Мужская натура и воинственность Жанны
Другая отличительная особенность Жанны, настолько обычная среди необычных явлений, что ее даже не назовешь аномалией, - ее тяга к солдатской и вообще мужской жизни. Отец запугивал дочь, пытаясь отучить ее от этой блажи, угрожал утопить, если она убежит с солдатами, и велел сыновьям утопить сестру, если его самого не окажется на месте. Эти преувеличенные угрозы явно произносились не всерьез, просто дети принимают всерьез такие вещи. Стало быть, девочкой Жанна хотела убежать и стать солдатом. Страшная перспектива быть утопленной в Маасе грозным отцом и старшими братьями удерживала ее до тех пор, пока отец не перестал внушать страх, а братья не подчинились ее прирожденной властности. К этому времени она поумнела и поняла, что удрать из дому еще не значит вести мужскую и солдатскую жизнь. Однако вкус к ней не пропадал у Жанны никогда и определил ее путь.
Если кто-нибудь в этом сомневается, пусть задастся вопросом: почему бы девице, на которую небо возложило особое поручение к дофину (так виделся Жанне ее талантливый план вызволить некоронованного короля из отчаянного положения), почему бы ей было не отправиться ко двору в женском наряде и не навязать дофину свой совет на женский манер, как поступали другие женщины, имевшие такие же поручения, одна - к его безумному отцу, другая - к его мудрому деду? Почему она все-таки настояла на том, чтобы ее снабдили солдатской одеждой, оружием, мечом, лошадью и прочим снаряжением? Почему она обращалась с солдатами своего отряда, как с товарищами, спала бок о бок с ними прямо на земле, как будто была одного с ними пола? Можно ответить, что в таком виде было безопаснее путешествовать по стране, наводненной вражескими войсками и шайками мародеров и дезертиров с обеих сторон. Такой ответ будет неубедителен, потому что сколько угодно женщин передвигалось в те времена по Франции, и им не мнилось путешествовать иначе как в женском обличье. Но даже если мы примем этот ответ, то как объяснить следующее. Когда опасности миновали и Жанна уже могла предстать перед королем в женском убранстве без всякого ущерба для себя (что было бы гораздо приличнее случаю), она явилась ко двору все в той же солдатской одежде, и вместо того чтобы уговорить Карла послать Д’Алансона, де Рэ, Ла Гира и прочих в Орлеан на подмогу Дюнуа, как королева Виктория уговорила военное министерство послать Робертса в Трансваль, Жанна стала настаивать на том, чтобы самой отправиться туда и самолично возглавить штурм? Почему она щеголяла своей ловкостью и умением владеть копьем и ездить верхом? Почему она принимала подарки в виде доспехов, боевых коней, рубах, надеваемых поверх кольчуги, и вообще каждым поступком отрекалась от своей женской сущности? На все эти вопросы ответ следует простой: она была из тех женщин, которые любят вести мужской образ жизни. Их можно найти всюду, где только есть пехота и флот, они отбывают солдатскую службу, переодетые мужчинами, и на удивление долго, иногда до конца жизни, избегают разоблачения. Когда обстоятельства позволяют им пренебрегать общественным мнением, они совершенно перестают таиться. И тогда Роза Бонер пишет свои картины в мужской блузе и брюках, а Жорж Санд ведет жизнь мужчины и чуть ли не заставляет Шопена и де Мюссе для ее удовольствия вести себя, как женщины. Не будь Жанна одной из таких "неженственных женщин", ее, вероятно, канонизировали бы значительно раньше.
Но для того чтобы вести мужскую жизнь, вовсе не обязательно носить брюки и курить толстые сигары, равно как необязательно носить нижние юбки, чтобы жить женской жизнью. В обычной гражданской обстановке найдется сколько угодно женщин в платьях и корсажах, которые прекрасно управляются со своими женскими и чужими делами, включая дела своих мужчин, и при этом вполне мужеподобны в своих вкусах и занятиях. Такие женщины бывали всегда, даже в викторианскую эпоху, когда у них было меньше юридических прав, чем у мужчин, и когда о женщинах-судьях, мэрах и членах парламента еще слыхом не слыхивали. В отсталой России в нашем столетии женщина-солдат организовала боеспособный полк амазонок, и он прекратил свое существование потому только, что его олдершотский дух поссорил его с революцией. Освобождение женщин от военной службы основано не на какой-то их природной непригодности, которой не страдают мужчины, а на том, что общества не могут воспроизводить себя без избытка женщин. Тогда как без мужчин обойтись легче, и, соответственно, их можно приносить в жертву.
