* * *
Ван Хель остановился. Спереди донеслись звуки трещоток и деревянных колотушек. Из-за угла появились трепещущие отблески факелов. Послышался грубый смех и нестройная песня.
Ван Хель бесшумно прыгнул к деревянной стене дома и, прижавшись к ней всем телом, как ящерица, без видимого усилия вскарабкался на крышу, цепляясь за выступы брёвен. В ночной тьме он был неразличим - просто колыхнувшаяся густая тень на доме.
Распластавшись на черепичной кровле, он видел, как внизу неторопливо прошли десять мужчин, вооружённых копьями и мечами. На металлических шлемах и наконечниках копий подрагивали отблески факелов. Трещотка смолкла, прервалась песня.
- Эге, братцы! Да тут, похоже, была поножовщина. Клянусь пресвятой Девой! Покойники кругом валяются, - гаркнул грубый голос.
- Посвети-ка маленько, - прозвучал второй голос. - Должно быть, какая-нибудь шайка не поделила добычу.
- Чего не поделили? Гляньте на этого, у него кошелёк при себе! - воскликнул третий.
Ван Хелю уже не было видно людей, они скрылись за поворотом, но их голоса и шаги по лужам и грязи ясно доносились до его слуха.
- Не удалось им поживиться. Славно же кто-то разделался с ними.
- Не повезло мерзавцам…
- Утром надо прислать за ними повозку, - заключил старший. - Запомните, куда ехать. Квартал хлебопёков…
Ван Хель отполз немного по кровле в сторону, но из-за плохо державшейся черепицы, грозившей осыпаться при неосторожном движении, решил дождаться, пока ночной дозор отойдёт подальше. С крыши дома ему были видны далёкие мерцающие точки факелов на городских стенах. Снова по стенам прокатилась шумная волна трещоток и колотушек со стен - часовые оповещали друг друга об истечении очередных тридцати минут ночного дежурства.
Выждав ещё немного после того, как дозор удалился, Ван Хель бесшумно спустился на дорогу и продолжил свой путь. Через несколько минут он добрался до квартала ткачей и остановился перед трёхэтажным домом, над входом в который был нарисован громадный белый лебедь с причудливо изогнутой длинной шеей, а всё остальное пространство стены было покрыто изображениями женщин, занимающихся пряжей и вышиванием. Фасады очень многих домов в городе были так или иначе разрисованы, указывая на характер деятельности домовладельца и его семьи.
Окошко на втором этаже было распахнуто, и оттуда сочился тусклый жёлтый свет.
"Не спит", - понял Ван Хель и, осмотревшись, взобрался вверх по стене, ловко наступая на торчавшие балки и крючья, к которым крепились вывески. Заглянув в окно, он тихонько позвал:
- Изабелла!
В комнате послышалось шуршание платья, и в следующее мгновение перед ним появилась девичья голова. Большие тёмные глаза взволнованно блестели.
- Ванхель, милый мой Ванхель, наконец-то вы пришли! А я уж чего только не подумала…
- Со мной ничего не может случиться, ангел мой.
- Я боялась, что мы уже не свидимся более.
- Что за глупости! О чём вы говорите, Изабелла? Разве я хоть раз не держал данного слова?
- Речь не вовсе о вас, сударь.
- О чём же?
- О моём отъезде. - Девушка всхлипнула. - Боюсь, сегодня ночью мы расстанемся с вами навсегда.
- Вы решили уехать?
- Не я, а мой батюшка принял такое решение. Он отсылает меня в замок графа де Парси. Завтра рыцари графа отправятся в его владения, они будут сопровождать обоз с товарами. Поеду и я.
- Но почему вдруг?
- Граф прознал о том, что никто не может превзойти меня в искусстве вышивания. И мой отец решил не упустить случая хорошенько заработать на мне. Вдобавок отныне у него всегда будет повод показаться на глаза графу, дабы испросить какой-нибудь милости, навещая меня в его владениях… Будь проклят тот день, когда я взяла в руки иглу с ниткой!
