"Я был в отчаяньи от той страны…"
Я был в отчаяньи от той страны,
в которой все мы были неравны,
но говорили, что равны, – и врали,
и старились, и часто умирали,
и видели совсем другие сны.
А над страной летало вороньё,
но раз мы поклялись любить её,
то… годы шли – и мы её любили:
за что – за чёрт-те что, за изобилье,
хоть это тоже, в сущности, враньё.И я в отчаяньи от этой вот страны -
в которой все мы, вроде бы, равны,
но говорим, что неравны, – и правы,
и выбрали свободу для Вараввы,
да видим-то совсем другие сны.
И по стране шатается ворьё,
но раз мы поклялись любить её,
то… любим – хоть и морщимся, а любим:
за что – за снисхожденье к бедным людям,
хоть это тоже, в сущности, враньё.Я от любой в отчаяньи страны,
в которой все равны и неравны -
в одно и то же время, без разбора,
и простака не отличишь от вора,
и все вокруг чужие видят сны -
лгут, правда что свои… ах, Бог бы с ними:
их ложь не рушит никаких основ,
и дразнит их Ниспосылатель Снов
своими челноками расписными.
"Вечный поиск иных светил…"
Вечный поиск иных светил
да скитанья далёким небом…
потому я так много всего забыл -
будто бы никогда и не был,
будто и не родился в этих местах,
не был в очереди за репкой!
Уж теперь из меня ничего не достать -
ни багром, ни цапкой,
ни добром, ни чем-нибудь там ещё б,
ни мытьём, ни кбтаньем
в темноте заповедных этих трущоб -
…разве взрывом атомным.
Что во облацех, значит, темна вода,
что в колодцах – одна беда,
и когда я опять прихожу сюда,
то не вижу здесь ни следа
тех, кто с галками воевал,
кто тиранил "немку",
кто убил меня наповал,
с кем ходил в обнимку.
При царе Горохе
…а вот разрухи при царе Горохе
совсем не помню, разные огрехи -
это пожалуйста, шуты и скоморохи
свидетели, всё было, но разрухи -
её не помню при царе Горохе -
ходили, правда, всяческие слухи,
мол, ждут нас в будущем измены да подвохи,
пришельцы, трёхголовые телята,
огонь кометы на исходе лета…
короче, что всё будет очень люто
и будет падать замертво валюта
в болото лебединого балета -
так щебетали птахи и старухи,
воспитанные при царе Горохе,
и улетали на свои застрехи,
и все им верили, и всех терзали страхи…
случайность, нарядясь в необходимость,
смущала и запутывала демос,
над головой носился Нострадамус
и гадил сверху, из другой эпохи…
дела, конечно, были очень плохи,
ан не настолько, чтоб пищало в брюхе
от голода – шуты и скоморохи
свидетели, что при царе Горохе
мы все ни в коем случае не злату
молились, не булату, но билету
в Большой, а если даже и булату,
так не тому… – божественному плуту,
купившему за небольшую плату
всех сразу на единственную ноту,
известную ему, но этой крохи
вполне хватало при царе Горохе
и даже оставалось на орехи -
нет, даже доставалось на орехи,
не помню, да и сам язык был младше…
чуть младше – нет, не хуже или лучше,
а раньше, и, как выяснялось, тоньше,
без мата, и у каждой почтальонши,
да что там почтальонши – кастелянши,
за нею раз пятнадцать повторимши,
вполне спокойно можно было брать уроки
культуры речи при царе Горохе -
культуры речи и культуры встречи,
не говоря уж о культуре первой ночи,
или культуре вечности… короче,
культуры думать так, а не иначе,
не замечая нависавшей тучи -
их было много при царе Горохе,
и все темны, шуты и скоморохи
свидетели, что часто моросило,
поштормливало, уносило силы,
ломало страшно, но, попив рассола,
все снова поддавались на посулы
судьбы-обманщицы, сухарики и сало
на завтра запасая, а сивухи
всегда хватало при царе Горохе -
да и куда же без неё, дурёхи,
дурёхи, сватьи-бабы Бабарихи…
и вот что странно: сердце в общей суматохе
не било, так чтоб очень уж, тревоги -
Бог не тревожил, но имелись боги:
бог ветчины, севрюги и наваги,
бог мини-юбки, джинсов, буги-вуги,
бог дачи в Кратове, Малаховке, Барвихе,
и виден был на свет в любой прорехе
не тот, так этот бог… при каждом взмахе
полотнища в столбе пурпурной пыли
порхали группы ангелов и плыли
над нами, находясь не то в запале,
не то в опале – подо всех копали,
включая ангелов, и те же заварухи
происходили при царе Горохе,
что и теперь, шуты и скоморохи
свидетели, что все мы, как проказы,
боялись разных козней – и, как козы,
неслись вперёд, не думая о крахе,
притом что, в общем, при царе Горохе
известны дальновидные указы,
и, слава Богу, не было разрухи,
подобной нынешней…
шуты и скоморохи
свидетели.
