Г. Несмотря на привычную грубость современного речевого обихода, бранная лексика всё еще может восприниматься как оскорбление, а терпимое к ней отношение – как отсутствие самоуважения:
Он втискивается в лифт, и в который раз матерное слово, нацарапанное большими, как Ш и Б на таблице окулиста, буквами выпрыгивает перед ним. И не увернуться, оно написано на уровне лица, плюет жильцам в самые очи, это непотребное слово, вдолбленное на дюймовую глубину. Скоты, думает он, три месяца смотрят и хоть бы кто замазал. Никто себя не уважает, а впрочем, и не за что (И. Полянская. Твой Чижик).
Д. Писатели отмечают, что употребление бранных слов не всегда уместно и далеко не всегда создаёт ощущение той стилистической лихости, к которой стремится говорящий:
<… > у большинства Шуриных приятелей и приятельниц по университету, по редакции, по Союзу журналистов мат звучит и выглядит в их речи достаточно нелепо. Ну, например, как если бы женщина к вечернему платью, пахнущему дорогими французскими духами, напялила бы вонючие солдатские кирзовые сапоги! (В. Кунин. Кыся).
Е. Носители языка считают сквернословие, в первую очередь, проявлением негативных эмоций и дурных свойст в характера (1); употребление обсценизмов может ассоциироваться с интеллектуальной ущербностью (2):
(1) Зависть же порождает лишь озлобленный и бессильный мат (С. Данилюк. Рублёвая зона); (2) Был он темен и непрогляден. Казалось, что с тех пор, как ему удалось самостоятельно выцарапать на заборе свое первое бранное слово, он окончательно уверовал в то, что превзошел все науки, и от дальнейшего расширения горизонтов решительно уклонился (Б. Левин. Блуждающие огни).
Ж. Бранные конструкции отнюдь не всегда вызывают восхищение – как правило, они маловыразительны:
<… > бесконечно ждут, ждут, ждут троллейбус, после чего медленно, со вздохами и тусклым матом втискиваются в его трескающиеся от тесноты двери (В. Маканин. Андеграунд, или герой нашего времени); На любые просьбы всегда отвечала полусмазанным, нечетким матом (Л. Петрушевская. Три лица. НКРЯ).
З. Активизация обсценизмов на самом деле свидетельствует не о "расцвете" данного пласта лексики, а о его упадке. Запрет на употребление нецензурных слов препятствует не свободе слова, а истощению экспрессивных ресурсов языка:
Экспрессия! Потому и существует языковое табу, что требуются сильные, запредельные, невозможные выражения для соответствующих чувств при соответствующих случаях. Нарушение табу – уже акт экспрессии, взлом, отражение сильных чувств, не вмещающихся в обычные рамки. Нечто экстраординарное. Снятие табу имеет следствием исчезновение сильных выражений. Слова те же, а экспрессия ушла. <…> Запрет и его нарушение включены в смысл знака. При детабуи-ровании сохраняется код – информация в коде меняется. Она декодируется уже иначе. Смысл сужается. Незапертый порох сгорает свободно, не может произвести удар выстрела. На пляже все голые – ты сними юбку в филармонии. Условность табу – важнейший элемент условности языка вообще. А язык-то весь – вторая сигнальная, условная, система. С уничтожением фигуры умолчания в языке становится на одну фигуру меньше – а больше всего на несколько слов, которые стремительно сравниваются по сфере применения и выразительностью с прочими. Нет запрета – нет запретных слов – нет кощунства, стресса, оскорбления, эпатажа, экспрессии, кайфа и прочее – а есть очередной этап развития лингвистической энтропии, понижения энергетической напряженности, эмоциональной заряженности, падения разности потенциалов языка (М. Веллер. Ножик Сережи Довлатова).
Противоположные оценки мата отнюдь не отрицают друг друга. Во-первых, многие комментаторы последовательно проводят мысль о том, что материться не следует, но можно, если "к месту" и "с уменьем". А во-вторых, здесь проявляется характерный для русского коммуникативного сознания разрыв между "рефлексивным" и "бытийным" уровнями отношения к языку, при котором "рецептивно брань осуждается, бытийно – допускается и даже объясняется необходимость брани" [Стернин 2002: 317]. Иначе говоря, брань осуждается только "на словах", а на деле ее использование вызывает интерес и даже поощряется. Ср.:
С треском распахивались рамы, и из окон выглядывали веселые жильцы. С улицы во двор, не спеша, входили любопытные. При виде аудитории дворник разжегся еще больше. / – Слесарь-механик! – вскрикивал дворник. – Аристократ собачий! / Парламентарные выражения дворник богато перемежал нецензурными словами, которым отдавал предпочтение. Слабое женское сословие, густо облепившее подоконники, очень негодовало на дворника, но от окон не отходило (И. Ильф, Е. Петров. Двенадцать стульев).