- Не печальтесь, моя дорогая, и не вините своё мастерство, - успокаивающе проговорил Ван Хель и нежно коснулся ладонью щеки Изабеллы. - Я что-нибудь непременно придумаю, чтобы оказаться подле вас.
- Но как?
- Я найду способ… А теперь позвольте мне влезть в окошко, потому что висеть на стене не так удобно, как восседать на табурете…
- Конечно, мой милый Ванхель…
Она порывисто отстранилась, давая мужчине возможность проникнуть в уютную комнату, стены которой были обтянуты коричневыми шерстяными тканями, с искусно вышитыми на них белыми, жёлтыми и красными цветами. На стоявшей в углу кровати лежало несколько подушек, а подле спального места громоздился сундук, где хранилось бельё и одежда. Горевшая свеча бросала свет и на элегантную этажерку из резного дерева, где лежали большие ножницы и множество катушек с разноцветными нитками.
- Вы продолжаете одеваться не по погоде, - посетовала она, оглядывая гостя. - Уже декабрь, а вы до сих пор не сменили платье на зимнее.
- Я не боюсь холода и почти не ощущаю его, - отмахнулся он.
- Вы испачканы. - Изабелла указала на его плащ, измазанный грязью на плече.
- Должно быть, это грабитель задел меня грязным башмаком, когда я перебросил его через себя.
- Вы столкнулись с разбойниками?
- Пришлось вступиться за одного несчастного.
- Как вы не боитесь? Ванхель, неужели вас ничто не страшит?
- Только разлука с вами, - пошутил он.
- Вы настоящий сумасшедший. - Она припала головой к его груди и с наслаждением вслушалась в тепло, потёкшее в неё из его крепких рук, бережно обнявших её плечи. - Никогда не забуду, как вы разбросали тех бесстыжих господ, которые пристали ко мне на рыночной площади. А ведь их было пятеро! И все вооружены!
- Разве я мог позволить, чтобы кто-то отпускал мерзкие шутки в вашу сторону?
- Безрассудный… Они могли убить вас, и это сошло бы им с рук, ведь они - рыцари, люди благородных кровей, не привыкшие считаться с людьми более низкого происхождения. У меня сердце замирает, когда я вспоминаю тот день. Как они схватились за мечи, готовые изрубить вас! А вы каким-то непостижимым образом расшвыряли их, расправились с ними голыми руками! Я никогда не перестану восхищаться вами, мой милый Ванхель…
- Изабелла, почему бы вам не уйти со мной прямо сейчас?
- Без родительского благословения? - вздохнула она. - Я не смею.
- Вы слишком много значения придаёте этим пустякам.
- Зачем вы говорите, что благословение - пустяк? - с горечью проговорила она. - Порой ваши слова пугают меня.
- Не будем спорить об этом… Не сейчас… Просто придётся повременить с нашим счастьем. Наберитесь терпения, родная… И ложитесь спать, вам следует отдохнуть перед завтрашним путешествием. Путь до владений графа де Парси не близкий.
- Ванхель, не оставляйте меня сейчас…
Она отчаянно прижалась к нему всем телом, чего не позволяла себе никогда при их прежних встречах с глазу на глаз.
- Я люблю вас!
- Знаю, мой ангел. Я тоже люблю вас.
- Как же нам быть? - шептала она.
- Если бы вы согласились уйти со мной… Впрочем, всё уже сказано. Езжайте к графу де Парси, раз такова воля вашего батюшки. Обещаю вам нагнать вас в скором времени, а там и решим, как нам быть.
Он мягко отстранил её от себя.
- Ванхель…
Девушка снова протянула к нему руки, и он увидел в её глазах мольбу.
- Изабелла, мой нежный цветок. - Он шагнул к ней и наклонил голову, припав к её губам долгим поцелуем.
Тело девушки задрожало.
- Я хочу быть вашей, - проговорила она, задыхаясь.