И дети.
И стрекозы.
Салют
Так сильно небесные пушки палят,
как будто немецкие пушки палят, -
не бойся, дитя, это просто салют,
огней бесполезный полёт.
Не бойся, дитя, никого не убьют,
уют создают… понимаешь, уют:
уют создают – и палят, и поют,
палят, и палят, и поют.А если случайно кого и убьют,
то это не страшно: он сам виноват,
не понял, что всё это просто салют,
огней бесполезный полёт,
что всё это к новому счастью прелюд,
что все вокруг были несчастны сто лет,
но после купили себе арбалет
и пушку, и в небо палят.Не бойся, дитя, они просто шалят -
шалят и сбивают с небес самолёт,
шалят и сбивают с небес драндулет,
в котором сидит Абсолют…
Но всё это так, они просто шалят,
и звёздною пылью пылят, и поют -
и плачет, разбившись об лёд, Абсолют,
но в этом он сам виноват.
"То капризы сердечной аорты…"
То капризы сердечной аорты,
то истерики мелких петард…
А однажды мы были бессмертны
и рядком выходили на старт,
но, финала смешную приманку
оставляя, конечно, чужим,
твёрдо знали: вот кончим разминку,
а потом навсегда убежим.Подобравши свои неужели,
жили-были и – что там? – нули,
мы и впрямь навсегда убежали
и следы за собой замели,
ни полян не оставив, ни просек
и такую придумав судьбу,
чтоб почтенный какой-нибудь классик
завертелся юлою в гробу.Ан пора успокоиться классику
да и нам… – осмотреться в пути
и бессмертными санками пу снегу
пару вечных штрихов провести.
"Ничего не случилось. Весёлый верстак…"
Ничего не случилось. Весёлый верстак
постучал и замолк, заперев свою челюсть
на запор, на замок, – и всё кончилось так,
как положено, и ничего не случилось.
Был ноябрь – нет, не так: был ноябрь ноябрём,
отмывались водою кровавые пятна.
Становилось понятно, что мы не умрём.
И что мы не живём, становилось понятно.
Сад давно был не сад никакой – сад был сед.
Дискобол отодвинулся от дискоболши.
Зажигали огни, но давал этот свет
ровно столько, чтоб всем не попбдать – не больше.
День у края стоял и держался как мог -
на каком-нибудь ветхом "навряд ли", "едва ли".
В горле – нет, прямо в сердце – собрался комок
и мешал говорить, и слова застревали.
И часы, зажимавшие время в зубах,
навсегда забывали про велеречивость
и упорно молчали.
И дай-то нам Бог,
чтобы завтра опять ничего не случилось.
"Поедемте с вами на Праздник Старого Года…"
Поедемте с вами на Праздник Старого Года,
прокатимся вместе по всем его узеньким датам,
а слёзы ронять – не пристало убитым солдатам,
поедемте с вами на Праздник Старого Года.
Поедемте в саночках и упадём на колени
за то, что всё кончилось, в общем-то, благополучно:
бежали по минам, простаивали в оцепленьи,
сжимая в руке дорогое колечко-малечко,
молились снарядам, блуждали по чёрным болотам,
писали домой всё в порядке, увидимся в мае,
но знали, что кончилось время, и всё понимали -
кому ж ещё и понимать это, как не убитым!
А кончилось, стало быть, славно: нелепою смертью
для нас и – нелепою жизнью для… для остального,
и мы сокрушались о тех, кому снова и снова
ещё одну жизнь проживать – и вторую, и третью,
и где-то опять проживать, воевать, волноваться
по поводу завтра – какая там будет погода -
и слушать прогнозы заоблачного полководца
про все безнадежные нежности Нового года.
4 февраля 2012
Что бы ни чернело в черновике,
что бы ни темнело невдалеке -
у меня белая ленточка на руке,
у меня белая ленточка на руке.Я пойду куда-нибудь – вот хоть в сквер
постоять у озера, например,
ничего не взяв с собой, налегке, -
у меня белая ленточка на руке.Постою с опущенной головой,
пошепчу на утичьем языке,
ибо я, видите ли, живой -
у меня белая ленточка на руке.А потом… пусть думают, что я пьян, -
я начну кататься по той траве,
по какой ходил король Кристиан,
со звездою жёлтой на рукаве.Ибо тут, на крохотном островке,
я, простите, сам себе атташе.
