Протестантам не понять средневековья
Впрочем, был у них один общий недостаток. Для того чтобы понять историю Жанны, недостаточно понимать характер Жанны, нужно уметь разбираться в обстоятельствах эпохи. В условиях XIX–XX веков Жанна как личность была бы совершенно неуместна; так же неуместна, как если бы она появилась на Пикадилли сегодня в своих доспехах XV века. Чтобы увидеть ее в настоящем свете, нужно понимать христианство и католическую церковь, Священную Римскую империю и феодализм в том виде, в каком они существовали и понимались в средние века. Если вы путаете средние века с темными веками, если вы привыкли высмеивать вашу тетушку за то, что она носит "средневековые платья" (подразумевая платья, которые были в моде в 90-е годы прошлого века), и абсолютно убеждены в том, что со времен Жанны мир невероятно шагнул вперед как в моральном, так и в техническом плане, то вам никогда не осознать, почему сожгли Жанну, и тем более не вообразить, что и вы, возможно, голосовали бы за ее сожжение, если бы входили в число ее судей. А пока вы не сможете этого вообразить, вы не узнаете самого важного о Жанне.
Вполне естественно, что на этом у лоцмана с Миссисипи и вышла осечка. Марк Твен, "простак за границей", при виде восхитительных средневековых церквей не испытавший ни малейшего волнения, автор "Янки при дворе короля Артура", где герои и героини средневекового рыцарства - чудаки, увиденные глазами уличного мальчишки, был с самого начала обречен на провал. Эндру. Ланг был более начитан, но, так же как для Вальтера Скотта, средневековье для него было скорее цепью увлекательных романов об англо-шотландской границе, чем высокой европейской цивилизацией, покоящейся на католической религии. Протестантская закваска обоих писателей, все их воспитание и образование внушили им, что католические епископы, сжигавшие еретиков, были способны на любую подлость; что все еретики были либо альбигойцами, либо гуситами, либо иудеями, либо протестантами с самой безупречной репутацией и что инквизиция была сплошной камерой пыток, изобретенной специально для таких людей в виде подготовки к сожжению, - и только. Соответственно они изображают Пьера Кошона, епископа Бовэского, судью, пославшего Жанну на костер, отъявленным мерзавцем, а все вопросы, заданные им Жанне, "ловушками", нарочно придуманными для того, чтобы поймать и погубить ее. Они не сомневаются в том, что полсотни каноников и докторов права и богословия, которые сидели рядом с Кошоном в качестве советников-асессоров, были вылитые его копии, разве что сидели на креслах пониже и в других головных уборах.
Судьи Жанны были сравнительно беспристрастны
На самом же деле англичане угрожали Кошону и поносили его за слишком большую заботливость по отношению к Жанне. Недавно один французский писатель отрицал, что Жанну сожгли, он считает, что Кошон похитил ее и вместо нее сжег кого-то или что-то, а самозванка, впоследствии выдававшая себя в Орлеане и еще где-то за Жанну, вовсе не самозванка, а доподлинная Жанна. Отстаивая свою точку зрения, он даже ухитряется отыскать доказательства пристрастного отношения Кошона к Жанне. Что же касается асессоров, то они вызывают возражение не потому, что они мерзавцы и все на одно лицо, а потому, что они были политическими сторонниками врагов Жанны. Это - веское возражение против всех судов такого рода. Но коль скоро нейтральных трибуналов взять негде, тут уж ничего не поделаешь. Судебное разбирательство, проводимое французскими сторонниками Жанны, было бы таким же неправым, что и суд, который вершили ее французские противники, а смешанный трибунал, который бы состоял поровну из тех и других, зашел бы в тупик. К недавним процессам Эдит Кэвелл, которую судил немецкий трибунал, и Роджера Кейсмента (его судил английский) можно предъявить ту же претензию, тем не менее их приговорили к смерти, так как нейтральных трибуналов не нашлось. Эдит, как и Жанна, была заклятой еретичкой, - в разгар войны она объявила всему свету: "Патриотизм - это еще не все". Она выхаживала раненых врагов и устраивала побеги военнопленным, давая ясно понять, что будет помогать любому беглецу или страдальцу, не спрашивая, на чьей он стороне, на том лишь основании, что все равны перед Богом - Томми, Джерри и Питу Le poilu. Дорого бы дала Эдит, чтобы вернуть средние века и чтобы пятьдесят гражданских лиц, сведущих в законах или присягнувших на служение Богу, поддерживали двух опытных судей, которые бы расследовали ее дело согласно католическому христианскому закону и путем словопрений давая ей высказаться, выясняли ее позицию неделю за неделей, на бесконечных заседаниях. Современная военная инквизиция была не столь щепетильна. Она покончила с Эдит в один миг, а ее соотечественники, усмотрев тут удобный случай попрекнуть противника за нетерпимость, поставили ей памятник, но остереглись написать на пьедестале "Патриотизм - это еще не все". За эту подтасовку и за скрытую в ней ложь им еще понадобится заступничество Эдит, когда они, в свою очередь, предстанут перед другим судом, если только небесные власти сочтут, что такие моральные трусы достойны обвинительного заключения.