Была ли у Жанны мания самоубийства?
Только две вышеописанные аномалии всецело доминировали в характере Жанны, и они-то и привели ее на костер. Ни та ни другая не была присуща исключительно ей одной. В Жанне вообще не было ничего исключительного, кроме силы и широты ума и характера и интенсивности жизненной энергии. Ее обвиняли в тяге к самоубийству, и действительно, когда, пытаясь бежать из замка Боревуар, она спрыгнула с башни высотой, как говорят, в шестьдесят футов, она безрассудно рисковала. Но Жанна оправилась от падения за несколько дней поста. Она обдуманно выбрала смерть вместо жизни без свободы. В бою она бросала вызов смерти так же, как Веллингтон при Ватерлоо и как Нельсон, имевший привычку во время боя прогуливаться на шканцах во всем блеске своих регалий. Но коль скоро ни Нельсона, ни Веллингтона и никого из тех, кто совершал отчаянные подвиги и предпочитал смерть плену, не обвиняют в мании самоубийства, то нечего подозревать в этом и Жанну. В случае, произошедшем в Боревуаре, на карту ставилось больше, чем свобода Жанны. Ее встревожило известие, что Компьен вот-вот сдастся, и она была убеждена, что спасет его, если ей удастся бежать. Однако прыжок с башни был столь рискованным, что совесть ее была после этого неспокойна, и, по своему обыкновению, Жанна выразила это, сказав, что святая Екатерина запретила ей прыгать, но потом простила непослушание.
Оценивая Жанну в целом
Итак, мы можем отнестись к Жанне как к здравомыслящей и сообразительной крестьянской девушке, наделенной необыкновенной силой духа и физической выносливостью. Все, что она делала, было тщательно взвешено. И хотя мыслительный процесс совершался так быстро, что сама она не успевала его осознать и поэтому приписывала все голосам, можно считать, что она руководствовалась разумом, а не слепо следовала своим импульсам. В военном деле она была реалистом в той же мере, что и Наполеон, она тоже понимала толк в артиллерии и отдавала должное ее возможностям. Она не ожидала, что осажденные города падут, как Иерихон при звуках трубы, а, подобно Веллингтону, организовывала наступление, учитывая оборонительную тактику врага; она предвосхитила наполеоновский расчет на то, что если непрерывно атаковать противника, тот долго не выдержит. Например, последняя ее победа под Орлеаном была одержана уже после целого дня боя, когда ни одна сторона не победила и ее полководец Дюнуа дал сигнал к отступлению. Жанна никогда не была той, за кого ее выдавали бесчисленные романисты и драматурги, а именно: романтической барышней. Она была истинной дочерью земли - с крестьянской трезвостью и упрямством, со свободным от всякого преклонения или высокомерия отношением к большим господам, королям и прелатам, - она с одного взгляда понимала, чего каждый из них действительно стоит. Как подобает добропорядочной крестьянке, она сознавала все значение соблюдения приличий и не терпела, когда сквернословили и пренебрегали религиозными обрядами. Она не позволяла дурным женщинам околачиваться вокруг ее лагеря. У нее было одно благочестивое восклицание: "En nom De!" и одно бессмысленное ругательство: "Par mon martin!", и только их она разрешала употреблять неисправимому богохульнику Ла Гиру. Эта пуританская строгость сыграла важнейшую роль в восстановлении чувства собственного достоинства у деморализованной армии, и стало быть, и в этом, как почти во всем остальном, ее политика оказалась хорошо рассчитана и вполне оправдала себя. Жанне приходилось иметь дело с людьми всех сословий - от работников до королей; при этом она не испытывала никакого смущения, вела себя совершенно естественно и, если они не были безнадежно трусливы и испорчены, добивалась от них, чего хотела. Она умела улещивать и умела принуждать, язычок ее бывал ласковым и бывал острым. Словом, талантливая девушка - прирожденный босс.
Инфантильность и невежественность Жанны
Все это, однако, надо принять с одной большой оговоркой: ей не было и двадцати. Если бы речь шла о властной матроне лет пятидесяти, мы бы сразу узнали этот человеческий тип, вокруг нас полно властных немолодых женщин, по которым легко судить, какой бы стала Жанна, останься она в живых. Но, в конце концов, она была всего лишь молоденькая девушка: она не имела представления о тщеславии мужчин и о весомости и соотношении общественных сил. Она ничего не слыхала о железной руке в бархатной перчатке и орудовала голым кулаком. Она думала, что политические перемены осуществлять легко, и, подобно Магомету, не ведавшему ни о каком строе, кроме родового, рассылала письма королям, призывая их к преобразованиям, ведущим к установлению царства Божия на земле. Не мудрено, что ей удавались только те простые начинания, которые, как, например, коронация и кампания под Орлеаном, требовали простого действия и натиска.
