XXXVI
Заперли шамана в загон. Подох в загоне теленок, выволокли его на назьмы, за заимку, волкам и собакам. Вместо теленка - шамана.
- Пленный, - сказали.
И поставили часового.
Стоит часовой, штыком глиняную стену царапает - скучно. Пошел за табаком и не вернулся.
Забыли шамана.
Снег дул тонкий и голубой. Земля была тонкая, голубая и веселая.
Жарко шаману, халат расстегнул, бегает по загону, по подмерзшему назьму.
Эх, сильно бьют русские, много крови выпустили русские, поди так целые озера. И боги русские не помогли. Сжечь надо плосколицых, темных.
В щели дует голубой снег. Щель голубая, а в загоне темно, как за пазухой.
Кровь у шамана Апо на затылке, жарко затылку, точно горячая лепешка приложена.
Ноги болят, голова болит, богов нету.
Бубна нету, да и зачем шаману комлать, когда боги убежали, как листья от снега. Не призовешь богов. А без богов - как без кумыса.
Бегает загоном шаман. Часовой обедает, затем табак крошит на трубку.
Жарко шаману, будто лисице в гоне.
Встал на колени, запел:
- Ушел дух Койонок на Абаканские горы, ушел и не вернется! Потерял конь узду, не вернется!… Душа твоя как белки Абаканские, - не растают!… Койонок, Койонок!…
Голубой снег падает. Голубые деревья растут.
Вскочил шаман. Заплясал шаман. Завыл шаман. По всей заимке - как десять троек промчалось.
Бегут русские, спешат к загону.
Заметили духи шамана. Увидал их, полетел над тайгой шаман Апо.
А-а-а?… Поймал глазами моими, поймал, где духи были! Когда киргизов русские убивали - вы каким мясом обжирались? Зачем сейчас шаману явились? А-а-а!…
Пляшет в священной пене шаман. Руками бьет - нет бубна. Тело содрогается, потрясает, нет на теле бубенцов, нет на теле железа, нет плети.
- Бить буду! Железом гонять буду!…
Нечем бить - нет железа, нет плети. Улетают духи на малиновогривых конях.
Русские у двери хохочут широко:
- Завертелся!…
- Орет-то, как бугай весной!…
- А нос-то в пене!
- Во-от лешак!…
На плечах у русских снег, шапки снежные, широкие. И голоса как таежные сугробы. Й лохматы из собачьих шкур дохи.
- Спятил!…
- Каюк!…
- Получил кабинетские земли?
- Захотели, собаки?
- Земель всем!… С большаками воевать!
И комлал до вечера шаман - до вечера хохотали мужики. Приходили и уходили, а смех метался у дверей плотно и неустанно, как снег.
Вечером ушли - привезли в заимку пойманных офицеров. Было их пятеро. Все без погон, без шапок. Уши у них отморожены.
Один молоденький, прижимая руки к ушам, плакал и кричал:
- Граждане! Мы же сочувствуем!… мы вполне… случайно!…
Рыжебородый Наумыч орал:
- Верна!… Усе вы, стервы, сочувствуете, усе! Бить вас, стервей поганых!…
В избе заседал штаб. Ревели на улице полозья. Никитин верхом объезжал отряды, а за ним мальчонка охлябью догонял и кричал:
- Дяденька Микитин, у штабу старики просют! Дяденька!
Было мальчонке весело, свистал он, колотил лошадь кнутом по ушам.
Старик с тающими глазами и с бородой, похожей на ком грязи, сказал:
- Делов многа… Атамановцы с города наступают… Пять волостей соединилось, к нам идут. Чево тут на офицеров смотреть?
- Опять народ требует, народу надо!
Штаб вынес постановление: "Расстрелять".
Офицеров повели в тайгу. Торопливо, не оглядываясь, увязая в снегу, шли офицеры.
Плотно сбившись, с винтовками наперевес, позади мужики.
Гикали мальчонки. Громко кричали мужики. На назьмах, поджав хвосты, рвали труп теленка тощие собаки.
У самой опушки заметили на дороге к тайге мчащуюся кошеву.
- Ефимыч! - крикнул мальчонка.
И, перебивая друг друга, радостно отозвались мужики.
- Листрат Ефимыч! Едет!…
- Смолин!… Едет!
Тряслись по кошеве алые, зеленые лошади, и снег был над ними, под ними - атласно-голубой.
- Ефимыч!
- Батюшка!
И один из мужиков радостно крикнул офицерам:
- Бяги! Некогда с вами тут!
Офицеры, пригибаясь, царапая руками снег, побежали.
Мужики выстрелили. Офицеры осели в снег.
Махая винтовками, с гиканьем понеслись мужики к кошеве. Шарахнулись лошади, фыркнули и, изгибая в дугу потное тело, свернули и помчали кошеву сугробами.
Поднялся в кошеве Калистрат Ефимыч в бараньем черном тулупе. Махая шапкой, кричал:
- Шеснадцать волостей. Шеснадцать, хрещены, за советску власть!
Жарко и душно в штабе. Пахнет овчинами, сосновыми дровами.
