* * *
Я себя не находил. Под стук
Памятных теплушек, – годы вниз, –
Небо из железа, тяжесть рук, –
Под откос стремительно неслись –
Без любви, поддержки и порук.Дым прошел. Отгрохотал состав.
Я очнулся. Сосны. Небо. Май.
Сумерки. И по метелкам трав
Мокрые – как паучков сгоняй! –
Звезды наползают на рукав.Здесь когда-то в ситцевом платке
Повстречалась… Что сказать и как?
Тени хвой дрожали на руке,
Золотая вилась на виске
Паутинка. Плыл вечерний мрак.Что сказать? Что я еще не весь
Отошел, что поезд не унес,
А забыл в бору тебя, как весть
О каком-то счастьи, что невесть
Почему ты скрыла зной волос.Скинь платок! Сияй, сияй! А бровь –
Уголком, и скорбен узкий рот.
Где тебя я видел? Жизнь? Любовь?
И увижу ли тебя я вновь
В плахте, с коромыслом, у ворот?Как листок, запутавшийся вдруг
В волосах, так в памяти моей
Ты останешься, далекий друг,
Знаками гудящих рельс, ветвей,
Летних кос и загорелых рук.
1928
* * *
Уж гармошки, скрипки и шарманки
Расклубили празднество листвы…
Знаете, на первом полустанке
Мы сойдем, услышав крик совы!Будет полночь в деревянных крышах.
Будет сторож, белый, как в мелу.
Будет кашель. Будут в черных вишнях
Окна, дом и клетки на полу.Прогремит телега. В дальнем лае
Где-то померещится село.
Где-то ночь. И кто-то спит в сарае.
И какой-то тополь бьет в стекло.И сова какая-то над низким
Станционным зданием слегка
Вдруг простонет. Далеко ли? Близко?
Может быть, оттуда? С чердака?Ночью хлынет ливень. – Я люблю вас.
Ночью хлынет ливень. – Всё равно.
Знаете, у сов короткоклювых
Слуховое выбито окно!И сидят рядком в пушистой вате
Чердака. И мчатся поезда…
Я живал когда-то на Арбате,
Но не помню, как я жил тогда.
1932
VI
МАТРОС И ТРАКТИРЩИК Поэма
Время и место действия:
Зауралье, 1918 год
1. Трактирщик
Средь чайников, блюдец, чашек,
Заснувших под огоньком
Коленчатой свечки, рядом
С лягушечьей головой,
В стеблистых усах сомовьих,
Поплескивала веслом
Дубовая пясть сидельца,
Сочащаяся тишиной.В косых петушках рубаха,
И пуговиц не видать,
А всё в завязочках синих.
Весь белый, как мукомол,
Грудастый скопец
Тихонько
Подумывал про кровать
Да бога молил,
Чтоб ночью
Никто к нему не зашел.Лицо его было шире
Тележного колеса;
Сомовьи, в икринках, глазки
Поблескивали сквозь очки.
Он был безбород, дороден.
А тоненько, как оса,
Жужжал про себя, уткнувшись
В бумажные пятачки.А на пшеничное темя,
Примасленное слегка,
Спускался в ребристых балках
Задымленный потолок.
И в темные стены въелись
Заржавленные века,
И этих чугунных бревен
Не брал ни один жучок.Везде полумгла стояла.
Сафьяновые язычки
Лампадок
Влипали в темень
Нарубленных углов.
И с черной стены глазели
Мерцающие зрачки
Дремучих и бородатых
Облупленных образов.Горбатые табуреты –
До пояса высотой, –
И на паучьих ножках
Приземистые столы.
Трактир истекал безлюдьем.
И мертвенной тишиной
Дышали как бы живые
Мохнатые углы.Сиделец дремал за стойкой.
И всхрапывал вместе с ним,
Весь в пятнах неяркой свечки,
Бревенчатый узкий зал.
И только в окошко ливнем
Хлестала густая темь
Еловых столетий.
Гулко разухался Урал.Сиделец дремал за стойкой.
Как вдруг затрещала звень
Окошка.
Скоба поднялась, запрыгала.
За стеклом
Раздвинула сетку ливня и веток
Литая тень.
Сиделец
Топор припрятал
И крикнул:
"Сейчас! Идем!"Затрясся.
Крестясь, метнулся:
"Отколева черт занес?"
Откинул, надувшись,
Ржавый,
Гремучий тугой засов,
И ночь окатила мраком
Карасий заслон часов,
Ворвавшись, как вихрь, сквозь двери.
И с вихрем вошел матрос.
2. Матрос
С матроса текло.
Плечистый,
Он был рыжеват и ряб.
Вошел и оскалил бодро
Веселые клыки.
"А, с кисточкою, хозяин!
Когда бы не твой корабль,
Запутался бы средь елок,
Доняли бы сосняки.Китайская непогода!
