Покаюсь,
Земля-то вовсе
Не круглая.
И хотя б
Сегодня вниз головою
Расскакивалась сторона,
Наш боженька – в этих соснах,
А там, за тайгою, хлябь,
Земной окоем,
Пучина,
В которой ни дней, ни дна.Вот вы,
Почитай,
Повсюду
Бывали,
А ни шиша
Не вывезли.
Толку только,
Что весь, как в огне,
В грехах.
А я,
Хоть и грыжу нажил,
Зато уж моя душа,
Как голубь крылами, плещет,
И боженька – в головах".
…………………………………
"Да,
Я побывал,
Поплавал.
Всё правильно,
Стоерос!
Вот тельник и бескозырка
Да вылинявший бушлат –
Имущество и богатство,
Которое я привез
Из дальних морей,
А всё же
Я знаю,
Что я – богат!И всё это мое богатство,
Которое я добыл,
Которое здесь со мною,
Куда бы я ни попал, –
Хорошая злая правда!
Она придает мне сил,
И с нею,
Кержак,
Надеюсь,
Мы высвободим Урал.Вот ты
Всё – в домок.
В укладку,
Под печку,
В чулан,
В карман!
Потеешь,
Сидишь квашнею,
Накапливаешь рубли,
И всё – для себя.
И что там
Какой-то батрак Иван!
Пущай его подыхает,
Лишь дни бы
В довольстве шли!Я вижу твою замашку:
Тебе-то
Не то что финн,
А даже
С другой деревни
Земляк твой,
Кержак,
Паук, –
Чужой человек.
Сторонний.
Запрешь,
Подожжешь овин,
А только б не поделиться,
Не выпустить бы из рук!А я по-другому лажу,
И правда моя не та:
Людишки-то все едины,
А нации все равны,
И братьев я вижу всюду –
Та самая босота,
Которая легче ветра:
Имеет одни штаны.А кто он такой, братенник –
Япошка ли,
Персияк,
Иль этакий
Дымный, черный,
Что солнцем своим сожжен, –
Не всё ли равно!
Всех жалко!
За всех подымай кулак!
Чтоб наша…
Чтоб мировая…
Чтобы простой закон…"
…………………………………
…………………………………
<"Ну, что ж, тарарахнем снова!"
Проехались по вторым.>
Потом замолчали.
(Ровно, всё так же гудела мгла.)
Сиделец обмяк, расплылся.
Матрос закурил.
И дым
Пошел заплетать восьмерки,
Вытягиваясь вдоль стола.
8. Московский закон
Московский закон – железо.
В четыре часа утра
(В окошке стихает ливень,
Зеленый туман встает)
Матрос раздавил цигарку
И щелкнул курком:
"Пора!
Мне ждать надоело.
Амба.
Готовься!
Иди вперед!"Сиделец заныл, захныкал.
Матрос протянул:
"Ага!
Еще распускаешь слюни!
Умей отвечать,
Умей!"
И стал открывать окошко.
И тут-то, как ураган,
Сиделец махнул за стойку
И спрятался за ней."Эй, боженька, не балуйся! –
В окошко полезла ветвь.
Раскачивалась седая,
Трясла дождевой горох. –
– А то как пальну гранатой!
(Замолк. Ни гу-гу в ответ.)
А то как пальну!"
И вылез –
Грудастый,
Большой,
Как стог.Он медленно поднимался.
Он медленно вырастал
Над черным квадратом стойки.
Он вновь уронил очки.
Он белые брови сдвинул.
Он шел через узкий зал.
Он шел на матроса,
Вскинув
Дубовые кулаки."Как поле под саранчою,
Погибну.
А то бы снес
Башку
И в засол отправил.
Стреляй,
Москворецкий вор!"
…………………………….
И рявкнул наган.
Четыре
Щелчка
Отпустил матрос…
…………………………….
9. Утро
Уж ржавое рысье солнце
Катило через тайгу
По мамонтовым бивням
Курящихся елей.
Уж хариусами стреляло,
Изогнутыми в дугу,
В разлившихся черных речках,
Покрытых пушком гусей.Уж щука встречала утро
В коряжистых омутах
И длинным утиным носом
Торчала из лозняка.
Уж ветки, как дудки, пели
В серебряных рукавах,
В сквозной кисее из мошек,
Очнувшись от столбняка.Уж пчелы сшивали воздух,
Разорванный на куски
Свинцовою плетью ливня,
Уж грела, дымила падь, –
Когда, показав на солнце
Веселые клыки,
Матрос до своих добрался,
Чтоб с ними идти опять.Наяривала гармошка,
Отхватывала часы.
