Позади кресел висело на стене большое распятие из слоновой кости, а по той и другой стороне от него, - две картины: на одной был изображен Иисус в Гефсиманском саду, на другой - Нагорная проповедь. Выбеленные известкой стены были украшены головами ягуаров, бизонов и лосей, убитых доном Рамоном.
На столе стояла огромная миска с похлебкой из маисовой муки и мяса, множество всевозможных кушаний, бутылки с вином и графины с водой. По знаку хозяина все уселись за стол и приступили к ужину.
Через некоторое время буря разразилась с небывалой силой. Дождь полил потоками, молнии прорезали небо, и раздались оглушительные удары грома.
К концу ужина буря еще усилилась. Все замолчали, так как за воем ветра и раскатами грома невозможно было разобрать слов.
Вдруг страшный удар грома раздался над самым домом: стекла зазвенели, осколки полетели на пол, ветер ворвался в комнату, и свечи потухли.
- Господи, помилуй! С нами крестная сила! - раздались тревожные восклицания, и все вскочили с мест.
В эту минуту зазвенел большой колокол, висевший у ворот асиенды, и какой-то дикий, сдавленный голос крикнул: "Помогите!.. Помогите!.."
- Клянусь Богом, кого-то режут! - воскликнул дон Рамон и выбежал из столовой.
Два выстрела раздались почти одновременно; послышался какой-то вопль, и наступила глубокая, зловещая тишина.
Ослепительная молния прорезала темноту, и дон Рамон вошел в комнату. Он нес какого-то бесчувственного человека. Его положили на скамью и начали приводить в сознание.
Несмотря на то, что ни в нем, ни в одежде его не было ничего необыкновенного, Рафаэль, взглянув на него, побледнел, как смерть.
- Боже! - прошептал он. - Это судья!
Это, действительно, был уже знакомый нам судья, который так торжественно выехал всего несколько часов тому назад из Эрмосильо.
Теперь у него был далеко не блестящий вид: длинные, мокрые волосы его падали на грудь, изорванная и испачканная в крови одежда была в беспорядке. В правой руке он сжимал разряженный пистолет. Узнав судью, дон Рамон взглянул на сына, который не смог вынести его взгляда и опустил глаза.
Благодаря заботам Хесуситы и ее служанки, дон Иниго наконец пришел в себя. Глубоко вздохнув, он открыл глаза, оглядел присутствующих, не сознавая, где он, и мало-помалу опомнился.
Вдруг бледное лицо его вспыхнуло, и глаза засверкали. Устремив их на Рафаэля, который не в силах был двинуться с места, судья встал и, подойдя к юноше, положил ему руку на плечо. Потом, обернувшись к присутствующим, которые с ужасом смотрели на него, не понимая, в чем дело, он проговорил громко и торжественно:
- Я, дон Иниго Альбас, уголовный судья Эрмосильо, именем Короля, арестую этого человека по обвинению в убийстве!
- Пощадите меня! - воскликнул Рафаэль, падая на колени.
- О Боже!.. - прошептала несчастная мать и лишилась сознания.
ГЛАВА III. Суд
На следующий день установилась чудная, ясная погода. Гроза очистила небо - на нем не было ни облачка. Солнце ослепительно сияло, птицы весело щебетали в зелени деревьев, и вся природа приняла свой обычный праздничный вид. На асиенде дель-Милагро зазвонил колокол, и рабочие принялись за дела. Одни вели лошадей, другие гнали скот на засеянные травой луга, часть отправилась в поля, а остальные исправляли причиненные бурей повреждения.
Около ворот асиенды лежали трупы лошади и двух великолепных ягуаров.
Эусебио, ходивший взад-вперед по двору и наблюдавший за работами, велел снять и вычистить богатую сбрую лошади, содрать шкуры с ягуаров.
Приказание его было немедленно исполнено.
Хотя дворецкий и исполнял свои обязанности так же внимательно, как и всегда, он был далеко не спокоен; дон Рамон, встававший обыкновенно раньше всех, до сих пор еще не выходил из спальни.