Распахнув тулуп, в полушубке, затянутом зеленой опояской, в красных пимах-валенках, густо говорит Калистрат Ефимыч:
- На съезду Советов шеснадцати волостей, одна не хочет - расстрелять приказал усю.
Никита вскочил:
- Прошу слова!… Не уполномачивал!
Закричали со двора мужики:
- Обождь, Микитин, обождь! Дай Листрату!
- Дуй, Листрат, правильно!…
Широкий, как стол, тулуп. Воротник курчавый, мокрый, борода синяя оттаивает - каплет.
- Усех делегатов расстреляли - не дерзай, коли всем миром идем.
- Пра-авильна!…
- Не лезь!…
- Атамановцы с городов идут. Полки! Тьма-тьмущая, надо и нам сбирать. У те как, Микитин, сбираешь?
- Побьем!
- Крой!
- Усех порежем!
Злятся, трясутся стены избы. Земля на дворе обжигает черные зубы, люди на зубах у ней как пена.
Гудит, ширится в духоте резкий голос Никитина:
- Товарищи!… Ячейка протестует!… Товарищи, надо!…
- Чаво там, Листрат, дуй, бей на нашу голову!!
Мокрый бараний тулуп в дверях. На крыльце. Как бревно - над головами голос:
- Шеснадцать волостей в полку!… Колчаковскую, значит, армию бить.
- О-о-о!…
- Валяй, Листрат!… Валяй!…
У ворот в шали и в шубе - женщина. Липнет по воротам бледно-малиновый снег. Комья его, как цветы, - на земле.
- Настасья? - спросил Калистрат Ефимыч. - Аль нет? Тебе чего тут?
Темное, сухое, как старое дерево, лицо. Руки под тулупом шарятся. Наумыч сказал:
- Гости к тебе, Ефимыч, Гриппина.
Расталкивая снег, мечась телом, закричала Агриппина:
- Антихристы, христопродавцы! Чтоб вам ни дна ни покрышки… провалиться вам в преисподнюю, душегубы! Будь вы прокляты!
Наумыч, махая галицами, смеялся.
- Пойдем в избу, - сказал Калистрат Ефимыч, - нечо улицу срамить.
А в темных сенях зазвенели металлически ее руки.
Взвизгнул Наумыч:
- Листрат, берегись… режет!…
Мяли темноту трое.
Тыкал топор по стене. Темнота вилась и билась в крике бабьем:
- Грех… на душу, владычица Абалатская!… Душегуба, разбойника!
- Убью!…
…Рыжебородый Наумыч притащил Агриппину к загону, где заперли шамана, втолкнул ее и разозленно сказал:
- Резаться, курва? Мы те научим!
Потрогал труп шамана, перевернул вверх лицом и, сложив ему руки крестом, сказал:
- Поди, какой ни есть, а поп. Царство небесное!
Плакала у кровати Настасья Максимовна. Грудь как сугроб, а глаза - лед ледниковый.
- Решат так тебя, Листратушка. Не один, так другой!… Кабы не Наумыч, кончила бы она тебя, Гриппина-то.
Распуская зеленую опояску, говорил Калистрат Ефимыч:
- Меня кончат не скоро. Я стожильный. У ей, вишь, наши-то полюбовника убили… А может, и я убил?
Помолчал и, ставя пимы на печь, добавил:
- Пришло время - надо убивать. А пошто, не знаю… Микитин не велит. По-своему гнет. А убивать приходится.
- Кабинетски-то земли отняли?
- Отняли!… Как же!
- А теперь каки будут отымать?
- Найдется.
Взбивая подушки, сказала Настасья Максимовна:
- Я, Листратушка, мыслю пельмени доспеть и Микитина на пельмени кликнуть. Поди, так и покормить сердечного некому?
- Доспей!
…А в это время у поселка Талицы Власьевская волость давала бой атаманским отрядам.
Бежала у поселка и по долине сизо-бурая лисица - снег густой.
XXXVII
Бежал по земле снег, густой, сизо-бурый - лисица Обдорских тундр.
Били атамановцы из пулеметов, из орудий в повисшую над ними ночь. А ночь била в атамановцев - из пулеметов, из пушки древней, что вытащили из музея. Заряжали пушку гвоздями, тащили на лыжах, били в тьму.
Трещит поселок - горят пригоны. Сено - вверх в сизо-бурое небо! Алое сено вниз - в сизо-бурую землю.
Алый огонь поджигает небо - горят избы.
Трещит поселок - горит ветер от поселка, багровый! Люди бегут поселком в багровых рубахах.
- Восподи!
- Владычица, спаси и помилуй!
Железо не любит разговора - железо заставляет молчать.
У каждого двора убито по бабе. У каждых ворот по бабе. Нет мужиков - бей баб. Разворочены красные мяса чрева.
Бить кого-нибудь надо.
Бей, жги!
Бей снега, жги небо!
Аспидные пригоны. Алый огонь. Поднял пригоны, потряс над землей, рухнул. Желтые искры по земле, гарь в нос!