- В недалёком будущем у нас обязательно появится такая возможность. И нам не нужно будет скрываться от посторонних глаз, нам не придётся таиться. Обещаю. - Он поцеловал её ещё раз, но теперь коротко, почти по-братски. - А теперь прощайте… И помните, что мы с вами разлучаемся на очень малое время…
Сказав это, он легко выбрался в окно и спрыгнул на дорогу…
С Изабеллой он познакомился три месяца назад, когда вступился за неё на улице. Увидев горячие слёзы в её глазах, Хель уже не мог выбросить из головы Изабеллу. Такого не случалось с ним прежде. Он относился к женщинам легко, принимал их ласки и даже любовь, но сам не допускал никого из них к своему сердцу. Бывало, он увлекался кем-то ненадолго, но забывал о своём увлечении, едва дела звали его в путь. Он даже не прощался с той, которая согревала его ночами… И вдруг в его сердце поселилась любовь. Образ Изабеллы постоянно возникал перед его глазами, и Ван Хель не знал, как к этому относиться. Девушка стала казаться ему самым дорогим существом на свете, и он - человек, которого и человеком-то было трудно назвать, ибо он познал тайные глубины многих оккультных сообществ, был посвящён в знания, дававшие ему огромную власть над людьми, прошёл через самые кровавые войны последних нескольких веков и не только остался жив, но заполучил бессмертие, - он тосковал, разлучаясь с Изабеллой, как тоскует по девушке всей душой безусый юнец, не познавший ещё сладости женского тела.
Ван Хель удивлялся себе и вопрошал: "Ты ли это, дружище? Откуда в тебе нелепое мальчишеское волнение? Откуда жажда глядеть в девичьи глаза, надеясь увидеть в них всякий раз нечто особенное? У тебя было много женщин. Некоторые по праву считались прекраснейшими женщинами своего времени. Лучшие гетеры дарили тебе свои ласки. Лучшие танцовщицы плясали для тебя. Но ты всегда оставался спокоен, потому что никогда не признавал никакой тайны за тем, что принято называть любовью. И вдруг что-то изменилось в тебе. Может, ты заболел? Или ты прозрел, внезапно разглядев в привычной для тебя жизни новую грань? Ты удивляешь меня…"
* * *
Шарль по прозванию Толстяк низко склонился над столом и что-то записывал, поскрипывая гусиным пером по пергаменту. Жёлтый подрагивающий свет свечи придавал его одутловатому небритому лицу мягкость, сглаживая некрасивость крупных черт. Этот зрелый мужчина, прошедший нелёгкий жизненный путь, смотрел на появлявшиеся из-под пера чернильные буквы почти с тем же восторгом, с каким мальчишка смотрит за появлением сверкающего меча из ножен прославленного рыцаря.
Закончив фразу, Шарль привалился к высокой спинке деревянного стула и откашлялся, прикрывая рот ладонью, чтобы брызги слюны не попали на только что написанный текст.
- Ты простужен? - спросил Ван Хель.
Шарль вздрогнул от неожиданности.
- Как всегда, ты проникаешь ко мне беззвучно, как демон, - проговорил он, взяв себя в руки. Его покрасневшие слезящиеся глаза несколько раз испуганно моргнули.
- Может, я и есть демон? - засмеялся вошедший и опустился на табурет перед почти угасшим камином. - Как всё-таки хорошо, когда можно расслабиться перед огнём…
- Если бы ты был демоном, Хель, я готов был бы, пожалуй, продать тебе душу ради разгадок некоторых тайн, - задумчиво сказал Шарль и положил гусиное перо на стол. Обычно он пользовался палочкой и навощёнными досками, как древние римляне, и лишь придав написанным мыслям бесспорное изящество, Толстый Шарль переносил их на бумагу. К бумаге он относился трепетно, почти как к священной реликвии.
Ван Хель потянул носом. В доме Шарля всегда пахло травами и настойками.
- А что ты будешь делать, если вдруг откроешь для себя всё, что ищешь? - спросил Хель.
- Что я буду делать? Ничего. Просто почувствую себя счастливым.
