"Ещё бы знать тогда, как всё потом…"
Ещё бы знать тогда, как всё потом
перевернётся и перекроится:
я стану парусник, ты станешь птица -
я весь в серебряном, а ты вся в золотом!
Ещё бы знать тогда, что тусклый свет,
непостижимый тусклый свет былого
пробьёт сегодня сказанное слово -
тому былому сказанное вслед,
что серебро и золото бедны
и ничего по-прежнему не стоят -
лишь только дождь пройдёт и снег растает,
и дунет ветер из чужой страны.
Ещё бы знать тогда, что жизнь щедра
и даст нам всё, о чём мы ни попросим,
всё, что потом мы так беспечно бросим
на полдороге в нищее вчера,
и что, раздаривая впопыхах
сокровища свои случайным людям,
мы никогда друг друга не забудем -
и что потом мы встретимся в стихах:
два мотылька, в неведеньи святом
играющие отражённым светом!
Ещё бы знать тогда, как всё потом -
как всё сейчас… потом, потом об этом.
"Ангелы порхают, в том числе и хранители…"
"Будь здоров!"
Из последнего письма
Ангелы порхают, в том числе и хранители,
там, где восполнители утрат, исполнители
самых смертельных номеров,
просто говорят: будь-здоров -
будь-здоров-не-кашляй-не-ходи-по-воде,
не-пиши-стихов-и-не-читай-их-нигде,
уничтожь-все-ручки-и-все-карандаши,
не-греши-а-если-вдруг-грешишь-то-греши.У них, у исполнителей смертельных номеров,
множество всяких изумительных даров:
вот тебе развилка, вот тебе мосток,
вот тебе белка, вот тебе свисток,
вот тебе свалка, вот тебе верстак,
если что делаешь, делай не так,
не ходи по кромке, не рискуй головой,
ешь побольше фруктов, оставайся живой!У них, у восполнителей всяческих утрат,
здесь, на белом свете, немного отрад:
если взгляд соборующего не суров
да у Богородицы есть новый покров.
Однова рождаемся, живём однова,
однова уходим, оставляя слова:
будь-здоров-не-кашляй-не-ходи-по-воде…
Да святится имя Ваше – здесь и везде.
"Оно-то ведь и держит на плаву…"
Оно-то ведь и держит на плаву,
что я пишу слова: не жизнь живу -
слова пишу, пишу о чём придётся,
как писарь полковой без полководца.
Он просто пишет разные слова
для поддержанья навыка – едва
живого, глядя в небо голубое,
поскольку пусто, пусто поле боя
и после слов "Мы все здесь полегли"
уже ни слова не поднять с земли.Он пишет – он не плачет, не скорбит,
он пишет потому, что не убит,
он пишет скоро и остервенело,
он пишет потому, что есть чернила -
они бурлят, они ещё бурлят,
и достаёт до неба праздный взгляд,
оттуда слово, словно плод, снимая -
уже ни для кого, уже немое.Он пишет, чтобы не прервблась весть:
я, дескать, здесь, я, дескать, ещё есть -
и буду быть, и будут взятки гладки,
покуда слово не застрянет в глотке
и, перекрыв воздушную струю
последнему живому самураю,
не прекратит чумную весть мою.
И я пишу слова и умираю.
"А ещё тебе скажу я…"
А ещё тебе скажу я,
только нет тебя давно,
что сказала ворожея -
полудетская строка:
мол, придёт такое время,
говорила ворожея,
что уже не докричишься
в облака.
Мол, придёт такое время,
что ни вздумать, ни взгадать, -
жизнь мою опережая,
говорила ворожея,
предрекала перемены,
убеждала погодить,
насыпбла мне в карманы
упредительных камней:
чтобы я остановился,
чтобы сделался смирней.
Ты куда, куда, скаженный,
ты куда, куда, блаженный,
ты куда из этих дней,
говорила ворожея,
кулачками угрожая
то ли тучке на груди,
то ли точке впереди.
"Все стихи однажды уже были…"
Все стихи однажды уже были.
Ю. Левитанский
Все стихи однажды уже были.
Все стихи однажды уже сплыли -
и стихов давно уж нет как нет.
Вместо них теперь – да что угодно:
сводки самочувствия, погоды,
списки приглашённых на банкет,
справки с мест учёбы и работы,
перечни удавшейся диеты,
расписанья дальних поездов,
планы на неделю и на месяц,
даты выгула слонов и мосек
и реестры шахматных ходов,
договоры о разделе Польши,
заговоры от чумы и порчи,
приговоры старым мастерам…
А стихи уплыли на пароме -
и блуждает дальними морями
этот неприкаянный паром,
странствует, по слухам, где придётся -
в бурных водах памяти и детства,
чей кипящий след ещё не стёрт,
выглядит, по слухам, очень браво,
все права имеет – кроме права
заходить в любой ближайший порт.