Тотчас же после того, как судья предъявил свое страшное обвинение, и дон Рамон узнал, что его старший сын стал поджигателем и убийцей, он велел слугам удалиться из столовой и, несмотря на слезы и мольбы Хесуситы, взял веревку и крепко скрутил Рафаэля.
Потом он увел дона Иниго в одну из дальних комнат асиенды и оставался с ним вдвоем до глубокой ночи. О чем говорили они? Чем решилась судьба Рафаэля? Никто не знал этого, - не знал и Эусебио.
Когда таинственное совещание между доном Рамоном и судьей закончилось, хозяин отвел своего гостя в приготовленную для него спальню и вернулся в столовую, где Хесусита горько плакала над своим сыном.
Не сказав ни слова, дон Рамон поднял юношу, отнес его в свою комнату, опустил на пол около своей постели, запер дверь на ключ и лег сам, спрятав у изголовья пару пистолетов. Так прошла вся ночь. Отец и сын молча лежали в темноте, а бедная мать стояла на коленях около запертой двери и плакала о своем погибшем первенце, с ужасом думая о том, что ей, может быть, придется расстаться с ним навсегда.
- Гм! - пробормотал Эусебио, держа в зубах потухшую сигаретку и не замечая этого. - Чем-то кончится все это? Дон Рамон ни за что не простит сыну - он выше всего ставит честь своего дома. Неужели он допустит, чтобы его судили? Нет, не может быть! Что же он сделает?
Дворецкий глубоко задумался. В это время дверь дома отворилась, и дон Рамон вместе с судьей вышли на двор.
Дон Иниго глядел сурово; лицо хозяина было мрачно, как ночь.
- Вели седлать лошадь, Эусебио, - сказал он, - и собери конвой из четырех человек, чтобы проводить дона Иниго в Эрмосильо.
Дворецкий почтительно поклонился и пошел отдавать нужные приказания.
- Благодарю вас, - продолжал дон Рамон, обращаясь к судье. - Вы спасли честь моего дома.
- Не благодарите меня, дон Рамон, - отвечал судья. - У меня и в мыслях не было щадить вас, когда я выехал из города. Войдите в мое положение. Я уголовный судья Эрмосильо. Совершается убийство днем, в присутствии множества свидетелей. Положим, Корненсо был порядочным негодяем, но ведь и негодяев нельзя убивать безнаказанно. Все видели убийцу, который мчался по городу и с неслыханной дерзостью, в присутствии целой толпы, совершил свое ужасное преступление. Что же мне оставалось делать? Я обязан был схватить его, у меня не было другого выхода.
- Да, вы правы, - пробормотал, опустив голову, дон Рамон.
- Со мной было десять альгвасилов, - продолжал судья, - но когда началась гроза, эти трусы оставили меня одного и куда-то попрятались. В довершение всего, два ягуара погнались за мной и были уже близко, когда я подъехал к воротам вашей асиенды. Одного я убил, но другой бросился бы на меня, если бы вы не пришли ко мне на помощь и не застрелили его. Не мог же я после этого задержать вашего сына, - сына человека, спасшего мне жизнь? Это было бы с моей стороны самой черной неблагодарностью.
- Еще раз благодарю вас, - сказал дон Рамон.
- Нет-нет, мы квиты. Я не говорю о нескольких тысячах пиастров, которые вы передали мне. Они послужат только к тому, чтобы заткнуть глотки моим шакалам. Но я должен предупредить вас, дон Рамон: следите повнимательнее за вашим сыном. Если он еще раз попадет в мои руки, я уже не в силах буду спасти его.
- На этот счет можете быть совершенно спокойны, дон Иниго. Мой сын больше не попадет в ваши руки.
Дон Рамон сказал это так мрачно и, вместе с тем, так многозначительно, что судья вздрогнул и со страхом взглянул на него.
- Подумайте о том, что вы хотите сделать! - воскликнул он.
- О, не беспокойтесь, - отвечал дон Рамон. - Я говорю только о том, что сумею справиться с сыном и не допущу, чтобы он попал на эшафот и опозорил мое имя.
В это время привели лошадь, и судья вскочил на нее.