- Ты в этом уверен? А не думаешь ли ты, Толстяк, что тебе станет скучно? Сейчас ты целиком отдаёшься поиску, а чем же ты станешь заниматься, когда тебе искать будет нечего? Да и как ты поступишь с полученными знаниями?.. С бесконечными знаниями! Ведь это - тяжёлая ноша. Поверь, ими невозможно просто владеть, ими надо пользоваться, иначе они превращаются в бремя, способное раздавить человека.
- Я посвятил так много лет поиску ответов на вопросы, которые беспокоят меня с раннего детства! Так неужели я откажусь от знаний, даже если они раздавят меня, как обрушившаяся каменная громадина?
- Каменная громадина? - переспросил Ван Хель. - Хорошее сравнение. Заниматься наукой - всё равно что грызть камень, пробиваться в глубины окаменевшей человеческой мысли, крушить твердь неповоротливого мышления. Но одолеть это может лишь тот, кто не закупорил себя в тесной конуре косности. Чтобы добиться знаний, нужна широта взглядов, нужно быть философом, мой дорогой Толстяк.
- Ты же знаешь, что я занимаюсь философией, Хель. Но я очень одинок. - Шарль плаксиво сморщился и потёр руками грудь. - Одиночество переполняет меня! Мне не с кем поговорить. Всё, чего я добился, я несу в себе. Народ удручающе тёмен. Церковь задавила всех, узурпировала право на истину.
- Узурпировала? Нет, дружище, церковь лишь пользуется сложившейся ситуацией. Народ тёмен, в этом ты прав. Но он всегда был тёмен и ленив. Ему не нужна истина. Его интересует только кусок хлеба. А истина… Она предполагает безбрежность, она вмещает в себя всё, у неё нет краёв, нет предела. - Ван Хель помолчал, затем продолжил: - Вот ты только что сказал, что Церковь взяла на себя право провозглашать истину.
- Да, это так.
- Но ведь ты тоже принадлежишь Церкви, Шарль. Ты был монахом. И ты никогда не покинул бы монастырь, если бы не переругался со всеми.
- Я переругался из-за того, что мне не позволяли заниматься философией.
- Но ты и не можешь заниматься философией, Толстяк.
- Почему?
- Потому что ты ограничен рамками католической веры. Настоящий философ никогда не ограничивает себя строгими рамками, он не может быть ни христианином, ни магометанином, ни кем бы то ни было другим, кто принимает правила Церкви и идёт строго по узенькой дорожке…
- Но человеку нужна вера, Хель, - виновато ответил Толстый Шарль.
- А что такое вера, друг мой? Следование текстам? Разве это вера? Ты лишь идёшь у кого-то на поводу.
- Я не иду ни на каком поводу! - возмутился Шарль. - Я со многими спорю, нередко сомневаюсь. За это меня и прогоняют частенько с насиженного места.
- Ладно… Уже поздно…
- Где ты так долго бродил?
- Разные дела задержали… Городские ворота были уже на запоре, когда я вернулся. Пришлось перебираться через стену, прятаться от стражи… Кстати, сегодня ночью мне довелось познакомиться с неким Жаком де Бриеном, придворным сочинителем.
- Очень увлечённый человек.
- Ты знаешь его? - удивился Ван Хель.
- Мы сталкивались с ним несколько раз в книгохранилищах.
- Ты имеешь возможность входить в хранилища?
- За деньги можно проникнуть в любое запретное место. А книги нынче становятся модны у благородных господ, даже если это формальные хроники военных походов или скучнейшие описи домашнего имущества. Сейчас каждый барон велит монахам, живущим при его рыцарском замке, обзавестись библиотекой. Редко кто умеет читать, но все любят похваляться содержимым своих книгохранилищ. Это и есть причина того, что из монастырей день за днём пропадают фолианты. Бароны и герцоги устроили настоящую охоту за книгами. Если не удаётся купить у монахов старинную рукопись, то они нанимают переписчиков. Книги копируются второпях, с многочисленными огрехами. Но кого это интересует? Мессиры жаждут лишь обилия толстых переплётов, а содержимое их не волнует. Впрочем, встречаются и настоящие любители книг, но их крайне мало. И что-то подсказывает мне, что так будет всегда.
- Ты прав, - согласился Хель.