"Вот в этой шкатулке с секретом…"
Вот в этой шкатулке с секретом
сокрыта прогулка с Сократом
да пара бредовых идей.
А этот вот ключик-замочек -
на случай свинцовых примочек:
владей!Спроси – и я сразу отвечу,
а нет – закружу, заморочу,
уж это-то мне не впервой.
А хочешь – совсем откровенно:
открыв мои тайны, как вены, -
давай?Давай. Мои тайны бумажны
и неинтересны таможне -
таможенник рылся да скис,
найдя на газетном обрывке
двух птичек и рядом – две рыбки:
эскиз.Живу – ничего не скрываю,
пуста моя жизнь кочевая,
и туго затянут ремень.
Молюсь же я так: Бог Вещичек,
храни моих рыбок и птичек -
аминь.
"Что однажды застыло на западном рубеже…"
Что однажды застыло на западном рубеже
и назад не пошло – как бы громко ни окликали, -
существует теперь только в звательном падеже
и по этой причине отсутствует под руками.Ненадёжное дело, напрасное дело – звать,
догонять, настигать… объяснять, что нельзя иначе, -
Никакого "опять" не бывает: не ходят вспять
ни часы, ни стихи, ни удачи… ни неудачи.А текущий момент поплескался – и был таков,
всё засохло навек, и глаза твои стали суше:
там остался лишь влажный след от чужих стихов -
кто сказал, что твоих? Ты не пишешь подобной чуши.Ты не любишь стихов – никогда не любил, не знал,
не заучивал, не повторял, не носил у сердца.
Ты не ведаешь, что здесь делает полный зал -
и зачем ты к нему, самозванец, лицом уселся.Присягаю: прошло, забыто, простите все,
это кто-то другой нагулял по другим дорогам,
ибо нынешний кружится белкою в колесе
и не помнит того языка, на котором – с Богом.Я не слышу вас, я вас не слышу: плохая связь -
или руки дрожат, или пальцы уже не держат,
а веревочка тонкая, между эпох змеясь,
издает вдруг ужасный… но, в общем, понятный скрежет.Впрочем, тень не скрежещет, о чём я, Господь со мной,
и с тобой, и со всеми, кто ловит далёкий отзвук
или отблеск далёкий – отчаянный позывной
для особо нервозных! Хоть это не для нервозных.Потому что мы знаем: не будет других разов -
вострубил уже ангел последний, у Иоанна
больше ангелов нет – и никто не пришёл на зов,
и прокисло вино за кормой второго стакана.
"Хоровод красавчиков и страшил…"
Хоровод красавчиков и страшил,
безмятежные небеса…
Вот и век, не заметив меня, прошёл,
вот и новый век начался.
Тот был век-полигон, а каков-то – сей?
Улыбается Божество:
он пока никаков, он пока музей
экспонатов века того.
Он пока никаков, он пока альбом
с фотографиями родни:
малыша с крутым, в завитушках, лбом -
зачинателя всей резни,
малыша с усищами, в чьих зрачках
чёрный ворон и чёрный холм,
малыша – ничком, в роговых очках,
малыша – на бомбе верхом…
Всюду матушки, тётушки и дядья
пьют чаи, говорят о душе -
там никак не мог оказаться я,
да и поздно было уже:
день к концу подходил, был притушен свет
и не вёл никуда след…
А к тому же меня никогда нет.
Да меня и теперь нет.
Газель
Раньше я не знал, что каждый – каждый! – может умереть.
Но однажды Вы сказали: "Каждый может умереть".
И теперь я точно знаю: это может каждый встречный,
каждый встречный-поперечный – каждый может умереть.
Мы играли на рояле каждый может умереть,
мы на скрипочке играли каждый может умереть,
мы играли на свирели, на свирели, на спирали,
а потом на нонпарели каждый может умереть.
Даже каждый автогонщик тоже может умереть,
даже каждый автогенщик тоже может умереть,
даже каждый полицейский, даже каждый милицейский,
даже каждый медицинский тоже может умереть.
Мы писали на консоли каждый может умереть,
мы писали на скрижали каждый может умереть,
мы писали на скрижали, на медали, на фланели…
Но из дальней нашей дали не звонили две недели.
Вышло так, как Вы сказали: каждый может умереть.