- До свиданья, дон Рамон, - сказал он. - Будьте благоразумны. Молодой человек может еще исправиться. У него слишком горячая кровь - вот и все.
- Прощайте, дон Иниго, - сухо отвечал дон Рамон.
Судья покачал головой и, еще раз простившись с хозяином, пришпорил лошадь и крупной рысью поехал впереди своего конвоя.
Когда они исчезли из виду, дон Рамон вышел на двор асиенды.
- Позвони в колокол, Эусебио, - приказал он дворецкому. - Пусть все слуги, рабочие и вакерос ждут меня в столовой.
Эусебио с удивлением взглянул на своего господина и исполнил его распоряжение.
"Что бы это значило?" - подумал он.
При первом же звуке колокола сбежались все работавшие на асиенде. Через несколько минут они собрались в столовой. Никто из них не нарушал молчания, - все со страхом ждали чего-то ужасного.
Дверь отворилась, и в комнату вошла Хесусита со всеми своими детьми, кроме Рафаэля, и села на возвышении, устроенном на одном конце столовой.
Она была бледна. Глаза ее покраснели от слез. Наконец появился и дон Рамон. На нем был костюм из черного бархата, безо всяких украшений, и черная войлочная шляпа с широкими полями, украшенная огромным пером. Массивная золотая цепь спускалась ему на грудь, длинная шпага висела на боку. Лицо его было мрачно, густые брови грозно хмурились, а черные глаза метали молнии.
Трепет ужаса пробежал по рядам присутствующих: дон Рамон Гарильяс одевался так только в тех случаях, когда исполнял обязанности судьи.
Значит, кого-то будут судить? Но кого же?
Заняв место на возвышении, рядом с женой, дон Рамон сделал знак дворецкому.
Тот вышел из комнаты и через минуту вернулся вместе с Рафаэлем. Руки юноши были скручены за спиной. Бледный, опустив глаза, остановился он перед отцом и почтительно поклонился ему.
В начале девятнадцатого столетия в Соноре, - в особенности же, в ее глухих отдаленных от центра округах, преимущественно страдавших от нападений индейцев, - власть отца сохранилась во всей своей неприкосновенности. Он был главой, властелином и верховным судьей своего дома, и то, что решал он, исполнялось безропотно и беспрекословно.
Слуги и рабочие знали, что их господин обладает сильным характером и непреклонной волей, понимали, что он не пощадит Рафаэля, так как выше всего ставил честь своего рода, которая была для него дороже жизни. А потому они со страхом готовились присутствовать при той ужасной драме, которая должна была разыграться между отцом и сыном.
Дон Рамон встал, мрачно оглядел присутствующих и, сняв шляпу, бросил ее около себя.
- Слушайте все! - громко сказал он. - Я происхожу от древнего христианского рода, все члены которого оберегали честь его от малейшего пятна. Я получил от предков чистое, незапятнанное имя и надеялся таким же передать его своим наследникам. Но мой старший сын опозорил его. Он был вчера в игорном доме в Эрмосильо. Произошла ссора, и мой сын поджег дом, несмотря на то, что от этого мог сгореть весь город. А когда один из толпы, которая собралась на улице, вздумал остановить его, он убил этого человека наповал. Что думать о юноше, почти мальчике, у которого уже развились такие дикие инстинкты? На мне лежит обязанность заменить правосудие и вынести приговор. Клянусь Богом, я не пощажу преступника!
Дон Рамон скрестил руки на груди и задумался.
Никто не осмелился замолвить слово за Рафаэля. Все головы были опущены, все сердца замерли от ужаса. Рабочие и слуги очень любили старшего сына своего господина. Они восхищались его безумной смелостью, искусством, с которым он ездил верхом и владел всевозможным оружием, но больше всего ценили в нем доброту и прямодушие - основные свойства его характера. Живя в стране, где человеческая жизнь ценилась весьма дешево, они в душе вполне оправдывали несчастного юношу. У него слишком горячая кровь, и он совершил преступление под влиянием минутной вспышки гнева.