- А Жак де Бриен - настоящий поэт, написанное слово имеет для него огромный вес. Сейчас всё чаще из Италии к нам забредают трубадуры, но их тут пока никто не понимает. Зато де Бриен был в полном восторге, однажды повстречав трубадура и послушав его стихи… Нет, слово у нас не пользуется уважением, в поэмах и романах видят только лёгкое развлечение. Времена Цицерона и Сенеки ушли надолго, если не навсегда, - печально заключил Толстяк.
- Пожалуй, я прилягу, дружище.
- А мне надо ещё кое-что доделать, - Шарль повернулся к разложенному на столе пергаменту.
- Скажи, а ты не знаешь, далеко ли отсюда владения графа де Парси?
- Дней пять пути, если ехать верхом. Почему тебя интересует этот тупоголовый боров?
- Хочу наняться к нему.
- Что за странная причуда, Хель? Почему вдруг к нему?
- У меня есть причина.
- И наверняка у этой причины чудные глазки и волшебный ротик, - горестно вздохнул Толстяк.
- Ты на редкость проницателен, мой друг.
- Послушай, Хель, - Шарль опять отложил гусиное перо, - я слышал, что у графа есть некоторые очень любопытные книги. Почему бы тебе не прихватить меня с собой? Мы составим славную парочку, явившись пред светлые очи Робера де Парси: воин и книжный червь, два непревзойдённых мастера своего дела.
Ван Хель засмеялся в ответ и принялся расстёгивать пряжки ремней, перетягивавших сапоги.
- Я говорю серьёзно! - возмутился Шарль. - Что вызвало у тебя такой едкий смех? Что за ирония в твоём голосе?
- Ты представляешь, сколько мы будем добираться вдвоём до владений де Парси?
- Чуть дольше, чем ты ехал бы без моего общества.
- Толстяк, на хорошем коне я преодолею это расстояние в два дня.
- Зато со мной ты сможешь провести время в приятных беседах. Да и потом, когда ты подрядишься на службу к этому борову де Парси, тебе потребуется кто-нибудь, чтобы ты не подох там со скуки. Впрочем, я забыл, что у тебя будет чем занять себя вечерами. Ты же едешь за дамой своего сердца.
- Пожалуй, я поразмыслю над твоими словами. Может, ты и впрямь сгодишься для чего-нибудь…
Путники. Декабрь 1095 года
Посреди площади возвышался каменный столб, увенчанный железным распятием. К столбу был прикован цепями грузный мужчина, раздетый по пояс. Он висел лицом к столбу, а ноги его почти касались коленями каменной площадки, из которой этот столб торчал. Два рослых человека в длинных рубахах и толстых кожаных куртках мехом наружу лениво, но сильно хлестали прикованного розгами. Рядом приплясывали двое других: один стучал в барабан, другой играл на рожке. Наказуемый истошно кричал, а собравшаяся толпа, состоявшая в основном из женщин и детей, с интересом наблюдала за публичной поркой.
- Кого наказывают? Что он сделал?
- Делал хлеб из дешёвой муки, а выдавал его за первосортный.
- Жалкий пройдоха хотел выкачать из наших кошельков побольше серебра. Теперь уж ему вовек не забыть нашей благодарности.
Ван Хель прошёл мимо, не обратив на избиение никакого внимания. Он видел много казней на своём веку, его мало интересовали такие зрелища. Зато горожан того времени радовало любое событие. Жизнь была размеренной, скучной, непогода и плохие дороги вынуждали часто отсиживаться дома. Поэтому люди спешили поглазеть на всё что угодно, будь то прибытие гонца, приезд бродячих акробатов, свадьба, драка на площади или же публичная казнь - лишь бы отвлечься от унылых будней.
- Ты имеешь право остаться в городе на три дня, чтобы залечить раны! - рявкнул один из палачей, расстёгивая замок на руках жертвы.
Окровавленное тело тяжело рухнуло на каменные плиты.
- Что, ворюга, плохо тебе? - простуженным голосом спросил какой-то коротышка, протиснувшись сквозь толпу и склонившись над неподвижным телом.