е) "обычная", простая, общепонятная речь – в противопоставлении более сложно организованной речи: научной, философской и т. д.:
У вас, говорят, так сказать, удлинилась… кость копчиковая: говоря в просторечии, – появился хвостик… (А. Белый. Начало века);
ж) речь, используемая в прямом смысле, лишенная иносказательности:
В тридцатые годы, когда многие знаменитые художники покинули, так сказать, поприще (а в просторечии – сели), кто-то должен был прийти им на смену (Э. Радзинский. Наш Декамерон. НКРЯ);
з) речь вообще, языковой узус:
<… > из его большого красного рта <…> полились звуки, называемые в просторечии смехом (Ю. Мамлеев. Чарли. НКРЯ); Явления, называемые в просторечье "мороз по коже" и "волосы встали дыбом", случились с ним <…> (Э. Лимонов. Молодой негодяй).
Наконец, под просторечием может пониматься не просто разновидность языка, но и соответствующий в и д с о з н а н и я, способ осмысления действительности. Ср.:
<… > это, безусловно, вторжение извне в мое сознание, либо в сознание моих партнеров, либо в то и другое одновременно. Вторжение очень мощного экстрасенса, по сути дела, то, что в просторечии именуется магией (Н. Подольский. Книга Легиона).
Слово магия отнюдь не оценивается говорящим как просторечное – в данном случае речь идет не о слове, а о стоящем за этим словом упрощённом, "бытовом" понимании (и – соответственно – номинации) сложного явления. Подобные представления, кстати, свойственны носителям просторечия и характерны для специфической картины мира, отражённой в просторечии.
Таким образом, в обыденном метаязыковом сознании слово просторечие соотносится не столько с нелитературным, ненормированным вариантом языка, сколько с общепонятной, преимущественно обиходной речью.
Наиболее последовательно и близко к терминологическому значению употребляются в современной речи метаязыковые термины жаргон, жаргонное слово. Эти единицы высокочастотны в современной беллетристике, поскольку жаргонизация речи регулярно становится стимулом языковой рефлексии носителя языка. "Стихийный лингвист" не только отмечает сам факт существования жаргона, но и осмысливает динамику его развития в современных условиях. Так, отмечается активизация жаргона и роль средств массовой информации в его распространении:
Юридический сленг журналисты научились понимать довольно давно – как только в прессу пришла мода на подробные отчеты о громких преступлениях. <…> Этот сленг уже и обывателям знаком, которые внимательно смотрят телевизор (Е. Козырева. Дамская охота).
В современной беллетристике подвергается комментированию и, как следствие, популяризации лексика профессиональных жаргонов. Среди них компьютерный жаргон (1), сленг журналистов (2), язык коллекционеров (3), внутрикорпоративные жаргоны (4) и другие:
(1) Коллеги по отработанному заданию автоматически, говоря компьютерным сленгом, отправляются в "корзину" (В. Скворцов. Каникулы вне закона); (2) Все телевизионщики знали Зотова как законченного ликоблуда. (Далеко не каждый знаком с телевизионным жаргоном, поэтому следует пояснить: ликоблудом именуется человек, получающий колоссальное наслаждение от вида собственного лица на экране и потому готовый сниматься где угодно и в каком угодно качестве.) (М. Баконина. Школа двойников); (3) Легким щелчком Роман посылает монету по столешнице ко мне. / – Фуфел, он же фальшак, он же новодел. / – Это плохо? – спрашиваю я, замороченная нумизматическим сленгом. / – Куда хуже, – говорит Роман, <…> – Твой рубль – подделка (В. Синицына. Муза и генерал); (4) – Ладно, проведу, хоть и не ко времени вы – правление вот-вот начнется. – <…> и он шагнул в небольшой зал, в просторечии именуемый залом ожидания и даже – в зависимости от причины вызова – пыточной (С. Данилюк. Рублёвая зона. НКРЯ).
