то же, что и язык художественной литературы. Ср.:
"Так началась его жизнь." – написал я и остановился. Проклятье литературного языка, коварство повествовательного процесса тотчас дали о себе знать, как будто меня поймали с поличным (Б. Хазанов. Далекое зрелище лесов).
Очевидно, что в приведенном примере сочетание литературный язык обозначает язык, при помощи которого создается литературное произведение. Регулярность соответствующих контекстов лишь отчасти обусловлена тем, что авторы анализируемых в данной работе метаязыковых комментариев – профессиональные литераторы; видимо, гораздо большее влияние на содержание понятия "литературный язык" оказывает прозрачная внутренняя форма прилагательного литературный (а литература для представителей русской культуры – это в первую очередь художественная литература).
Литературный язык – это, в представлении "наивного лингвиста", язык культуры, цивилизации (1), он отличен от диалект а, противопоставлен ему (2), это эталон, высший уровень развития языка (3):
(1) <… > у моих ног лежал Федоров, молоденький солдат нашей роты, побывавший в Петербурге, хвативший цивилизации и выражавшийся почти литературным языком (В. Гаршин. Аясларское дело. НКРЯ);
(2) В "областных" словарях есть много изумительных слов, которые не худо бы ввести в русский литературный язык, с каждым годом теряющий эластичность. Е. Попов. Подлинная история "Зеленых музыкантов"); (3) Существует вершина – чистый и гибкий русский литературный язык (К. Паустовский. Золотая роза).
Каким же представляется литературный язык "естественному лингвисту"? Говоря о языке, авторы метаязыковых высказываний, как правило, имеют в виду "язык в действии", поэтому выражения литературный язык и литературная речь являются в рассматриваемых контекстах синонимами и обозначают речь. Прежде всего, литературный язык (речь) – это нечто совершенное, безупречное, рафинированное, заслуживающее высшей степени одобрения.
В художественных текстах традиционно часты эпитеты, которые указывают на эти качества:
Каждую неделю Ариадна присылала моему отцу письма на душистой бумаге, очень интересные, написанные прекрасным литературным языком (А. Чехов. Ариадна); Прекрасная <… > статья, написана великолепным литературным языком, и очень полезная для всех нас (Борис Левин. Инородное тело); Вслушиваясь в образцово-литературную речь бывшего одноклассника, Карпов перебирал в уме события, которые могли бы так изменить человека (Е. Прошкин. Эвакуация. НКРЯ) и т. п.
Важнейшие признаки литературного языка (речи), которые осознаются "естественным лингвистом", – это чистота и правильность:
<… > но вопрос был задан на чистейшем литературном языке, и она ответила <… > (Г. Маркосян-Каспер. Кариатиды. НКРЯ); Великовозрастные германки не возбуждались от случайного прикосновения и не будили во мне воображение, потому что были чинны и благородны, как правильная литературная речь (И. Грошек. Легкий завтрак в тени некрополя. НКРЯ).
Отмечаемое обыденным сознанием противопоставление литературного языка (как "высокого") и "обыкновенного" языка основано на коммуникативном опыте говорящего и на осознании необходимости подбирать адекватные теме языковые средства. Литературный язык неуместен при обсуждении "низких" тем (1), и напротив, есть темы, которые требуют использования литературного языка, противопоставленного "обычному" языку повседневного общения (2):
(1) <…> между тем предмет таков, что о нем, может быть, вовсе невозможно рассказывать благопристойным литературным языком (Б. Хазанов. Праматерь); (2) Я испугался того, что меня все присутствующие <… > не поймут и осмеют, когда я буду протестовать и заговорю с ними языком литературным. Потому что о пункте чести, то есть не о чести, а о пункте чести (point d'honneur), у нас до сих пор иначе ведь и разговаривать нельзя, как языком литературным. На обыкновенном языке о "пункте чести" не упоминается (Ф. Достоевский. Записки из подполья).
Во всех рассмотренных примерах обращает на себя внимание характер атрибутивных распространителей словосочетания литературный язык. Известно, что определение чаще всего выполняет "ограничительную функцию, выделяя обозначенный им предмет из ряда однородных" [Кручинина 1990: 349], использование распространителя-определения в таких случаях подразумевает, что существует целый класс однородных предметов, в их числе – и предметы, противопоставленные по признаку, названному определением (ср.: хорошие стихи – следовательно, бывают и плохие стихи; сложное предложение – значит, есть и простое предложение; деревянный дом – соответственно где-то существует кирпичный дом и т. д.). Однако определения к сочетанию литературный язык явно играют иную роль. Ср.: благопристойный литературный язык, чистая литературная речь при явной аномальности выражений ^непристойный литературный язык, *грязная, засоренная литературная речь; можно даже сказать послал их к черту на прекрасном литературном языке (А. Азольский. Глаша), но невозможно послать к черту на *ужасном литературном языке, *плохом литературном языке.