У меня белая ленточка на руке.
У меня белая ленточка на душе.
"Вот… а коняшку ведь можно нанять у Палашки…"
Вот… а коняшку ведь можно нанять у Палашки
(есть там такая Палашка, душа-человек) -
всем раздаёт по коняшке, не просит за них ни полушки,
ибо на что ей полушка, глупышке такой… имярек.
Что-то сломалось на свете и вмиг потерялось -
правда, пока мы не знаем, как это зовут,
и проверяем придирчиво каждую впалость:
тут, дескать, вроде бы, пусто… и тут вот, и тут.
Только был некий щелчок нехорошего свойства:
рядом, поблизости – некий избыточный звук…
Впрочем, стоит, как всегда, оловянное войско,
не выпуская оружия, значит, из рук,
и хороши, как всегда, наши радиосводки,
и генералы пышны, и бои не страшны,
и возвращаются все, кто в разведку ушёл, из разведки -
с той стороны и неважно с какой стороны…
Стало быть, всё, как положено, – если б не этот
звук непонятный, прокравшийся в сердце, как тать, -
можно бы и наплевать, только это не метод:
жизни, как прежде, уже никогда не бывать.
Нам бы лишь день простоять, не зовя неотложки,
нам бы лишь ночь продержаться без… знаете, слов!
Вот. А коняшку-то можно нанять у Палашки -
Савиной, значит, Палашки – всего и делов!
"В этом направлении – смятенье всех дат…"
В этом направлении – смятенье всех дат
и ландшафт совсем не такой,
в этом направлении стихи не идут,
как ты их туда ни толкай.
Как ни уговаривай и как ни моли,
ослик не желает назад,
как ты кукурузою его ни мани,
не идет – и всё, супостат.Ах ты, старый ослик, упрямец ты мой,
как же мы вернёмся домой?
Ах ты, старый ослик с кукурузой во лбу,
Как же мы обманем судьбу?
Вот и рифма точная уже тут как тут,
и размер подстроился… ан -
в этом направлении стихи не идут:
там туман и снова туман.Там нам было сколько… да шестнадцать, боюсь, -
лет, и снов, и песен, и луж,
там у нас был, кажется, Советский Союз
и другая всякая чушь,
и стихи идут хоть на панель, хоть на суд,
хоть на гибель, хоть напролом,
но туда – туда они никак не идут…
а казалось бы, за углом!
"При покупке конфет золотой петушок…"
При покупке конфет золотой петушок -
для себя одного, в количестве десяти штук,
может возникнуть милый разговор
на тему "какая хорошая была сказка".
Но давно прошёл ностальгический шок,
все мечты давно отбились от рук,
и страны в стране не видно в упор -
и на улицах скользко.А сказка и правда была красивой и дорогой,
но теперь в эту сказку, пожалуйста, ни ногой,
потому что её дописывал совершенно другой,
не аутентичный автор.
Он не ел конфет золотой петушок,
он убил семерых и поклал в мешок,
но был у него и другой грешок:
он был автор крайне смелых метафор.А сказка и правда была красивой и золотой,
но ей, кажется, не хватило одной запятой -
и теперь она сделалась просто такой мечтой -
забытой и ни на что не пригодной.
Но летает над нами золотой петушок -
и не отлетает ни на миг, ни на шаг:
он сильно подорожал, он подрос на вершок,
он боится сказки под названием сегодня.
"Вдруг привидится в полудрёме…"
Вдруг привидится в полудрёме
многократная, значит, рать
и как племя вскочило на время
и отправилось умирать,
как в пути потеряло имя,
ибо имени грош цена,
и неслись в безымянном дыме
опустевшие стремена.
А потом уже всё тонуло
в запоздалой такой слезе,
полоумной слезе финала,
означавшей: конец грозе.
И над всем, что случалось с нами,
перекличка была слышна,
и Мичурин в белой панаме
нам раздаривал семена.