В порубленных папахах
И сдвинутых картузах
Бойцы рубежи стирали
(Покручивали усы,
Завертывали цигарки)
И солнце несли в глазах.Прославленные партизаны,
Уральские горняки,
Матросы и новоселы –
Крестьянская босота –
Шли доменною дорогой,
Зажав в кулаках гудки.
А мир,
Как пустая бочка,
Гремел
И летел
Скрута.
Декабрь 1933 Москва
VII
ГОГОЛЬ
Горьким словом моим посмеюся. (Из Иеремии.)
Надпись на могильной плитеСредь всяческих пенатов родовых –
То с антресолями, то с флигельком,
В гурьбе крылец, чуланов, кладовых –
Похаживает колокольный гром.
Там уплетают жареных гусей,
Что жир пускают, гузку приподняв.
А тут, среди яровчатых свечей,
Заухал дьякон, русый Голиаф…
И всё слышней славянофильский гам.
И черт, – удобный выбран особняк, –
На лесенках заводит тарарам,
А утром – прыг и – прямо на чердак!
Старушки. Божьи люди. Узелки
С просфорками. Чешуйчатая зыбь
Церковных глав… Сыграют в дурачки
Иль сочинят побаски про борзых,
В углах покрестят – нечисть напугать,
И лежебоками в пуховиках
Ко сну отходят. И пошел жужжать
Дворянский храп в бревенчатых веках.А он возьми и выбери Москву!
Зазимовал, остался и к Толстым
Переселился. Думал: проживу
Лишь до весны, а там – в любимый Рим!
"Здесь, может быть, удастся мне засесть
За книгу, и тогда – не до баклуш,
На Via Felice, сто двадцать шесть,
Уж как-нибудь спасусь от мертвых душ".Шипит в трубе домашнее тепло.
Стреляет печь. Шуршат половики.
А он то перепишет набело,
То перечитывает черновики.
В покоях тихо. Но почти до слез
Работать трудно. А из глаз течет
Такая боль. А за окном мороз
Развешивает по карнизам лед.И, вглядываясь в жирный блеск икон,
Он вспоминает, что везде-везде
Жизнь, как дорога, что повсюду он
Как бы носился от звезды к звезде.
Что, выставив великопостный нос
И черный галстух в бегстве размотав,
Потряхивая скобой волос,
Он трусил их и удирал стремглав.
В лице – старушье, вдовье. А они,
Куда б ни попадал, уж тут как тут
(Без обыска, лишь в двери загляни),
Здороваясь, выходят и жуют,
В губернских длиннополых сюртуках,
Пирог с начинкою… из осетра.
Все шепчут, и у каждого в зрачках –
Скучища постоялого двора.И вздутой, круглой, как диванный пуф,
Кобыльей ляжкой, замыкая круг,
Завидев длинный гоголевский клюв,
Кувшиннорылый во весь дух
Вышаркивал навстречу: – Пармезан-с.
И макароны. Поросенок. Дичь. –
И снова приходилось в дилижанс
Усаживаться и пространства стричь.И что ни год, тошнее было жить:
Уроды обступали всё тесней.
И он придумал: мертвых оживить,
Как посоветовал отец Матвей.
Но – где ж! Едва он брался за перо, –
Из завитушек, из гусиных строк,
Выскакивали прямо на бюро,
И штопором – по воздуху – вприскок.С бессонницами запросто. Чуть лег,
То рыжиками пахнет, то сосной;
В окно косится православный бог,
Черт русско-византийский – за спиной.
Гудит крестец, и позвонки мозжат.
И шильцем ввинчивается укол
Лукавой мысли: "Кабы сжечь подряд
Тетрадки все, то я б покой нашел.
Завязли в строках, словно тарантас
В колдобинах. И даже коренник
Не вытащит. Сгорят – сгорят как раз:
И пуговиц не соберешь от них".Вот в ночь во вторник зашипело: три.
Приплясывает в руке свеча.
"Тихохонько печурку отвори
Да вьюшкою не брякни сгоряча".
И прочь с подушек. Заскрипел диван.
Дивясь всему, – еще в расчесах сна,
Камзол до пят, – перхатый мальчуган
Идет за ним. Босая тишина
Пошлепывает в комнатах. В руке
Свеча воняет салом. А метель,
Ворвавшись с улиц, на половике
Волчком винтит. И, отщелкнув портфель,
Усаживается в кресло колесом, –
С хитринкою взглянув исподтишка
И прошептав: "Теперь уже не сон",
Глядит перед собою, как в века.
Горят, горят. И гаснут. А еще
Не догорели. И опять – опять
Весь в черном опереньи – под плащом –
Бросается тетрадки зажигать.