Проблема не нуждается в дальнейшем обсуждении. Жанну подвергали гонениям, в общем таким же, каким подвергли бы сейчас. Переход от сожжения к повешению или расстрелу можно, конечно, счесть переменой к лучшему. Переход от тщательного расследования согласно принятому закону к безответственному и упрощенному военному терроризму можно счесть переменой к худшему. Но если говорить о терпимости, то суд и казнь в Руане 1431 года вполне могли бы стать событием наших дней. Так что это и на нашей совести. Если бы Жанна попала в наши руки, в сегодняшний Лондон, мы проявили бы по отношению к ней не больше терпимости, чем к мисс Сильвии Пэнкхерст, или к членам секты "странные люди", или к родителям, не пускающим детей в начальную школу, или к любым другим лицам, которые преступают черту, правильно или неправильно проведенную между тем, что терпеть можно и что - нельзя.
Жанну судили не как политическую преступницу
Кроме того, процесс Жанны, в отличие от дела Кейсмента, не был национальным политическим процессом. Суды церковные и инквизиционные (в случае с Жанной это была комбинация обоих видов) были судами христианскими, иначе говоря, интернациональными, и судили ее не как предательницу, а как еретичку, богохульницу, колдунью и идолопоклонницу. Ее так называемые преступления считались не политическими, совершенными против Англии или бургундской фракции во Франции, а против Бога и норм христианской морали. И хотя идея национализма в современном его понимании была настолько чужда средневековой концепции христианского общества, что ее вполне могли вменить в вину Жанне как еще один вид ереси, этого, однако, не сделали, и опрометчиво было бы предполагать, чтобы политическая пристрастность собрания асессоров-французов обратилась бы решительно в пользу чужаков (даже если бы те вели себя во Франции с крайней предупредительностью, а не наоборот) и против француженки, победившей этих чужаков.
Трагическая сторона процесса заключалась в том, что Жанна, как и большинство подсудимых, которым предъявлены обвинения более серьезные, чем простое нарушение десяти заповедей, не понимала, за что ее судят. Она имела гораздо больше общего с Марком Твеном, нежели с Пьером Кошеном. Ее преданность Церкви очень отличалась от преданности епископа и, с его точки зрения, по сути говоря, не выдерживала пристальной критики. Жанна находила радость в утешениях, которые предлагает Церковь натурам чувствительным; исповедь и причастие были для нее наслаждением, по сравнению с которым вульгарные чувственные радости не стоили ничего. Молитва для нее была чудесной беседой с тремя любимыми святыми. Ее набожность казалась чрезмерной людям формально благочестивым, для которых религия - всего лишь обязанность. Но когда Церковь не доставляла ей любимых наслаждений, да еще требовала принять ее, Церкви, истолкование воли Господней и поступиться своим, Жанна отказывалась наотрез и давала понять, что, по ее представлениям, католической является та церковь, во главе которой стоит папа Иоанна. Могла ли Церковь это терпеть, когда только она уничтожала Гуса и наблюдала за деятельностью Уиклифа с возрастающим негодованием, которое привело бы и его на костер, не умри он естественной смертью до того, как гнев обрушился на него - уже посмертно? А между тем ни Гус, ни Уиклиф не были так дерзко непокорны, как Жанна: оба были церковными реформаторами вроде Лютера, тогда как Жанна всегда, подобно миссис Эдди, готова была подменить собою святого Петра, эту скалу, на которой зиждется Церковь, и, подобно Магомету, всегда располагала личным откровением, полученным от Бога на каждый случай жизни и пригодным для разрешения любого вопроса.
Чудовищность претензий Жанны явствует из того, что сама она ее не сознавала. Мы называем это непонимание наивностью, ее друзья называли простоватостью. Ее решение встававших перед нею проблем всегда казалось и чаще всего действительно было чрезвычайно здравым и трезвым, и когда оно приходило к ней в форме откровения, для нее это было чем-то само собой разумеющимся. Как могли здравый смысл и нечто само собой разумеющееся казаться ей столь ужасной штукой - ересью? Когда в поле ее зрения попадали конкурентки-пророчицы, она немедленно ополчалась на них, как на лгуний и обманщиц, но считать их еретичками ей и в голову не приходило. Она находилась в состоянии непрошибаемого неведения относительно мнения Церкви на ее счет, и Церковь не могла выносить дольше ее претензий, - либо надо было сложить свои полномочия, либо дать Жанне место рядом с Троицей при жизни, еще в отроческом возрасте, что было немыслимо. Таким-то образом неудержимая сила встретила на своем пути непоколебимое препятствие и раздула сильнейший жар, который и испепелил бедную Жанну.