В целом оценки допустимости / недопустимости нецензурных выражений в конкретных ситуациях выстраиваются во вполне определенную шкалу "уместности", на противоположных краях которой находятся некие условные антиподы, один из которых (1) в определенных условиях может материться, а другой (2) ни в коем случае не может: (1) мужчина и (2) женщина, (1) малообразованный персонаж и (2) "культурный", (1) субъект в условиях крайнего дискомфорта и (2) благополучный человек. Ср. высказывание, в котором данное мнение выражено в "концентрированном" виде:
<… > когда работяга, корячась, да ручником, да вместо зубила тяпнет по пальцу – все, что он при этом скажет, будет святой истиной, вырвавшейся из глубины души [1]. Кель ситуасьон! Когда же московская поэтесса, да в фирменном прикиде и макияже, да в салонной беседе, воображая светскую раскованность, женственным тоном да поливает [2] – хочется послать ее мыть с мылом рот <…> (М. Веллер. Ножик Сережи Довлатова).
Выше отмечались такие признаки мифа, как а) упрощенное и схематичное представление об объекте, б) абсолютизация опыта и приоритет опыта перед теоретическим знанием, в) прецедентность. Анализ рефлексивов о мате позволяет конкретизировать эти положения, а также выявить ряд особенностей мифа, которые связаны с его способностью к развитию.
Так, упрощение и схематизация проявляются в абсолютизации отдельных качеств объекта и игнорировании других. Например, миф о мате не разграничивает употребления обсценизмов в основной номинативной функции (для называния соответствующих реалий – при отсутствии в словаре говорящего других лексических единиц с таким же значением) и в инвективной, именно в роли матерщины, под которой понимается "сознательная замена эмоционально и стилистически нейтрального слова более грубым, пренебрежительным, заряженным эмоционально-экспрессивной оценкой" [Русский мат 1994: 287].
Применительно к данному мифу трудно говорить о приоритете опыта над теоретическим знанием, поскольку теоретические исследования данной тематики малодоступны рядовому носителю языка. Кроме того, в своих практических "взаимоотношениях" с бранью носитель языка не имеет оснований обращаться к помощи науки (Ср., например, с другими мифами – медицинскими, метеорологическими, ортологическими и т. п. Во всех этих сферах человек имеет возможность выбора: обратиться ли к помощи науки или довериться мифологическому представлению).
Миф о мате не только поддерживается коллективным сознанием, но и "достраивается". При этом "достраивании" обыденное сознание руководствуется "логикой мифа": миф диктует свои собственные условия и проявляет такие качества, как "селективность", "центростремительность" и "поиски авторитета".
Под "селективностью" мы понимаем свойство мифа, во-первых, отбирать факты, согласующиеся с "логикой мифа", а во-вторых, игнорировать факты, противоречащие мифу. Для обыденного сознания, формирующего и поддерживающего миф, характерно игнорирование фактов и мнений, противоречащих "логике" мифа. Скажем, очевидно, что для большинства жанров речи / коммуникативных ситуаций употребление обсценизмов нецелесообразно. В то же время ряд жанров допускает использование мата и даже замену полнозначных слов обсценными дисфемизмами – это является достаточным основанием для формирования мифологического мотива 'Любую информацию можно передать при помощи мата'.
Свойство селективности (избирательности) отличает мифологическое сознание от научного: профессиональное изучение какого-либо явления предполагает учет всех релевантных примеров. Противоречивые факты не игнорируются исследователями, а стимулируют уточнение теории, поиски новых принципов описания, формирование целых научных направлений.
При "достраивании" мифа обыденное сознание склонно, во-первых, "вовлекать в орбиту" соответствующего мифа факты и сюжеты, ассоциативно связанные с мифом, а во-вторых, давать им интерпретацию в соответствии с "логикой мифа". Назовем это свойство мифа его "центростремительностью". Благодаря "центростремительности" мифа о мате любое попавшее в фокус внимания социума новое слово, выражение, название, которое может подвергнуться рифмовке, ассоциативному, паронимическому или этимологическому сближению с бранным словом и т. п., обязательно подвергнется этой метаязыковой операции.