И вздулось пламя, как рогатый мак.
Чадит бумага, морщась и треща.
Закатываются в снеговых потьмах:
То Плюшкин, сумасшедшая моща;
То Собакевич, избяная печь,
В чугунной обуви, а по губам –
Навар стерляжий; то сорочья речь
Коробочки, одетой в драдедам;
То Чичиков – брусничный с искрой фрак,
Шкатулочка под мышкой – в полноте
Благопристойнейшей – на всех парах,
Верхом на указательной версте.
А там еще мордастые – а там
Все те, что докучали столько раз,
Перекрутясь, подобно калачам,
Ползут в печной, гудящий ночью, лаз.И всё сгорело. И такая глушь
Расширилась по комнатам. Такой
Пустынностью над пепелищем душ
Наполнились покои. И свечой
Так затрещала тишина. И столь
Высоким стало трюканье сверчка –
Что мир погас…………………………
…………………………………………
А в улицах, пока не рассвело, –
Во мгле помещичьих календарей, –
Среди полупотухших фонарей
Опять летит седое помело
По улицам, где ветры разошлись,
Среди сугробов – к будке, где блоху
Вылавливает алебардщик из
Оборчатой шинели на меху.
1933
ДИТЯ
Сегодня кухне – не к лицу названье!
В ней – праздничность. И, словно к торжеству,
Начищен стол. Кувшин широкогорлый
Клубит пары под самый потолок.
Струятся стены чистою известкой
И обтекают ванну. А она
Слепит глаза зеленой свежей краской.
Звенит вода. Хрустальные винты
Воды сбегают по железным стенкам
И, забурлив, сливаются на дне.И вот уж ванна, как вулкан, дымится,
Окутанная паром, желтизной
Пронизанная полуваттной лампы.
И вымытая кухня ждет, когда
Мать и отец тяжелыми шагами
Ее сосредоточенность нарушат
И, всколебавши пар и свет, внесут
Дитя, завернутое в одеяло.Покамест мрак бормочет за окном
И в стекла бьется ветками; покамест
Дождь пришивает ловко, как портной,
Лохмотья мглы к округлым веткам липы,
Заполнившей всю раму, – мать берет
Ребенка на руки и осторожно
Развертывает одеяло, вся
Наполненная важностью минуты.
И вот усаживает его
На край стола, промытого до лоску,
И постепенно, вслед за одеялом,
Развязывает рубашонку. Вслед
За рубашонкой – чепчик. Донага
Дитя раздето, ножками болтает,
Свисающими со стола. А между тем
Отец воды холодной добавляет
В дымящуюся ванну. И дитя
Погружено в сияющую воду,
Нагретую до двадцати восьми.
Телесно-розоватый, пухлый, в складках
Упругой кожи, в бархатном пушке,
40 На взгляд бескостный, шумный и безбровый,
Еще бесполый и почти немой, –
Он произносит не слова, а звуки, –
Барахтается ребенок в ванне
И шумно ссорится с водой: зачем
Врывается без предупрежденья
В открытый рот,
В глаза и в уши. Он
По-своему знакомится с водой.
Сначала – драка. Сжавши кулачки,
Дитя колотит воду, чтобы больно
Ей сделать. Шлепает ее ручонкой,
Но безуспешно. Ей не больно, нет!
Она всё так же неизменна, как
Была до драки. И дитя готово
Бежать из ванны, делая толчок
Неловкими ножонками, вопя,
Захлебываясь плачем и водою.
То опуская, чтобы окунуть
Намыленное темя, то опять
Приподнимая, мать стоит над ванной
С довольною улыбкой на лице.
Она стоит безмолвно, только руки
Мелькают, словно крылья. Вся она –
В своих руках, округлых, добрых, теплых,
По локоть обнаженных. Пальцы рук
Как бы ласкаются в прикосновеньях
К ребенку, к шелковистой коже. Вот
Она берет резиновую губку,
Оранжевое мыло и, пройдясь
Намыленною губкой по затылку
Дитяти, по спине и по груди,
Всё покрывает розовое тело
Клоками пены.Тихое дитя
В запенившейся взмыленной воде
Сидит по шею, круглой головой
Высовываясь из воды, как в шапке
Из белой пены. Как тепло ему!Теперь вода с ним подружилась и
Не кажется холодной иль горячей:
Она как раз мягка, тепла. А мать
Так ласково касается руками
Его спины, его затылка. Нет,
Приятней не бывает ощущений,
Чем ванна! Ах, как хорошо! Сполна
Всем телом познавать такие вещи,
Как гладкое касание воды,
Шершавость материнских рук и мыло,
Щекочущею бархатною пеной
Скрывающее тело.