Хесусита встала со своего места. Никогда не осмеливалась она возражать мужу, привыкла всегда и во всем беспрекословно подчиняться ему, и одна мысль о сопротивлении его воле приводила ее в ужас. Но на этот раз она не могла молчать. Она страстно любила своих детей, а больше всех - Рафаэля, своего пылкого мальчика, которого ей так часто приходилось успокаивать и утешать.
- Не забывайте, сеньор, - сказала она, едва удерживаясь от слез, - что Рафаэль ваш первенец, и вы как отец должны быть снисходительнее к нему, чем посторонние. А я… я! - воскликнула она, зарыдав и падая на колени. - Я - его мать! О, умоляю вас, пощадите его! Пощадите моего сына!
Дон Рамон поднял свою рыдавшую жену и посадил ее в кресло.
- Я должен исполнить свой долг, - холодно сказал он, - и буду еще строже к нему именно потому, что он мой сын.
- Что вы хотите сделать? - с ужасом спросила Хесусита.
- Это не касается вас, сеньора, - отвечал дон Рамон. - Обязанность оберегать честь моего дома принадлежит только мне. Вам достаточно знать, что сын ваш уже никогда больше не совершит преступления.
- Неужели же вы сами будете его палачом? - вскричала Хесусита.
- Не палачом, а судьей, - отвечал дон Рамон. - Вели оседлать двух лошадей, Эусебио.
- О Боже, Боже! - воскликнула бедная женщина, бросаясь к сыну и горячо обнимая его. - Неужели же никто не поможет мне.
Все присутствующие были тронуты. Даже у дона Рамона показались на глазах слезы.
- О, он спасен! - с безумной радостью проговорила мать. - Господь сжалился надо мной и смягчил сердце этого железного человека!
- Вы ошибаетесь, сеньора, - возразил дон Рамон и, взяв ее за руку, принудил отойти от Рафаэля. - Участь вашего сына зависит не от меня. Он подлежит правосудию, и я теперь не отец его, а судья.
Он холодно взглянул на сына.
- Дон Рафаэль, - сказал он таким грозным голосом, что тот невольно вздрогнул. - Общество людей - не для вас. Вы оскорбили его своим преступлением. С этих пор до самой смерти вы будете жить не с людьми, а с дикими зверями. Вот мой приговор.
Услышав эти жестокие слова, Хесусита вскочила с кресла, сделала несколько шагов и упала навзничь.
Она была в обмороке.
До сих пор Рафаэль стоял спокойно и не выдавал своего волнения. Увидев же, что мать его лежит без чувств, он не мог сдержаться. Слезы полились у него из глаз, и он бросился к Хесусите.
- Мама! Мама! - отчаянно вскричал он.
- Идем! - сказал дон Рамон, положив ему руку на плечо.
- Посмотрите, сеньор! - воскликнул твердо Рафаэль. - Разве вы не видите? Моя мать умирает!
- Если она умрет, вы будете ее убийцей, - сухо отвечал дон Рамон.
Рафаэль быстро обернулся и как-то странно посмотрел на него.
- Знаете что, сеньор? - сказал он, побледнев и стиснув зубы. - Вам лучше всего убить меня. Клянусь, что я не забуду, как беспощадно отнеслись вы сегодня ко мне и моей матери. Если я останусь жив, я поступлю так же беспощадно и с вами!
Дон Рамон бросил на него презрительный взгляд.
- Идем! - повторил он.
- Идем! - так же решительно отвечал юноша.
Хесусита начала приходить в себя и открыла глаза.
- О, Рафаэль, Рафаэль! - в отчаянии воскликнула она, увидев, что сын ее уходит.
В одно мгновение юноша очутился около матери и несколько раз горячо поцеловал ее, а потом подошел к отцу.
- Теперь я готов умереть, - сказал он. - Я простился с матерью.
Они вышли.
Все присутствующие разошлись. Никто не произнес ни слова, - все от души жалели несчастного Рафаэля.
А Хесусита снова лежала в обмороке.
ГЛАВА IV. Мать
Эусебио стоял у ворот, держа под уздцы двух оседланных лошадей.
- Прикажете мне ехать вместе с вами? - спросил он.