Ёлка, пушка, судно
1
Самое светлое в мире занятие – наряжать ёлку,
приурочив событье к субботе… нет, к воскресенью,
чтобы действовать не торопясь, наряжать – долго,
наряжать серебром, наряжать янтарём, наряжать синью,
наряжать сапожком, наряжать туеском, наряжать сердцем,
наряжать стеклянною рыбою, бабочкою картонной,
наряжать жёлтой луковицей и пурпурным перцем,
и обматывать всё это дело весёлою паутиной,
а закончить – звездою, горящею, значит, над миром:
Мельхиору, как водится, Касперу и Бальтазару
чтоб, когда путешествуют с золотом, ладаном, мирром,
было, стало быть, празднично, их триединому взору…
вот и всё, и теперь уж осталось смотреть и смотреть в оба,
шля привет из окна всем подряд, но особенно – пешим:
заходите ко мне, у меня сапожок, туесок, рыба
и другое, чего я, клянусь вам, даже не вешал.2
Самое тёмное в мире занятие – разряжать ёлку,
удаляя по очереди за надеждой надежду -
нарисованную по небу, написанную по шёлку,
молоком между строчками выведенную, и между -
между нами всё кончено, праздники миновали,
убирай их теперь по коробкам, обкладывай ватой
танцы-шманцы твои, тили-тили твои, трали-вали -
никогда не ходи по пятам за сердечною смутой,
за огнями, вчерашними днями, местами родными,
упакуй свои звёзды, и сферы, и ленты подальше:
слишком сильно блестят… да и вот уж явились за нами
люди, звери, орлы, крокодилы и их крокодильши -
прогонять нас отсюда, как псов, извините, бродячих,
мы навешали всякого лишнего, вы извините,
всё уже поснимали – осталась лишь пара сердечек
и дождя золотого отдельные, редкие, нити.3
Самое тёмное в мире занятие – заряжать пушку
через произрастающий вверх металлический стебель,
стебель вечно пустой, потому-то он и нараспашку -
загружать, значит, всякую гибель и всякую убыль…
эту гибель и убыль везут на тяжёлых подводах,
до земли проседающих: прежние очарованья,
горький опыт, обиды – всё в мире стоит на обидах -
и напрасные слёзы, и страх, и усмешка кривая,
осторожность суждений, двусмысленность разговоров,
потаённые мысли во время ночных путешествий…
почему-то всё это у нас превращается в порох
и внезапно взрывается с силою сумасшедшей,
и потом молодые солдатики – райские пешки -
убивать начинают, а после – их убивают,
убивают теми же ядрами той же пушки,
теми же ядрами, которые не убывают.4
Самое светлое в мире занятие – разряжать пушку,
извлекая на свет прекрасные дальние планы,
извлекая новые солнца и новые луны -
не подряд, одно за другим, а всё вперемешку:
извлекая за мирозданием мирозданье -
то-то будет чем заниматься по воскресеньям
беспризорным детям и многодетным семьям,
то-то будет что рассматривать на ладони,
ибо много всего предстоит, и теперь уж точно
можно больше не суетиться, не торопиться,
посмотри: из железных недр вылетают птицы,
распевая о том, что не так тут всё быстротечно,
посмотри, вылетают бабочки и стрекозы,
и счастливая жизнь начинается помаленьку:
выбегают – все белокуры, все голубоглазы -
дети малые, прапраправнуки Метерлинка.5
Самое светлое в мире занятие – снаряжать судно
на съеденье голодным штормам и таким же пиратам,
до свиданья, мы все отправляемся к южным широтам…
– это очень досадно (в толпе пробегает глиссандо),
но нас вряд ли уже остановишь: наполнены трюмы,
хорошо или нет – это выяснится по дороге,
с нами наши молитвы и наши высокие храмы,
с нами наши святыни и наши беспечные боги,
и серьёзные наши подзорные трубы, и карты -
вообще не того континента, который нам нужен…
впрочем, нам континент и не нужен – нам хватит жемчужин
и кораллов, и прочего хлама, не так ли, Рикардо? -
и Рикардо кивает седой головой и смеётся,
он-то знает наверное, что не положено в трюмы
и что в первую очередь нужно: не боги, не храмы -
только ветер попутный, удача и смелость, и солнце.6
Самое тёмное в мире занятие – возвращаться,
возвращаться ни с чем – то есть нищим и возвращаться,
за душой ни огня не имея, ни денег, ни счастья -
лишь цветную стекляшку: взгляните, какая вещица,
в ваших скучных краях вы такой никогда не видали -
посмотрите, как ярко блестит, и ведь всё там такое,
всё так ярко блестит, ведь на то нам и дальние дали,
чтобы всё там блестело – оттуда нас всех беспокоя!..
и взахлёб вспоминать, и давиться словами чужими,
и расспрашивать, и узнавать – не без горечи, в общем,
что и тут без него, получается, вроде бы жили -
и поныне живём, слава Богу, и сильно не ропщем -
и, зажав своё сердце в кулак, улыбаться навстречу
им – стекляшку вертящим в руках сообща и поврозно,
и дивиться сердечной их радости, детской их речи,
и начать им рассказывать, как обустроить отчизну.