Отсутствие элементарного образования помешало ей, когда она столкнулась с такими искусно разработанными структурами, как грандиозные церковные и общественные институты средневековья. Она испытывала ужас перед еретиками, не подозревая, что сама - ересиарх, одна из предтеч ереси, расколовшей Европу надвое и повлекшей за собой столетия кровопролитий, не прекратившихся и по сю пору. Она была против чужеземцев на том разумном основании, что во Франции им не место. Но ей в голову не приходило, что это приведет ее к столкновению с католицизмом и феодализмом - установлениями, по своей сути интернациональными. Она руководствовалась здравым смыслом, и там, где образованность была единственным ключом, она блуждала во мраке, расшибала себе лоб и расшибала тем более крепко, что отличалась непомерной самоуверенностью и поэтому в делах гражданских была неосторожна, как никто.
Это сочетание юной неопытности и абсолютной необразованности с большими природными способностями, энергией, храбростью, глубокой религиозностью, оригинальностью и чудаковатостью полностью объясняет все перипетии истории Жанны и делает ее достоверным историческим и человеческим феноменом. Но оно резко противоречит как идолопоклонническому романтическому ореолу, созданному вокруг нее, так и развенчивающему скептическому отношению, возникшему как реакция на романтическую легенду.
Дева в литературе
Английским читателям, может быть, захочется узнать, как отразилось поклонение и протест против него на книгах про Жанну, столь хорошо им знакомых. Имеется первая часть шекспировской или псевдошекспировской трилогии о Генрихе VI, где Жанна - одно из главных действующих лиц. Этот портрет Жанны достоверен не более, чем описание на страницах лондонских газет Джорджа Вашингтона в 1780 году, описание Наполеона в 1803-м, германского кронпринца в 1915-м или Ленина в 1917-м. А заканчивается пьеса и вовсе непристойностью. Впечатление такое, будто драматург вначале пытался изобразить Жанну красивой и романтической, но возмущенная труппа вдруг объявила, что английский патриотизм ни за что не потерпит сочувственного изображения француженки, одержавшей победу над английскими войсками, и если драматург сию же минуту не вставит все прежние обвинения против Жанны, не напишет, что она колдунья и шлюха, и не подтвердит ее виновность, пьеса поставлена не будет. Скорее всего, так именно и произошло. Иначе почему столь сочувственное изображение героизма Жанны и особенно ее красноречивого обращения к герцогу Бургундскому сменяется мерзейшими непристойностями заключительных сцен. Этому можно найти только еще одно объяснение: может быть, в оригинале пьеса была целиком непристойна, Шекспир же подправил начальные сцены. Поскольку вещь принадлежит к тому периоду, когда он только начинал свою деятельность, латая чужие пьесы, и его собственный стиль не выковался и не окреп, проверить нашу догадку нет возможности. Его почерк еще отчетливо не ощущается, нравственный тон пьесы низкий и вульгарный. Но, может статься, он пытался спасти ее от прямого позора, озарив Деву мгновенным блеском.
Перепрыгнув через два столетия, мы найдем у Шиллера "Орлеанскую деву", утопающую в ведьмином котле клокочущей романтики. Шиллеровская Иоанна не имеет абсолютно ничего общего с Жанной реальной, да и вообще ни с одной смертной, когда-либо ступавшей по земле. О пьесе, в сущности, нечего сказать, кроме того, что она написана вовсе не о Жанне, да едва ли и претендует на это. У Шиллера она умирает на поле битвы, ибо сжечь ее у него не хватило духу. До Шиллера уже был Вольтер, он пародировал Гомера в сатирической поэме "La Pucelle". От нее принято отворачиваться с добродетельным негодованием, рассматривая ее как грязную клевету. Я, разумеется, не возьмусь защищать ее от обвинения в чудовищной неблагопристойности. Задача поэмы была не в том, чтобы изобразить Жанну, а чтобы сразить насмешкой все, что в установлениях и обычаях того времени было справедливо ненавистно Вольтеру. Жанну он сделал смешной, но не ничтожной, и сравнительно не такой уж нецеломудренной. Поскольку же Гомера, святого Петра, святого Дени и храброго Дюнуа он тоже сделал смешными, а других героинь поэмы весьма нецеломудренными, то Жанна, можно сказать, еще легко отделалась. Но, право, похождения персонажей поэмы настолько возмутительны и настолько по-гомеровски лишены даже и намека на историческую достоверность, что те, кто делают вид, будто принимают их всерьез, выглядят Пекснифами.