Марк и Эндру разделили бы с ней и неведение, и ее участь, если бы за них взялась инквизиция, потому-то их описания суда так же нелепы, как были бы нелепы ее собственные, умей она писать. Об их предположении, что Кошон - заурядный злодей, а вопросы, задаваемые Жанне, - ловушки, можно сказать лишь: да, оно поддержано расследованием, реабилитировавшим ее двадцать пять лет спустя. Однако реабилитация эта так же лжива, как и противоположная процедура, проделанная с Кромвелем реакционными сторонниками Реставрации. Кошона выкопали, и тело его выбросили в сточную канаву. Ничего не было проще, чем обвинить его в подлоге, а весь судебный процесс объявить на этом основании бессмыслицей. Именно этого желали все, начиная от Карла Победоносного, чьи заслуги неразрывно связаны с заслугами Девы, и кончая патриотически и националистически настроенным простонародьем, боготворившим память Жанны. Англичан прогнали, и приговор в их пользу стал бы поруганием трона и патриотизма, который привела в действие Жанна.
Мы отнюдь не захвачены непреодолимым стремлением ни к политическим выгодам, ни к популярности, и поэтому у нас нет оснований для предубежденности. Для нас первый суд сохраняет законную силу, а реабилитацией можно было бы и пренебречь, если бы не огромное количество серьезных показаний, свидетельствующих об обаянии личности Жанны. Но тогда возникает вопрос: каким же образом Церковь перешагнула через вердикт первого суда и канонизировала Жанну пять столетий спустя?
Исправляя свои промахи, церковь не теряет авторитета
А перешагнула она с большой легкостью. Для католической церкви в значительно большей степени, чем для закона, нет зла, которое нельзя было бы исправить. Она не считается с личной позицией, подобной позиции Жанны, - преобладающая ценность индивидуальной позиции составляет суть протестантизма. Однако и католическая церковь находит место для личной позиции in excelsis: она допускает, что высшая мудрость может прийти к индивидууму в форме Божественного откровения. Если найдется достаточно подтверждающих данных, такого индивидуума можно объявить святым. Коль скоро откровение может либо внезапно просветить индивидуума и повлиять на его позицию, либо снизойти на него в виде наставления, услышанного непосредственно из уст зримого посланца небес, то святого можно определить как лицо, наделенное героической добродетелью, чье частное мнение отмечено Божественной печатью. Многие прогрессивные святые, особенно Франциск и Клара, при жизни конфликтовали с Церковью, вследствие чего даже вставал вопрос: святые они или еретики. Франциск, проживи он дольше, вполне мог угодить на костер. Так что нет ничего невозможного в том, чтобы некое лицо отлучили от церкви как еретика, а по размышлении причислили к лику святых. Отлучение, объявленное провинциальным церковным судом, не принадлежит к числу актов, признаваемых католической церковью непогрешимыми. Пожалуй, стоит сообщить моим читателям-протестантам, что знаменитый догмат о непогрешимости папы - это еще самая скромная из ныне существующих претензий такого рода. По сравнению с нашими непогрешимыми демократиями и медицинскими консилиумами, непогрешимыми астрономами, судьями и парламентами, папа, можно сказать, на коленях повергаясь в прах перед троном Господа, кается в своем невежестве и робко молит, чтобы лишь по поводу считанных исторических дел, относительно которых у него, очевидно, больше источников информации, чем у прочих, его решение было принято как окончательное. Церковь сможет, а в один прекрасный день и захочет канонизировать Галилея, не поступившись непогрешимостью, приписываемой Книге Иисуса простыми душами, в ком рациональная вера в некие главные истины живет вместе с совершенно иррациональной верой в летопись деяний Иисуса, словно это трактат по физике. Пока Церковь, очевидно, еще подождет канонизировать Галилея, хотя это был не самый худший из ее поступков. Но зато Жанну Церковь сумела канонизировать, не поступившись ничем. Жанна-то ведь никогда не сомневалась в том, что солнце движется вокруг Земли - сколько раз ей приходилось это видеть!