Как показывают тексты современной массовой литературы, для обыденного метаязыкового сознания бесспорна необходимость особого языка как атрибута той или иной социальной группы. Даже писатели, создающие ирреальные миры (фантастика, фэнтези) и основывающие в этих мирах "силовые структуры" и профессиональные сообщества, создают специфические жаргоны таких сообществ. Ср., например, жаргон АСБ – Агентства социальной безопасности:
Валюшок должен был к сегодняшнему дню закончить месячный курс тренировок со штатной амуницией. Но конечно, легкий бронекомплект, на жаргоне сотрудников АСБ – "комбидресс", еще не стал его второй кожей (О. Дивов. Выбраковка).
Словообразовательные типы и когнитивные модели, которые лежат в основе создания "авторских" жаргонных слов, являются результатом осмысления закономерностей "жаргонообразования" в современном русском языке. Так, слово комбидресс в значении 'лёгкий бронекомплект' является результатом метафорического переноса, при котором утрачиваются семантические компоненты, связанные с "серьёзностью" объекта; в качестве "второго члена" сравнения привлекается безобидный предмет бытового характера (Ср. жаргонное наименование синхрофазотрона – кастрюля).
Как правило, слова и выражения ограниченного употребления в текстах не только семантизируются, но и снабжаются комментариями энциклопедического / лингвокультуроведческого характера. Актуализация новой для читателя лексики является средством воссоздания особой (профессионально или социально обусловленной) картины мира. За каждой такой единицей стоит особый взгляд на мир, система ценностей, "своеобразное языковое мировоззрение" [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 161], отражённое в экспрессивной жаргонной лексике и ощущаемое "стихийным лингвистом". Ср.:
Он привык общаться с ограбленными, обокраденными, обманутыми. Он давно усвоил милицейский сленг, давно пользовался пренебрежительно-уничижительным словечком "терпила" – так в милиции называют потерпевших. С ними следует быть жестким, деловитым, неуступчивым. Сначала надо убедить "терпилу", что не такой уж он и пострадавший, – дабы не подавал заявления. Потом попробовать отказать в возбуждении уголовного дела – мол, либо сам виноват, либо ущерб невелик, либо содеянное не представляет общественной опасности (М. Баконина. Школа двойников).
Носители языка пытаются объективно осмыслить свойства жаргонизмов, понять причины роста их популярности. При безусловно отрицательной оценке жаргонизации современного дискурса "наивный лингвист" обнаруживает, что жаргонная лексика придаёт речи "современный" характер (1), делает поведение более демократичным (2), способствует установлению контакта, сближению (3), служит социальным знаком "своего" (4):
(1) <…> раз я будущий филолог, то и писать должна, как филолог, не засорять язык сленгом или, того хуже, употреблять ненормативную лексику, как это любят делать ради "осовременивания" нынешние авторы (Н. Катерли. Дневник сломанной куклы); (2) Почему интеллигенция так западает на бандитский жаргон? Наверное, хочет быть ближе к народу (В. Левашов. Заговор патриота); (3) Достигнув предварительного соглашения, дядя и вовсе "раздухарился" (племяннику этот его сленг казался устаревшим, а значит – чем-то неловким, он стыдился за дядюшку, который, разговаривая так, будто заискивал перед молодежью) <…> (Н. Климонтович. Фотографирование и прочие Игры); (4) "Навороченный", "крутой"! Забелин поймал себя на въевшемся сленге. Он со стыдом вспомнил, как на последнем фуршете в "Президент-отеле", желая подольститься к собеседнику – нефтяному "генералу", <…> то и дело вслед ему козырял выражениями типа "Лужок выволок Евтуха на стрелку" – подобно тому как высшее общество конца восемнадцатого века переходило на французский, признаком принадлежности к истеблишменту конца двадцатого становилось умение "ботать по фене" (С. Данилюк. Рублёвая зона. НКРЯ).
Носители языка подмечают новое явление – генерализацию жаргона, преодоление им социальных границ:
<… > употребление ненормативной лексики все менее четко определяется социальными, географическими, цеховыми рамками. Все шире растекаются потоки брани, уличного арго, групповой лексики, тюремной фразеологии. Раньше жаргон был уделом четких социальных и профессиональных групп. Теперь он почти национальное достояние. Раньше слово "капуста", например, мог употребить только фарцовщик. Слово "лажа" – только музыкант. Слово "кум", допустим, – только блатной. Теперь эти слова употребляют дворники, генералы, балерины и ассистенты кафедр марксизма-ленинизма (С. Довлатов. Переводные картинки).