Тайфунище! Тарарах!
Скрутились земля и небо!
Горюха и бардадым!
А полк не уйдет далече,
Хотя б и на всех парах
Спешил через эту слякоть.
Чуть свет я пущусь за ним.
А полк не уйдет далече!"
И вымокший снял бушлат;
Потом бескозырку сдернул,
Гремя, положил наган,
Стянул и поправил пояс
В шарах разрывных гранат
И звонкой ладонью шлепнул
По желтым сапогам."Пойди-ка сюда, хозяин! –
(Волчиная желтизна
Клыков проблеснула снова), –
Смеясь подмигнул:
– Того-с…
Наверное, есть запасец.
Наверное, не одна
Хранится в глухом подвале
Среди крысиных гнезд?А ну-ка… –
<И плотно крякнул колодовый табурет
Под задницею матроса.> –
Заваривай поживей! –
А я покурю покамест".
И вынул тугой кисет,
Поигрывая желваками
И гусеницами бровей.Сиделец, соображая,
Помалкивал и решал:
("Московских кровей, должно быть?
Такому и не перечь!")
"Хорошему человеку-с
Ответится по душам.
Прозрачен, как божья слезка:
Едва удалось сберечь".И тотчас же на подносе
Поставил на мытый стол
Широколицый чайник,
Завернутый, как платком,
Малиновым плеском красок,
Стакан и густой рассол
С пупырчатыми огурцами,
Разлегшимися рядком.
3. <Самогон>
<И, задирая чайник,
Облапливая стакан,
(А ветер под крышей где-то
Играл на одной струне)
По воздуху трижды щелкнув,
Подобно тугим куркам,
Гость высосал самогонку
До капелек на дне.>Сиделец нырнул за стойку.
И снова затих трактир.
Хоть гость был румян и молод,
А в комнате всё равно
Какою-то пугачевщиной
Бредил стемневший мир
Глазастых икон,
И ливень
Свинцом заливал окно.За стойкой, как бы гранитной,
Из целого куска,
Сгибающей половицы!
Глыбаст и беловолос –
Сиделец опять задрыхнул,
С хитринкой, исподтишка
<Подсчитывая стаканы,
Хоть их не считал матрос.>В смущенных мозгах сверлило:
Не чаял и не гадал.
Ударило, как дубиной:
Ни денег, ни головы.
Сынком али внуком может
Прийтись по своим годам!
А смотрит христопродавцем.
Табашником.
Из Москвы.От этих не жди пощады, –
Плевком затирают дух.
Иконы на щепки рубят,
А щепки – на самовар.
И в душеньку человечью,
Как в ярмарочный сундук,
Ручищами залезают,
Кто б ни был:
И млад, и стар.Ужель до села добрались?
Ужель на селе разбой?
Ведь чехи-то отступают.
А этот прибрел отколь?
Должно, от полка отбился?
Ишь, хлещет труба трубой!
Ишь, бродит,
Как пиво в бочке,
Московская злая соль!
4. Бред
<А чайник всё легче, легче,
И скоро ему конец.
Хотя самогон был жгучим,
Как пытошная смола,>
Матрос приподнялся,
С хрустом
Раскусывая огурец,
И буркнул:
"Как в бане побыл
И вымылся добела!<От маковки до мизинцев
Пробрало твое зельё.>
Спасибочка!
Гранмерсите!"
И вдруг раскатил глаза.
Шатнулся.
Икнул,
Уселся.
Да что это?
Как зверье,
Задвигались табуреты,
Столы и образа.Широколицый чайник,
Пылая малиной щек,
Подпрыгивал на подносе,
Глумился и хохотал.
Горбатые табуреты,
Откинувшись на бочок,
С приземистыми столами
Ползли через узкий зал.Закручивались лампадки,
Вытягивался огонь.
Глазастый и темноликий,
В задымленных венцах
Кержацкий раскол
Повытек из выщербленных икон;
И скитники подходили
На высушенных берцах.Покачивались скелеты.
И бедра из черных язв
(Вериги и власяницы)
Сочили вонючий гной.
И каждый тащил колоду,
В которой последний час
Он встретил в еловой келье
Среди тишины лесной.Ощерившись по-собачьи,
Отплевывая слюну,
Настоянную на желчи
И горькой разрыв-траве, –
Как будто в скиту,
Что спрятан
В еловую целину, –
Таежные чудотворцы
Анафемствовали Москве.Да что это?
А над ними
За стойкою,
Как гора,
Огромный и неподвижный
Сиделец стоял в очках –
Средь чайников и тарелок,
Средь всяческого добра,
Разложенного на темных
Засаленных кружках.
Сиделец молчал.
И молча поглядывал сквозь очки.
И, может быть, спал?
Не видел?
А все-таки им одним
Трактирная ночь дышала.