А в окно
Сквозь форточку сырой волнистый шум
Сочится. Хлещет дождь, скользя с куста
На куст, задерживаясь на листьях.
И ночь стучит столбами ветра, капель
И веток по скелету рамы. Мать
Прислушивается невольно к шуму.
Отец приглядывается к ребенку,
Который тоже что-то услыхал.Уж к девяти идет землевращенье.
Дождь, осень. Дом – песчинкою земли,
А комната – пылинкой. И пылинка –
В борьбе за жизнь – в рассерженную ночь
Сияет электрическою искрой,
Потрескивая. В комнате дитя,
Безбровое и лысое созданье,
Прислушивается к чему-то. Дождь
Стучится в раму. Может быть, к дождю
Прислушивается дитя? Иль к сердцу?
К пылающему сердцебиенью,
Что гонит кровь от головы до ног,
Живым теплом напитывая тело
И сообщая рост ему и жизнь.С каким вниманьем, с гордостью какою,
С какой любовью смотрят на него
Родители! Посасывая палец,
Ребенок так внимательно глядит
Прекрасными животными глазами.
Как воплощенье первых темных лет,
Существований древних, что еще
Истории не начинали, он
На много тысяч поколений старше
Своих родителей. Но этот шум
Сырой осенней ночи ничего
Не говорит ему. Воспоминанья
Далеких лет, родивших человека,
Исчезли в нем. Он позабыл о ней –
Глубокой темноте перворожденья,
И никогда не вспомнит, если есть
Благоухающая мылом ванна,
Чудесная нагретая вода –
И добрые ладони материнства.
1929
НОЧИ В ЛЕСУ Стихотворения 1934–1939
I
ГУСИ
С моим манлихером в руках
Я лег в густой ивняк.
Горбатый месяц, весь в усах,
Ощупывает мрак.И клочьями, кошмой висит
Мрак на ветвях кривых.
Там в черном лаке щука спит,
И прыгать сиг отвык.А вкруг меня на сотни верст –
Кочкарники и мхи.
Лишь волк, бродя при свете звезд,
Их знает, как стихи.Лишь осторожный красный лис
Ведет им точный счет.
Я жду, чтоб светом налились
Колодцы черных вод.Давно течет в моей крови
Соленый млечный путь.
Устал я в легкие мои
Вбирать ночную муть.С моим манлихером в руках
Я затаясь лежу
И сквозь окошко в ивняках
На озеро гляжу.Качает первый ветерок
Тростинку над водой.
Комар, расправив хоботок,
Хлопочет над рукой.И вдруг – я, впрочем, для того
Всю ночь прозяб, простыл –
С высот несется торжество
Крылатых шумных сил.С жужжаньем к озеру стремглав –
Лишь сыплется роса –
На голубые щетки трав
Слетают небеса.Средь расходящихся кругов –
То плески, то хлопки.
Клубами белых облаков
Всплывают гусаки.И всё на свете позабыв,
Слежу – слежу гостей –
Размахи крыл, крутой извив
Завитых в кольца шей.Я в сердце превратился весь,
Пульсирую, дрожу.
Пора дыханье перевесть,
Приладиться к ружью!И выстрелы, как ураган,
Взрывают праздник птиц.
Кустарники по берегам
С мольбою пали ниц.Я сбрасываю башмаки,
Кидаюсь в глубину.
Я зарываюсь в тростники,
В озерную волну.Трепещущего гусака
Я поднимаю ввысь.
О, как сильна моя рука,
В которой смерть и жизнь!
1935
ПРИОКСКАЯ НОЧЬ
Спокойная, курящимся теченьем,
Река из глаз уходит за дубы.
Горбатый лес еще дрожит свеченьем,
И горные проплешины, как лбы,
Еще светлеют – не отрозовели,
Но тем черней конические ели.Июньский пар развешивает клочья
По длинным узким листьям лозняка.
Чуть смерклось, чуть слышнее поступь ночи,
Скруглясь шарами, катят что есть мочи
Кустарники над грядкою песка, –
Туда, к лягушкам, в их зеленый гром,
Раздребезжавшийся пустым ведром.Горбатый лес в содружестве деревьев
Сплетает ветви и теснит стволы.
Берез плакучих, никнущих по-девьи,
Кора чересполосая средь мглы,
Как будто бы на части разрубаясь,
Чернеет и белеет меж дубами.Дубов тугих широкие корзины,
Что сплетены из листьев и суков,
Расставленные тесно средь ложбины,
Полны лиловой мглою до краев.
И с завитыми щупальцами корни
Ползут, подобно осьминогам черным.