Замечание о том, что жаргон преодолевает социальные рамки, – это не просто метафора, а довольно точное наблюдение "стихийного лингвиста" о формировании новой разновидности языка, которую исследователи называют общерусским жаргоном [Хорошева 2002] или общим (русским) арго [напр.: Елистратов 2000]. Это "тот пласт современного русского жаргона, который, не являясь принадлежностью отдельных социальных групп, с достаточно высокой частотностью встречается в языке средств массовой информации и употребляется (или, по крайней мере, понимается) всеми жителями большого города, в частности образованными носителями русского литературного языка" [Ермакова, Земская, Розина 1999: 4]. Специалисты отмечают, что в настоящее время без знания жаргона "уже (увы или, наоборот, к счастью) невозможно читать нашу современную литературу и периодику, слушать радио, смотреть телепередачи, общаться по Интернету или наблюдать за политическими дебатами в Думе" [Мокиенко, Никитина 2000: 3].
Носитель языка осознает и такое явление, как территориальное варьирование языка: в текстах художественной литературы XIX–XX вв. регулярно обращалось внимание на особенности речи жителей разных мест России; ср.:
Он продолжал появляться на наших поэтических вечерах, всегда в своей компании, ироничный, громадный, широкоплечий, иногда отпуская с места юмористические замечания на том новороссийско-черноморском диалекте, которым прославился наш город, хотя этот диалект свойствен и Севастополю, и Балаклаве, и Новороссийску и в особенности Ростову-на-Дону – вечному сопернику Одессы (В. Катаев. Алмазный мой венец).
В то же время "наивный" взгляд на диалектную речь отличается определенным своеобразием. Так, "стихийный лингвист" отмечает свойство диалекта, на которое позже обращали внимание и профессиональные языковеды [Жирмунский 1969: 23; Крысин 1989: 46]: территориальные диалекты противопоставлены другим идиомам не только по локальному признаку, но и по социальному. Наблюдения показывают, что предметом комментирования для носителя языка становится чаще всего не территориальная ограниченность того или иного диалекта, а возможность интерпретации диалектной речи как социального знака. Поэтому часто при ее упоминании в художественных текстах диалектная речь обозначалась как "деревенская" без уточнения ее локализации:
Очутившись в вагоне, Кирпичников сразу почувствовал себя не инженером, а молодым мужичком с глухого хутора и повел беседу с соседями на живом деревенском языке (А. Платонов. Эфирный тракт); – Как хлеба-то ноне удались? – единственно от жгучего стыда спросил Векшин, с досадой поймав себя на льстивом подражании деревенскому говору (Л. Леонов. Вор).
"Деревенская" речь самими носителями издавна воспринималась как менее ценная и даже менее красивая на фоне языка образованных горожан:
<…> они [барчата] разговаривали на особом, не деревенском языке – певучем, легком, приятном. Кузярь очень ловко передразнивал их, и даже голос у него пел звонко и чисто. Он называл их язык "благородным" (Ф. Гладков. Повесть о детстве).
Это противопоставление "деревенской" и "благородной", городской речи в ХХ столетии приобрело новые оттенки. Отрицательное отношение к языку деревни соответствовало идеологическому вектору эпохи: критика диалектов органично вписывалась в контекст негативной оценки всего "деревенского" как отсталого. На общественное мнение о диалектной речи оказала значительное влияние точка зрения М. Горького, который считал, что писатель должен "писать по-русски, а не по-вятски" [Горький 1953: 388]. Тезис (сам по себе небесспорный), касавшийся языка художественной литературы, благодаря авторитету М. Горького и обыденному представлению о тождестве языка художественной литературы и литературного языка, подвергся расширительному толкованию: диалект как форма существования языка в целом был признан общественным мнением явлением бесперспективным и порицаемым. Эта идея, ставшая достоянием коллективного метаязыкового сознания, получила разнообразное отражение в текстах художественной литературы. В авторской речи могла быть выражена поддержка указанного мнения – как правило, через отрицательную оценку диалектной речи вообще или отдельных диалектных слов:
<… > например, рязанское слово "уходился" вместо "утонул" невыразительно, малопонятно и потому не имеет никакого права на жизнь в общенародном языке. Так же как и очень интересное в силу своего архаизма слово "льзя" вместо "можно". По рязанским деревням вы еще и теперь услышите примерно такие укоризненные возгласы: – Эй, малый, да нешто льзя так баловаться! (К. Паустовский. Золотая роза).