Сэмюэл Батлер считал "Илиаду" пародией на греческий ура-патриотизм и греческую религию, написанной пленником или рабом, "Девственница" почти подтверждает батлеровскую теорию. Вольтер вводит Агнес Сорель - любовницу дофина, которую историческая Жанна никогда не встречала. Женщина эта страстно мечтает стать чистейшей и вернейшей из наложниц, но удел ее - беспрерывно попадать в руки распутных недругов и подвергаться грубейшему насилию. Над сценами, где Жанна летит верхом на осле или, застигнутая врасплох в натуральном виде, защищает Агнес мечом и наносит соответствующие увечья обидчикам, - над этими сценами можно смеяться без зазрения совести, они для этого и созданы. Ни один человек в здравом уме не примет их за историческую быль, и их непочтительная скабрезность, быть может, нравственнее увлекательной сентиментальности Шиллера. Разумеется, не стоило Вольтеру делать отца Жанны священником, но уж коли он принимался "давить гадину" (сиречь французскую церковь), то не останавливался ни перед чем.
До поры до времени литературные версии истории Девы носили характер легенд. Но вот Кишера опубликовал в 1841 году доклады о судебном процессе и реабилитации Жанны и поставил все на другие рельсы. Эти подлинные документы пробудили живой интерес к Жанне, чего не смогли сделать ни вольтеровская пародия на Гомера, ни шиллеровская романтическая чепуха. Типичными плодами такого интереса в Америке и Англии явились жизнеописания Жанны, написанные Марком Твеном и Эндру Лангом. Марк Твен буквально поклонялся Жанне, и поклонение это началось непосредственно под влиянием Кишера. Позднее еще один гений - Анатоль Франс - в виде протеста против волны энтузиазма, поднятой Кишера, написал "Жизнь Жанны д’Арк", где идеи Жанны он приписывает подсказке духовенства, а военные успехи - ловкости Дюнуа, использовавшего Жанну как mascotte. Короче говоря, он отказывает Жанне в сколько-нибудь серьезных военных или политических способностях. Эндру рассвирепел и, жаждая крови Анатоля, выпустил свою "Жизнь Жанны", которую следует понимать как корректив к первой. Ланг без труда доказал, что талант Жанны не какая-то противоестественная фикция, объясняемая галлюцинацией, придуманной священниками и солдатами, а простой факт.
Есть еще и такое легкомысленное толкование: дескать, Анатоль Франс - парижанин из мира искусства, и в его системе взглядов попросту нет места одаренной женщине с твердым умом и твердой рукой, даже если она и заправляет провинциальной Францией и деловым Парижем. Между тем как Ланг шотландец, а каждому шотландцу известно, что в доме верховодит жена. Меня, однако, такое толкование не убеждает. Я не могу поверить, чтобы Анатоль Франс не знал того, что известно всем. Недурно было бы всем знать столько, сколько знал он. В его книге чувствуются разного рода антипатии, но не антижанновские, а антиклерикальные и антимистические, и вообще уж так он был устроен, что не мог поверить в существование реальной Жанны.
Марк-твеновская Жанна, в юбке до полу, скрывающей столько же нижних юбок, сколько их на жене Ноя в игрушечном ковчеге, была попыткой соединить Баярда с Эстер Самерсон из "Холодного дома" с тем, чтобы получить безупречную американскую школьную учительницу, облаченную в доспехи. Ее создатель, как и создатель Эстер Самерсон, попадает в довольно-таки смешное положение, но поскольку он гений, она, несмотря на всю его ослепленность, все-таки сохраняет правдоподобие, только уже как тип ханжи. Ошибочно скорее описание Жанны, а не общая оценка. Эндру Ланг и Марк Твен одинаково задались целью сделать из нее красивую и очень женственную викторианку, оба признают и подчеркивают ее умение руководить, но только ученый шотландец настроен не так романтически, как лоцман с Миссисипи. Но, в конце концов, Ланг по укоренившейся профессиональной привычке скорее критикует, нежели пишет биографии, а Марк Твен откровенно написал биографию в форме романа.