Все определения к сочетанию литературный язык обязательно выражают мелиоративную семантику – они выполняют так называемую описательно-распространительную функцию, при которой "предмет может получать дополнительную, часто оценочную характеристику (дорогая сестра, милые друзья)" [Кручинина 1990: 349]. Исследователи народно-поэтического творчества отмечали, что такие "распространительные" определения могут выступать "как интенсификаторы значения существительного: в этом случае прилагательное в определении экспрессивно повторяет лексическое значение определяемого" [Там же]. Однако подобные "интенсифицирующие" определения, в которых повторяется (и усиливается, акцентируется) семантика определяемого компонента, возможны не только в фольклорном дискурсе. Как показывают рассмотренные выше примеры, семантика определяемого литературный язык может предъявлять особые требования к распространению качественными прилагательными: они должны подчеркивать и усиливать элементы значения определяемого. Следовательно, есть основания утверждать, что понятия "литературный язык", "литературная речь" в сознании "естественного лингвиста" обладают оценочно-характеризующими компонентами, которые эксплицируются в естественной речи при помощи "интенсифицирующих" определений общеоценочной и частно-характеризующей семантики хороший, великолепный, отличный, прекрасный, чистый, образцовый, отличный, гибкий, правильный, благопристойный и т. п.
Если в терминологическом значении прилагательное литературный (как определение к словам язык, речь, слово, выражение) является относительным, то в обыденном метаязыке оно стремится к "качественности": об этом свидетельствуют не только очевидные мелиоративные коннотации, но и целый ряд формальных показателей: возможность образования краткой формы (1), сочетание с показателями степени выраженности признака (2), образование форм сравнительной степени (3), образование качественных наречий на-о, которые, в свою очередь, функционируют в формах сравнительной степени (4):
(1) <…> я стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения кратки и точны, фраза возможно проста и красива (А. Чехов. Скучная история); (2) Однако, нынче это слово – довольно литературное (Ф. Сологуб. Капли крови (Навьи чары); <… > выражавшийся почти литературным языком (В. Гаршин. Аясларское дело. НКРЯ);(3) Сам Штааль намеревался писать свои мемуары столь же чувствительно и тонко, но гораздо более литературным, отборным и благородным языком (М. Алданов. Девятое термидора); (4) А что тогда Ловеласом-то он меня назвал, так это все не брань или название какое неприличное: он мне объяснил. Это слово в слово с иностранного взято и значит проворный малый, и если покрасивее сказать, политературнее, так значит парень – плохо не клади – вот! а не что-нибудь там такое (Ф. Достоевский. Бедные люди); Эту мысль надо бы выразить литературнее (М. Алданов. Девятое термидора) и т. п..
В суждениях (и вербализованных, и имплицитных) о литературном языке / речи авторы комментариев, как правило, дистанцируются от этой формы (разновидности).
Во-первых, субъект речи никогда не приписывает себе владения литературным языком. Как литературная оценивается чужая речь, но не собственная. Говорящий (пишущий) субъект может пытаться взаимодействовать с этим языком (и тогда язык диктует свои условия; ср.: проклятье литературного языка, коварство повествовательного процесса тотчас дали о себе знать); человек может стремиться писать (но не "уже" уметь писать) более "литературно" (см. выше примеры из текстов А. Чехова, М. Алданова).
Во-вторых, литературный язык ощущается как далекий от повседневной жизни, "книжный" и, хотя и правильный, но чуждый "обычному" языку. Ср.:
Итак, мои грибные воспоминания начинаются воспоминаниями о маслятах. Кажется, правильно, по-книжному, их называют масляниками, но я никогда к этому не привыкну. Маслёнок, маслята, маслятки – зачем им какое-нибудь другое название? (В. Солоухин. Третья охота); Редкое удовольствие собирать челыши. Так у нас называют подосиновики, или более правильно, более по-книжному – осиновики. <…> Случай исключительный, пожалуй, даже единственный из всех грибов. В самом деле, рыжик, будь он хоть с гривенник, будь он хоть с чайное блюдце, все равно – рыжик. <…> И лишь молодой подосиновик называется по-другому – челыш. <…> подосиновик молодой и подосиновик взрослый это действительно как два разных гриба <…> (Там же).
Признавая правильным "книжный" вариант, автор предпочитает использовать в собственной речи "менее правильные" масленок, подосиновик. В этом и подобных примерах обнаруживается одна из антиномий обыденного метаязыкового сознания: с одной стороны, признается наличие (а в целом декларируется приоритет) языковой "правильности", а с другой стороны, при порождении речевого высказывания предпочтение отдается не "правильному", а "привычному".
Вообще, видимо, для обыденного сознания характерно противопоставление двух разновидностей "правильного": "правильное-идеальное" (нечто эталонное, к чему нужно стремиться, но принципиально невозможно достичь) и "правильное-для-жизни" (правила, которыми следует руководствоваться на практике и которые чаще всего не совпадают с представлением об идеале). Применительно к использованию языка данная оппозиция может выглядеть как противопоставление кодифицированной литературной нормы и привычного (пусть и отклоняющегося от нормы) способа употребления языковой единицы, который признается правильным потому, что "все так говорят".
В-третьих, в светлом поле сознания "наивного лингвиста" постоянно находится идея об "утрате", "гибели" литературного языка. Ср. презумпцию 'литературный язык утрачивается', которая регулярно реализуется как подразумеваемая база в высказываниях различных авторов:
<… > он вдруг осознал, что читать можно лишь те издания, которые прежде одним своим видом вызывали у него зевоту, то есть старые газеты и журналы, сохранившие свои прежние, советские названия. Их авторы сохранили понятие о литературном языке, о стиле и не страдали дефицитом словарного запаса (А. Белозеров. Чайка. НКРЯ); Если бы это [непристойность] сказала его первая учительница, Фома удивился бы меньше; он замер, как памятник погибающей чистой литературной речи (С. Осипов. Страсти по Фоме).