При этом другие диалектные слова могут получать у того же автора одобрение. Ср. там же:
Из многих местных слов, которые я услышал, к примеру, во Владимирской и Рязанский областях, часть, конечно, непонятна и малоинтересна. Но попадаются слова превосходные по своей выразительности – например, старинное, до сих пор бытующее в этих областях слово "окоём" – горизонт.
В контексте обсуждаемого в настоящем параграфе вопроса важна принципиальная позиция автора (выражающего коллективное мнение): диалект нуждается в строгой оценке с позиции литературного языка, в квалификации и классификации элементов говора (какие-то признаются самобытными и выразительными, а какие-то – грубыми, неэстетичными, не имеющими права на существование). Ср.:
Существует вершина – чистый и гибкий русский литературный язык. Обогащение его за счет местных слов требует строгого отбора и большого вкуса. Потому что есть немало мест в нашей стране, где в языке и произношении, наряду со словами – подлинными перлами, есть много слов корявых и фонетически неприятных (К. Паустовский. Золотая роза).
Такое мнение основывается на представлении о диалекте не как о высокоорганизованной языковой системе, а как о "пережитке" давно ушедшего прошлого, своего рода "куче языкового старья", из которой можно выбрать несколько забавных вещей и даже полюбоваться ими, но в целом – все устарело и не имеет никакой ценности.
Вероятно, негативная общественная оценка местных говоров как "отсталой" формы языка послужила в ХХ веке одним из факторов вытеснения представления о диалектах на периферию коллективного метаязыкового сознания.
В конце XX – начале XXI вв. в общественном сознании актуализируются оппозиции "норма – свобода", "догматизм – творчество", "официоз – народность" и т. д. В оценке диалектной речи, тяготеющей ко второму полюсу перечисленных оппозиций, появляются новые оттенки: она противопоставлена литературному языку не только по признаку нормативности, но и по наличию болыпих экспрессивных возможностей. Ср.:
<…> всю жизнь изучая цветистые, избыточные русские говоры и диалекты, сама она говорила стертым голосом, стертыми словами, точно раз навсегда испугавшись всех этих народных художеств и противопоставляя им холодную петербургскую норму (Д. Быков. Орфография).
Нередки стали рассуждения авторов о территориальных диалектах как источнике обогащения современного русского литературного языка (Подобные идеи воплощены как в художественных текстах, так и в проектах "языкового расширения" [см.: Солженицын 1990]). Авторы текстов обращают внимание на диалектные лексические единицы, обладающие большей смысловой сложностью, нежели слова литературного языка:
– И сам не увлекайся, – Попугасов опять застрожился. <… > "Застрожился" – это нечто такое сибирское, емкое и отнюдь не адекватное расхожему "посерьезнел". В "областных" словарях есть много изумительных слов, которые нехудо бы ввести в русский литературный язык, с каждым годом теряющий эластичность. "Чё мшишься?" – спрашивает мужик мужика где-нибудь на Ангаре. Это означает: "Ну чего ты суетишься, нервничаешь, волнуешься, предаешься пессимизму, угрюмо смотришь в будущее и неласково на мир, когда мир прекрасен, будущее – светлое, пессимизм не имманентен русскому менталитету, волноваться – себе вредить, нервные клетки не восстанавливаются, и вообще все на свете есть суета и томление духа" (Е. Попов. Подлинная история "Зеленых музыкантов").