Скопившиеся под дальними саженцами пацаны подхватили забавное для них слово – Европа и, хихикая, сразу же приспособили к нему свой к ладу, к созвучности добавок, за что восседавший за кумачом Прошка-председатель тут же отчитал остряков: / – А ну-ка, грамотеи! На срамное вы завсегда мастера (Е. Носов. Усвятские шлемоносцы).
При "достраивании" мифа обыденное сознание прибегает к "поискам авторитета" (например, Пушкин тоже ругался…). Причем таким авторитетом в мифе также выступают фигуры, в значительной степени мифологизированные в обыденном сознании. Например, в качестве примера "сквернословов" от классической литературы называются чаще всего Пушкин и Толстой, но практически никогда – известные писатели и поэты, чье пристрастие к обсценной лексике "документально зафиксировано" во многих доступных литературных текстах: И. Бунин [см.: Бунин 1990: 83], А. Куприн [Одоевцева 1989: 289], И. Бродский [Волков 2006]. Другими словами, для мифа важна не фактическая точность, а "узнаваемость" используемых образов.
Таким образом, миф о мате наглядно, на многих примерах демонстрирует основные признаки, характерные для мифа в целом и лингвистического мифа в частности.
Глава III
Рефлексив как компонент художественного текста
…право, иное названье еще драгоценней самой вещи
Н. Гоголь
3.1. Проблемы изучения рефлексива как компонента художественного текста
В последние годы ХХ – первом десятилетии XXI вв. изучение метаязыковой рефлексии в художественном тексте развивается в двух направлениях. С одной стороны, лингвисты стремятся в целом осмыслить феномен лингворефлексии в контексте специфики художественной речи (Н. А. Николина, Л. В. Зубова, Н. А. Батюкова и др.). С другой стороны, происходит стремительное расширение и детализация проблематики. Исследователи рассматривают метаязыковую рефлексию на разном литературном материале: в поэзии [Зубова 1997; 2003; 2010; Фатеева 2000; Хазагеров 2000; Догалакова 2002; Кекова 2003; Николина 2004 а; 2009 б; Крылова 2007; Кузьмина 2008; 2009], в драме [Журавлева 2001; Николина 2006 б], в классической [Николина 1997; 2005 б и др.; Кожевникова, Николина 1994; Санджи-Гаряева 1999; Кожевникова 1998 б; 1999; 2002; Калашников 2003; Судаков 2010] и современной художественной прозе [Черняк В. Д. 2007; Шехватова 2007], в том числе в массовой литературе [Черняк М. А. 2007; Садовникова 2007]. Ставится проблема изучения "лингвистической составляющей" произведений детской литературы [Николенкова 2007; Дудко 2010]. Внимание ученых привлекают особенности художественной рефлексии, направленной на разные факты языка и речи: актуальное состояние языка и языковые изменения [Кожевникова 2002; Черняк В. Д. 2006; 2007; Попкова 2006; Шехватова 2007; Щукина 2007], особенности поэтической речи [Шумарина 2008 б], на специфику различных речевых жанров [Николина 2004 б; Балахонская 2007], аспекты речевого поведения [Николина 2005 б; 2006 а; Дементьев 2007], грамматику [Николина 2004 в] и лексику языка [Николина 1986; 1997]. М. В. Ляпон, исследуя метаязыковую рефлексию в текстах М. Цветаевой и В. Набокова, ставит перед собой цель "реконструкции речевого портрета стилесозидающего субъекта" [Ляпон 2006: 344].
Вносят вклад в изучение проблематики "поэтического языковедения" наблюдения, которые содержатся в работах, посвященных лингвостилистическому анализу художественных произведений о языке и речи [см., напр.: Осовская 1986; Николина 1997; Шумарина 2008 а; Грязнова 2010 и др.].
В целом ряде исследований суждения писателей, поэтов о языке интерпретировались как особая форма филологического знания.