И все-таки сожжение Жанны и ей самой, и совести человечества нанесло большой вред. Tout comprendre, c’est tout pardonner - сентиментальное кредо дьявола - не может оправдать этого поступка. И даже если мы допускаем, что трибунал был не только честным и законным, но и поразительно милосердным - избавил Жанну от пытки, полагавшейся за упрямое нежелание принять присягу; что Кошон был куда более выдержанным и добросовестным священником и законником, чем любой английский судья, выступавший в политическом процессе, в котором затронуты его партийные и классовые предрассудки, - все равно, сожжение Жанны д’Арк - это ужас, и историк, который возьмется оправдывать его, способен оправдать что угодно. Недаром жители Маркизовых островов отказываются верить, что англичане не съели Жанну; в этом неверии заключается решающая критика физической стороны дела. Кто же, возражают они, станет возиться - поджаривать человека, если не собирается его съесть? Им не взять в толк, что это делается ради удовольствия. Поскольку мы не можем им ответить ничего, за что бы нам не пришлось краснеть, давайте-ка устыдимся нашего более сложного и изощренного варварства, прежде чем распутывать дело дальше и выяснять, какие оно еще содержит для нас уроки.
Жестокость современная и средневековая
Прежде всего избавимся от представления, будто физическая жестокость сожжения сама по себе играет особо важную роль. Жанну сожгли так же, как сжигали в те времена десятки менее значительных еретиков. Когда Христа распяли, он лишь разделил участь тысяч других, ныне забытых злоумышленников. В смысле физических страданий у Жанны и Христа нет никакого преимущества: известны гораздо более ужасающие виды казней, не говоря уже о муках так называемой естественной смерти, особенно когда конец тяжелый.
Жанну сожгли более пятисот лет назад. Через триста с лишним лет (другими словами, всего за сто лет до моего рождения) на Стивен Грин в моем родном Дублине сожгли женщину за чеканку фальшивых монет, что считалось государственной изменой. В предисловии к недавно вышедшей книге об английских тюрьмах, находящихся в ведении местных властей (авторы Сидней и Беатрис Уэбб), я упоминаю, что уже взрослым человеком присутствовал на двух концертах, которыми дирижировал сам Рихард Вагнер, а Рихард Вагнер еще молодым человеком видел, как люди валом валили поглядеть на то, как будут колесовать солдата, причем из двух способов этого варварского рода казни был выбран наиболее жестокий. Он это видел и свернул в сторону. Пишу я также, что казнь через повешение, вытягивание жил и четвертование, о которой в подробностях и говорить невозможно, была отменена так недавно, что найдутся еще и сейчас люди, когда-то к этой казни приговоренные. У нас до сих пор порют преступников, и мы требуем, чтобы пороли почаще. Но и самые чудовищные из этих зверств не навлекали на жертву столько страданий, унижений, не вызывали такого чувства бессмысленно потерянной жизни, как наши современные тюрьмы, особенно образцовые; и, насколько - я могу судить, это возбуждает так же мало угрызений совести, как и в средние века сожжение еретиков. Причем у нас нет даже оправдания, что мы получаем от наших тюрем такое же удовольствие, какое получали в средние века от костров, колес и виселицы. Жанна, когда ей пришлось выбирать между тюрьмой и костром, рассудила по-своему, выбрав костер. Таким образом она лишила католическую церковь возможности заявить о своей непричастности к ее смерти и свалить всю вину на светскую власть. Церкви следовало ограничиться отлучением. Тут она была в своем праве - Жанна отказалась признать ее авторитет или согласиться на ее условия. И Церковь по справедливости могла сказать: "Ты чужая нам, ступай, ищи себе подходящую религию или создай ее сама". Церковь не имела права говорить: "Теперь, когда ты отреклась, можешь вернуться в наше лоно. Но до конца жизни ты останешься в темнице". Церковь, к несчастью, не поверила, что, кроме нее самой, существует иная душеспасительная религия. Церковь, как и все церкви вплоть до наших дней, была уже глубоко развращена примитивным калибанизмом (в браунинговском смысле) или желанием умилостивить грозное божество с помощью мук и жертвоприношений. Она применяла жестокость не ради жестокости, а ради спасения души Жанны. Жанна, однако, полагала, что спасение ее души - ее собственное дело, а вовсе не каких-то gens d’eglise. Употребив этот термин с таким недоверием и презрением, она проявила себя антиклерикалкой, притом, хотя и в зачаточной форме, столь же бескомпромиссной, как Вольтер и Анатоль Франс. Скажи она дословно следующее: "Долой воинствующую церковь и ее чиновников в черных сутанах! Я признаю только церковь, торжествующую на небесах", - она и тогда не сформулировала бы свой взгляд более четко.