"Неужели это – то: ни тонких кружев…"
Неужели это – то: ни тонких кружев,
ни воздушной кисеи… один бетон!
В общем, кружев тут у вас не обнаружив,
я растаиваю в дыме золотом.
А где дым беру – да здесь же, по соседству:
там его не то чтоб тьма, но есть чуть-чуть.
Поскребут, как говорится, по сусеку:
дескать, вот вам, забавляйтесь… завернуть?Но скажите: это то, ради чего я
уходил – к другим чертям или чертам?
Эта воля не родней, чем та неволя,
здесь – не здешнее, чем тамошнее там.
Ибо с нами остаются только птицы,
а пространство никогда нам не верну,
а пространство, как и прежде, не годится -
по размеру ли, по цвету… всё равно!За горами, за долами, за рекою…
дух мятущийся, куда же ты, постой,
ты всегда живёшь не этой, а другою -
жизнью, смертью ли, забавой ли, мечтой:
чтобы вечность, с её пламенным приветом,
неизменно оставалась за бортом -
как тот свет, что вечно снится нам на этом,
и как этот, что приснится нам на том.
"Потом, потом поговорим о том о сём…"
Потом, потом поговорим о том о сём,
взяв то и сё не за грудки, так за чубы,
покуда ангелы, крича мы вас спасём,
сметают время с прохудившейся судьбы.
Потом, потом поговорим, сейчас зима,
сейчас придут за нами, спросят, как дела,
страшнее этого вопроса лишь чума -
чума, которая разит из-за угла.Дела такие, значит… – я забыл ответ,
я не уверен, я не помню, не готов,
но я был должен дать себе самоотвод
и отказаться от подарков и цветов,
а согласился… принял всё, сказал мерси,
и в тот же миг, под этот маленький шумок -
вжик – небеса вдруг ускользнули в небеси,
и я потом их разыскать уже не мог.И дальше, в общем, не туда уже вело -
куда вело… да всё равно теперь куда.
А что до ангелов – им будет тяжело,
и мы, наверное, не стоим их труда,
ведь мы и раньше-то не числились в живых -
так, понарошку начинали свой забег,
так, не всерьёз, не навсегда – на черновик,
не навсегда, на черновик, на чёрный век.
Пантеон Паскаль
Посвящается Паскаль Серр
Мадам Жеральдин
Мадам Жеральдин была синяя стрекоза,
смущавшая вечность дрожанием тонких спиц.
Мадам Жеральдин была главный на свете спец
в вязании всяких нежностей пуховых.
Их смысл был таков, чтобы детям не замерзать
в полётах под облаками и просто так.
Мадам Жеральдин обычно вязала назад:
в тяжёлое прошлое, в голод, в нехватку дров.Мадам Жеральдин можно было поймать сачком,
крючком подцепить, поцелуями ослепить -
она никогда не сердилась и ни о ком
родителям не доносила и вообще.
А дети клубились вокруг её тишины -
бесясь и носясь на роликах взад-вперёд,
и дети в неё были по уши влюблены
и знали, что старая няня их не предаст.Однажды она растаяла, как свеча,
сказав перед этим, что, видимо, ей пора,
и дети неслись за дрожками, хохоча,
до самого кладбища: думали, что игра.Мама Клэр
Мама Клэр была белая курочка,
кружевная белая курочка.
У ней в клюве всегда была корочка -
золотая ржаная корочка.
И когда случился голод
и надежды не осталось,
вся семья, покинув город,
этой корочкой питалась.
А одна настоящая дурочка,
её звали дурочка Сю,
говорила, что мамина корочка
сохранила Францию – всю!
Мама Клэр никогда не плакала -
мы смотрелись в неё как в зеркало,
и, когда улетела на облако,
всё равно оставалась около
и была совершенно жива.
И светились её кружева.Кузина Мими
Кузина Мими, морская игла, у моря росла.
Ей не выживать – ей всё б вышивать заветный узор:
узор-то узор, но больно мала морская игла.
Мала, а несла шитьё на базар кузина Мими.Кузина Мими двенадцати лет заветный узор
несла на базар в надежде продать, а нет – так отдать,
стояла одна, была голодна; потупивши взор,
стояла в тени… глаза подними, кузина Мими.Нищала страна, была голодна: ни франка, ни су,
а я отнесу узор на базар – куплю молока,
и хлеба куплю, и я вас люблю, и я вас спасу,
терпите пока… да жизнь коротка, кузина Мими.Когда понесли её хоронить, то алая нить
петляла в траве, а дядя Эрве спокойно сказал:
ну что же, дитя, лети в облака, купи молока
и выпей за нас, и нас помяни, мой ангел Мими.