Быстрее, чем тучи идут
Такой, значит, сон (обернувшийся явью,
но дело не в этом) – такой, значит, сон:
мы принадлежим к одному поголовью,
и наш приговор уже произнесён,
с небес раздаётся: "Огонь, батарея!" -
и падает первый редут,
и громы гремят, но я еду быстрее,
быстрее, чем тучи идут.Я знаю, что тут ничего не родится:
земля тут сто лет уже как не щедра,
я знаю, я знаю: мы вольные птицы,
я знаю, я знаю: пора, брат, пора,
поскольку иначе повесят на рее,
как только найдут… не найдут:
простыли следы – и я еду быстрее,
быстрее, чем тучи идут.Прошедшее время в пространстве измятом
манит, соблазняя землёй обжитой,
и зол машинист, и ругается матом,
и в топку бросает мечту за мечтой,
и плачут в сторонке мои эмпиреи,
с одежд отмывая мазут, -
не плачьте, не плачьте, я еду быстрее,
быстрее, чем тучи идут.Ах, кто из нас бранник, кто Божий избранник,
не будем… не будем судить впопыхах -
кто в битве кровавой погибнет, из ранних,
а кто-то, из поздних, в кровавых стихах:
мы все тут изгои, мы все тут евреи,
и нам никогда ничего не дадут!
Мы только и можем, что ехать быстрее,
быстрее, чем тучи идут.
"Спи-усни, ничего не найдёшь, ибо не было, не было…"
Спи-усни, ничего не найдёшь, ибо не было, не было,
ибо не было, не состояло, и ни из чего
состоять не могло (небо хмурилось: что ж, небу – небово),
спи-усни, не найдёшь ничего, ибо всё кочево
и никак не видны на поверхности патины, патинки,
сквозь мобильный глазок иноземный родные черты:
эти впадинки, льдинки, ордынки, полянки и сретенки -
как они все хрустальны, серебряны и золоты,
эти льдинки да эти сединки, сурдинки да баиньки…
спи-усни, моя память, такой уже нету страны,
спи-усни, моя память, давно разбежались разбойники,
палачи все расплакались, все изолгались лгуны,
спи-усни, все дворцы превратились в убогие хижины
и стыдятся садиться в присутствии новых дворцов,
спи-усни, все дороги туда и обратно исхожены,
но дорога на то и дорога, в конце-то концов:
быть ей хоженой-хоженой, езженой-езженой, брошенной -
может, мхи и лишайники там… или, скажем, хвощи,
может, стала рекою, строкою, а может, проплешиной,
спи-усни, ничего не найдёшь, ничего не ищи.
Красная нить
1
Это всё ничего, всё далёкие дни,
всё рассказы одни, разговоры одни,
разговоры родни – даже нет, не родни,
а кого… да хоть птицы на ветке!
Дескать, были такие далёкие дни
из булыжника, стало быть, и из брони,
и вдали, за рекой, загорались огни,
и отряд находился в разведке.Это было в одной небывалой стране,
что надолго заснула верхом на коне, -
и пригрезились ей в обстоятельном сне
невозможные всякие вещи
вроде царских хором по-над скотным двором,
и победных шелков в толчее облаков,
и смеющихся лиц посреди небылиц -
чьи слова высоки и зловещи.И сквозь всё, что хотелось тогда изменить,
пробегала, как помнится, красная нить -
ибо требовалось то и дело казнить
тех, кто не был своим в том отряде,
и не то чтобы ради грядущих времён
или связанных с ними больших перемен -
преимущественно ради алых знамён…
в общем, их полыхания ради.Я про что – я про красную нить, я про то,
как по свету гулял страшный цирк шапито,
как гимнасты в трико, клоун в длинном пальто
со смертельными их номерами
потешали невинных учащихся школ -
за кульбитом кульбит, за приколом прикол -
и как клюквенным соком весь цирк истекал,
и как зрители все умирали.И как трупы несли на носилках, и как
у них были цветы и портреты в руках,
и как бронзовый ангел трубил в облаках:
дескать, вечная память и слава,
ибо бронзовый ангел наверное знал,
где у нас тут арена, где – зрительный зал,
но не ведал, что лучше из этих двух зол,
и, конечно, считал, что все правы.Так ведётся у ангелов, я не о них,
я понятно о чём – я о тех временах,
когда даже совсем неразборчивый нюх
чуял свежую кровь отовсюду:
из гостиной, из детской и из кладовой,
из аллеи, накрытой листвой с головой, -
кровь пузырилась лужицей на мостовой
или струйкой текла по фасаду,орошала престол, окропляла штурвал,
обагряла ковер, заливала подвал,
Карл Антонович, доктор, рекомендовал
добавлять-её-в-водку-ребята!
И никак не кончалась та красная нить,
а зачем, почему – не могли объяснить,
пожимали плечами да хмурились: знать,
комсомольское сердце пробито…