По знаку его руки
Восстал на матроса
Этот
Кержацкий
Еловый Рим.Сумятица!
Шаг за шагом,
Они подбирались вплоть:
Столы, табуреты, старцы
Завыли:
"Чужак! Чужак!"
Уж воздуха не хватает.
Уж страха не побороть.
Уж кровь, как кузнечик, звонко
Трещит в висках и ушах.Колдуют!
Да что бы это сказать им?
Каким словцом
Отделаться от наважденья?
Как быть, чтобы вой умолк?
Приблизились,
Окружили,
Охватывают кольцом.
И вот,
Раздувая ноздри,
Он бросил врагам:
"Нью-Йорк!"
5. Знак Москвы
И разом – опять как было.
Лампадки.
Иконы.
Сонь.
Огромная тень сидельца
Стоит на густой стене.
Матрос веселел:
"Словцо-то!
Эх, тульскую бы гармонь,
Да я б их плясать заставил
И кланяться в ноги мне!"Матрос веселел:
"Словцо-то!
Петушье!
С горчичкой!
Эх!
Да я б их плясать заставил,
Да я б их!.."
И в переверть
Пошел-пошел каблуками
Колоть-колоть орех,
С пристуком,
С огнем,
С присвистом:
Геть-геть-геть!Упарился – и к сидельцу:
"Здорово, братишка!
Скис?
Балдеешь от чайной скуки?
Нет жизни на полный ход?
Промыкался по амбарам
Среди сундуков и крыс?
А я-то царапнул гущи:
Скитаюсь десятый год.Бывало, шуруешь в топке,
Дожаришься до того,
Что имя свое забудешь.
И – кверху:
Айда,
Греми!
А небо в горящих углях,
А прямо над головой
Кокосовые бомбы
Упрашивают:
Возьми!Да,
Я, кочегар,
Поплавал!
И, уж не в пример тебе,
Я видел такие страны,
Где люди черны, как дым.
Там всё, что для жизни нужно:
Тепло, как в твоей избе,
Плоды под руками,
Птицы, –
Куда там какой-то Крым!Там жизнь ни гроша не стоит,
Лишь в рощу войди – и сыт:
Там финики и фисташки,
Как милые,
Скачут в рот.
И этим-то дымнокожим
На добрый аппетит
Жилось бы да поживалось,
Без горя и без забот.А вот как выходит всюду
На нашей-то на земле –
Уж я ли ее не знаю!
И сахарный этот край
Таким, брат, наперчен зудом;
И варятся,
Как в котле,
Все черные,
Вороные,
А белые хлещут чай.Повсюду одно и то же,
Пройдись по любой стране!
Внизу-то –
Мы, кочегары.
Жара!
Нагишом!
Потей!
А чистенькие,
Как цацы,
В крахмальном полотне
Похаживают с прохладцей
Над головой твоей.Я крепко всё время думал
И вот за десяток лет
Не разумом –
Кровью –
Вызнал,
Что только одни они
Похабят такую жизню,
Которой прекрасней нет,
И в топках
По кочегаркам
Сжигают наши дни.И, так-то шуруя в топке,
Я выжег в себе зарок:
По гроб
До кровинки самой
Последней,
Взасос,
Взахлеб,
Кусаться за мировую…
Пускай говорит курок
И гадов
С катушек валит –
Раскокать,
Нацелить в лоб!И эдакое накипело.
Сквозь Красное море шли,
Сквозь Черное море перли,
А я –
Всё внизу,
В дыму.
А тут Октябрем хватило –
Сорвались
И понесли
За нашу…
За мировую…
Не отдадим никому!И на капитанский мостик
Взошел я впервые тут.
А гадины наступают.
Наказывает Москва –
Идти на Урал,
Где снова
Свистит казачий кнут.
И чехам
На пятки встала
Проворная братва".Сиделец молчал.
И гулко, трескуче захохотав
(Свинцом поливает окна,
И меркнут глаза икон),
Присаживаясь на стойку,
Матрос засучил рукав,
И на предплечье выполз
Гребенчатый дракон.Сиделец молчал…
Но ярый
Гость тут же сорвал рывком
Чересполосый тельник.
Расхватывая швы,
И грудь обнажил.
В колосьях,
В обнимку с кривым серпом,
Сиял
Угловатый молот –
<Таинственный> знак Москвы.
6. За окном
А ливень,
Не уставая,
Обхаживал темный мир,
Сгустившийся за окошком.
И версты –
Через овраг –
Закручивались как петли,
Завязывая трактир.
И села в оврагах мокли,
Как в плещущих ковшах.А псы под крыльцо забились.
И в воздухе пепел плыл.
Чешуйки огней погасли.
В бревенчатых кораблях
Похрапывали уральцы,
Набравшись медвежьих сил,
Среди сундуков и крынок,
С берданками в головах.Похрапывали уральцы,
Грудастые кержаки.