Так, особым направлением в филологии стало учение о мета-поэтике [см.: Штайн 2007; Штайн, Петренко 2006; Три века… 2002–2006 и др.], которая определяется как "поэтика по данным мета-поэтического текста, или код автора, имплицированный или эксплицированный в текстах о художественных текстах" [Штайн 2007: 49]. Мастер художественного слова в процессе создания произведений постоянно осуществляет рефлексию над творчеством, и направление этой рефлексии – "работа над материалом, языком, выявление приемов, раскрытие тайн мастерства" [Там же]. Понятие метапоэтики шире, чем понятие метаязыковой рефлексии, поскольку объектом метапоэтических размышлений является не только язык как материал художественного творчества, не только речевая специфика тех или иных жанров, но и сам процесс художественного творчества, соотнесение поэтической техники с традициями той или иной поэтической школы, с философскими концепциями и т. д.
Источником данных по метапоэтике служат сепаративные (эксплицированные) и иннективные (имплицитные) метапоэтические тексты. Эксплицированные тексты – это "работы художника по поэтике, статьи, эссе о поэзии, языке, творчестве" [Там же: 41–42]. К настоящему моменту известен целый ряд работ, посвященных эксплицированным метапоэтическим текстам [напр.: Новиков 1990; Кожевникова 1994; Цивьян 2001; Маркасов 2003; Акимова 2007;
Черняков 2007; Минц 2008 и др.]. Для задач нашего исследования представляют особый интерес фрагменты метапоэтики, представленной непосредственно в художественных текстах (иннективные метапоэтические тексты), которые посвящены анализу поэтических свойств языка, осмыслению речевых признаков тех или иных литературных жанров [см.: Шумарина 2008 б].
Я. И. Гин предлагал выделить особую область знания, которую назвал "поэтическая филология" [Гин 1996: 125–127]. Подходы к изучению "поэтической филологии" намечены Я. И. Гином лишь в общих чертах, однако в его работах высказаны положения, имеющие принципиальное значение для исследования этого специфического объекта. Отдельные тезисы [см.: Гин 1996; 2006] позволяют реконструировать основные черты концепции.
"Поэтическая филология" – это "высказывания писателей о языке, литературе, фольклоре (в статьях, рецензиях, комментариях, манифестах, письмах и т. д. – вплоть до филологических пассажей в самих художественных текстах), – объект гетероморфный и гетерогенный" [Гин 1996: 125]. Как видим, для Я. И. Гина факты "поэтической филологии" локализованы "в статьях, рецензиях, комментариях, манифестах, письмах и т. д. – вплоть до филологических пассажей в самих художественных текстах". Это вплоть до показывает, что художественный текст отнюдь не является основным источником поэтико-филологической информации.
По мысли ученого, субъектом "поэтической филологии" является писатель, поэт, который имеет некую филологическую концепцию и – в идеале – излагает эту концепцию более или менее целостно в каком-либо тексте (текстах): в эссе, статье, манифесте и т. д. А художественный текст выступает вспомогательным источником недостающих данных. Ср.: ""Поэтическая филология" может быть выражена неполно – тогда необходима реконструкция "поэтической филологии", привлечение косвенных свидетельств. Так, хотя С. Я. Маршак как будто полно изложил в статьях о языке и рифме свои взгляды на поэтическую речь, исходные постулаты остались в подтексте; понять их помогают стихи ("Словарь") и различные высказывания поэта (из его писем, воспоминаний о нем)" [Там же: 126].
В концепции Я. И. Гина важное место занимает вопрос о соотношении "поэтической филологии" и научной. "Поэтическая филология", по мнению ученого, есть "своеобразное средостение между искусством и наукой" [Там же: 125], в то же время она не должна оцениваться с позиции научности, поскольку обладает свойствами искусства: "Отождествлять "поэтическую филологию" с наукой или, наоборот, считать ее "ненаучной" филологией – все равно что отождествлять поэтическую этимологию с научной или ложной; следует учитывать художественную условность "поэтической филологии"" [Там же]. Роль "поэтической филологии" ученый видит в ее возможном вкладе в науку: "В филологии нередко новые идеи высказывают сами художники слова, а ученым остается лишь "перевести" их слова на язык науки" [Гин 2006: 215]. Однако, по мнению ученого, нужно разработать механизмы "координации" двух форм филологического знания: "Очевидно, предпосылкой плодотворного взаимодействия, "сотрудничества" двух этих сфер культуры является осознание различия языков, на которых они говорят, и осознание необходимости перевода "поэтической филологии" на язык науки" [Гин 1996: 125].
Метаязыковые комментарии в художественных текстах можно рассматривать как один из аспектов "поэтической филологии".