- Нет, - коротко отвечал дон Рамон. Он сел на лошадь и положил перед собой Рафаэля поперек седла.
- Другую лошадь можешь отвести назад, - сказал он, - она не нужна мне.
Он вонзил шпоры в бока своего коня и понесся во весь опор.
Дворецкий грустно покачал головой и пошел к дому.
Как только асиенда пропала из виду, дон Рамон остановился, вынул из кармана шелковый платок, завязал глаза сыну и снова пришпорил лошадь.
Долго продолжалась эта бешеная скачка; в ней было что-то зловещее, заставлявшее сжиматься сердце.
Этот всадник в черной одежде, мчавшийся во весь опор по песчаной пустыне; лежащий поперек седла связанный юноша, по телу которого изредка пробегала нервная дрожь - единственный признак того, что он еще жив, - во всем этом было что-то дикое и страшное, способное привести в ужас и самого смелого человека.
Так прошло несколько часов. Отец и сын не говорили ни слова. Солнце уже заходило, несколько звезд показались на потемневшем небе, а лошадь продолжала нестись вперед.
С каждой минутой вид пустыни становился все угрюмее, все безотраднее. Всякий след растительности исчез; кругом не было ничего, кроме песка, на котором местами виднелись груды побелевших от времени костей. Хищные птицы с резкими пронзительными криками носились над всадником, а издали начинали уже доноситься страшные завывания и глухой рев диких зверей.
В этой местности сумерек совсем не бывает: как только заходит солнце, сразу наступает глубокая ночь.
А дон Рамон все ехал и ехал вперед.
Сын его не говорил ни слова: он не позволил себе ни одной жалобы, ни одной просьбы о том, чтобы отец сжалился над ним.
Наконец, около восьми часов вечера, дон Рамон натянул поводья и остановился. Десять часов продолжалась эта безумная скачка, и загнанная лошадь едва держалась на ногах и с трудом переводила дыхание. Дон Рамон осмотрелся кругом. Довольная улыбка показалась у него на губах.
Всюду расстилались бесконечные песчаные равнины, а с одной стороны, вдали, вырисовывались на горизонте темные очертания девственного леса, придававшие этой дикой картине еще более зловещий вид.
Дон Рамон спрыгнул с седла, положил сына на землю, снял с лошади уздечку, дал ей корму, который захватил с собой, и, только покончив с этим, подошел к Рафаэлю и развязал ему глаза.
Юноша не двинулся с места и холодно взглянул на отца.
- Сеньор, - сухо сказал дон Рамон, - отсюда больше двадцати миль до моей асиенды. Вы поплатитесь жизнью, если вздумаете вернуться в мой дом. С этих пор у вас нет ни отца, ни матери, ни семьи. Вы поступили, как дикий зверь, и потому я приговариваю вас жить с ними. Я не отступлюсь от своего решения и прошу вас избавить меня от ваших просьб. Они ни приведут ни к чему.
- Я ни о чем и не прошу вас, - отвечал глухим голосом юноша. - Разве обращаются с просьбами к палачам.
Дон Рамон вздрогнул и взволнованно прошелся несколько раз взад и вперед.
- В этом мешке запас провизии на два дня, - сказал он, придя в себя. - Кроме того, вот вам мой карабин с нарезным стволом, - он ни разу не изменял мне, - пара пистолетов, нож, топор и бизоньи рога с порохом и пулями. В мешке с провизией вы найдете кремни и все нужное для того, чтобы развести огонь; там лежит и Библия вашей матери. Вы умерли для общества людей и не должны возвращаться в него. Перед вами пустыня - она принадлежит вам. У меня же больше нет сына. Прощайте! Да будет милосердно к вам Небо! С этой минуты все кончено между нами. Вы начинаете новую жизнь и должны будете сами заботиться о себе. Провидение никогда не покидает тех, кто возлагает на Него все свои надежды. Теперь только Оно одно будет заботиться о вас.
Сказав это, дон Рамон одним ударом рассек веревки, которыми были связаны руки сына, надел на лошадь уздечку, вскочил в седло и поскакал назад.