Мохнатые рты сосали
Смолистую благодать.
А темень перетряхала
Кондовые сундуки,
Узорчатые укладки,
Задвинутые под кровать.Каемчатые шали.
Оленьи пимы.
Платок
С крестами.
Паневы.
Кики
И бисерная объярь.
И библия в темной коже, –
Узоры гусиных строк
В отметках отцов и дедов, –
Семейный календарь.Настоянное в столетьях,
Бродило еще вино
Хлыстовских богородиц,
Юродивых и христов.
Еще по ночам радели.
Еще не так давно
Вертелись и выкликали
Радельники из хлыстов.И ливень шумел в окошко
Стодавнею темнотой.
Матрос был один.
И сёла,
Пригорбившись за окном,
Шептали сидельцу в уши,
Водили его рукой,
Когда он полез под стойку
За спрятанным топором.
7. Разговоры
"Московская ересь?
Метка
Антихриста?
Как персты,
Горящие адским жаром,
Коснулись?
И знак когтей
Оставили?
Этот дьявол,
Явившись из темноты,
Быть может, уже давненько
Сожжен в черноту углей?""Не сорок, а сто простится!"
Всё так же стоял матрос.
Сиделец играл глазами
И молча – вершок к вершку –
Тянулся
За топорищем.
Смуглел обнаженный торс.
И вот
На одну секунду
Матрос наклонил башку.И – крррак!
Загремела чашка.
И – жжжжах!
Отлетел кусок
От стойки.
Блеснув плотвою, пронесся топор.
Едва
Матрос отклонил затылок.
Ошибшийся на вершок,
Сиделец очками брякнул
И жмурился, как сова.Матрос отскочил:
"Так вот что?
Не выдержал!
Проняло! –
(А впрочем, в лице всё тот же) –
И щелкнул зубами:
– Ну-с!
Другому теперь придется
Считать твое барахло.
С тобой же,
По нашей правде
Московской,
Расправлюсь, гнус!Спасибо,
А я-то сразу
Не понял,
Не раскусил
Звериных твоих ухваток,
Хотя и не так-то прост.
Хитрил,
Лебезил,
Подлюга,
Но хватит ли черных сил
В твоих обомшелых лапах,
Чтоб был посрамлен матрос?Медвежья душа,
Не думай,
Что только за черепок,
За свой черепок,
Плачу я.
Зарок-то
Ведь мною дан
Бороться
За всех трудящих!
И если тебя,
Дружок,
Оставить вот так,
Так ты же
Накинешь
На нас
Аркан".И стал натягивать тельник
И поправлять ремни.
Оделся – и снова к стойке.
(Как вытащенный карась,
Сиделец губами шлепал.)
"Ну, что там: как есть одни!
Никто не придет на помощь!
Очки надевай!
Вылазь!Да, кстати: топор отдай-ка!
Тебе не с руки такой:
Еще поотрубишь пальцы! –
(Сиделец мотнул веслом
И отдал топор.) –
Ну, то-то ж!
<Гони-ка теперь второй
Такой же кипучий чайник, –
Мы вместе разопьем.Ну, живо…">
И тут сиделец
Вдруг распустил лицо,
Стянул его сеткой складок:
"Ужели?
<Еще?>
Сейчас!
А может быть, солонинки?
Домашнее есть пивцо".
Матрос перебил:
"Довольно!
Подумай!
Последний час!"И вот они сели вместе
(В окошко стреляла дробь)
За стойкою, друг против друга,
Под ризами икон.
<"Ну, что же, по первой трахнем!"
И, сталкивая лоб в лоб
Наполненные стаканы,
Расплескивали самогон.>"Сельцо-то у вас большое?" –
Спокойно спросил матрос.
<Сиделец
(Рука вприпляску)
Вдруг уронил стакан.>
"Большое-с.
Народ вальяжный.
У кажного сто полос". –
"Ну, а твое хозяйство?
Не отдано батракам?" –"Никак-с". –
"А нажился?" –
"Что вы!
Какая нажива?!
Чушь!
Торгую:
Селедка, вобла,
Сомовинка, требуха.
Бывало, по целым суткам
Среди мужиков верчусь –
Одни пятачки-с,
В кармане попрыгивает блоха.Покаюсь,
Зубами грызся
За ветошку,
За половичок.
И бог посетил молельца:
Недаром ни ел, ни спал, –
В конюшне жеребчик сытый,
На скотном ревет бычок.
По грошикам собиралось,
А крышу листом застлал.Ко мне мужички,
Как к брату,
Чтоб ржицы или овса…
Мы – старой, отцовской веры.
Сельцо-то у нас, как рай.
Избушки стоят, что пышки.
Как прянишные.
Роса
Крупнее слезы христовой.
И что ни год –
Урожай.