Смолистый дым в нос, в глаза! Сизоперый дым в грудь! Кашляют люди, а стреляют.
Из-за каждого угла, из-за каждого сугроба.
На лыжах белые балахоны - как сугробы.
Орут сугробы:
- Крой, паря!
Смолистый дым как заноза в глазу. А особенно когда своя изба горит.
Хромой мужик бегает по двору, кричит багровым криком:
- Дарья!… Фекла!… Сундуки-то в погреб. Сундуки-то прячь!
Надо же какой-нибудь бабе быть убитой у ворот. Лежит Дарья.
А пулемет за улицей, пулемет на улице. Пулемет в поле.
- Товарищи-и, не поддавайся!
- Прицел шестнадцать–четырнадцать, Кондратьев!…
- Есть!…
У атамановцев черные погоны. У мужиков нет погон. Умирают на веселом, сизо-буром снегу атама-новцы и мужики.
Умирай, умирай!
Бей, жги!
Сам Калистрат Ефимыч приедет завтра. За ним шестнадцать волостей идет!… Бей, не унывай!
Хромоногий Семен на лошади, позади баба. Баба тяжелая, как воз. У лошади хребет тонкий. Лошадь боится пламени, несет, стонет.
Не нужно на лошади по улицам - по притонам не заметят. Бежит хромоногий по пригонам.
- Митьша, эвот на лошади-то один?
- Один? Двое. Бери на мушку.
Не выдержала лошадь, перегнулся хребет - пала. Нет, это сердце у ней не выдержало - пуля его расщемила. Дерево пуля разорвет - живет дерево, а лошадь не может.
Перегнулся хребет, как сугроб под ногой - издохла.
А в шубах те, двое, живы. Хромоногий и баба меж суметов ползут.
- Сенюшка, страсти-то какие!
- Молчи ты, сука!
А чего молчать? На улице пулемет. На каждый пулемет - десять убитых, а пулеметов всего - десять. А может, и сто убитых на пулемет?…
Горит двор дедовский, сундуки в нем вековые, сухие, как зимняя хвоя.
А скот забыли. Ревут пригоны. Горит скот - паленой шерстью пахнет. Красно-бронзовые у скота глаза.
Красно-бронзовый ветер в небе хохочет, шипит, свистит.
Смоляной дым - как рана. Смоляной дым хотя и слепые глаза проест.
Проело слепой Устинье глаза, плачет старуха.
- Пожар, что ли, Листратушка, Семушка?
Отвечает багровый ветер с неба, шипом-шипит на сизо-бурый снег.
Тычется по двору Устинья - ворота ищет. Не надо ей ворот!
У ворот убита одна баба, - больше не надо, у каждых ворот по одной.
Эх, ветер, ветер, пурпурно-бронзовый и тугой!
Заблудилась старуха. Дым гложет глаза. Пламя по седому волосу. Бежать старухе, бежать!
Босиком она. Зима, а тепло. Босиком старуха - в пригон. Развязала ворота, распахнула.
Ага, нашлись люди, догадались выпустить скот! А почему баба на дороге? Скоту нужно бежать из пригона.
Лежит на горячей, талой земле старуха Устинья, греется, она привыкла на голбчике. А скот рогами в заплоты, скот ревет. Ворот открыть на улицу некому.
Горят ворота. Горит скот. Горит Устинья.
Небо горит, снега горят.
XXXVIII
Эх, и голубые же снега, запашнстые! На бочке верхом ехал заимкой рыжебородый Нау-мыч. Как в пустую бочку, кричал по дворам:
- Товаришши, спирт отбили!
Липкое желтое пламя от смольевых щеп.
- Пей, товаришши, подходи!
Со смолья багровые капли на снег. Шипит ночь, расползается.
Эх, ковши - не ковши - ведра! Пей!
Смолой пахнет жгучий спирт, разбавляй снегом, чтоб холоднее.
В широкие, как стакан, глотки ныряют жгучие ковши. Пот по волосатому телу. Жарко!
Щепы ветер рвет, пламя над бочкой, над лошадью.
- Эй, кто там еще? Подходи!
Подходят.
Всем умирать, всем пить.
Все пьют.
Пьет Калистрат Ефимыч. Ему ковш эмалированный. Никитину - ковш медный.
- Лопай, еще везут!
Ах, и голубые же снега, голубые! Ах, и звенит же тайга, звенит! Орут громогласные песни:
Эх, распошел ты…
Мой серый конь, пошел!…
На бочке верхом рыжебородый, бьет валенками в бочку, кричит:
- Подходи!
Бабы с ковшами из шалашей, бабы с котелками из землянок, ребятишки голобрюхие - с чашками.
- Пей!
А потом с горы, с яру, катались на шкурах, на кожах.
Вся заимка Лисья катается, гуляет.
Гуляют, пьянствуют Тарбагатайские горы!
Снег над шкурами клубом. Гора клубом. Небо клубом.
- О-о-ох!…
Голова кругом, колесом, летят, шипят, сшибаются шкуры.
На горе три сосны сухостойных подожгли. На горе пламя. Все под горой, как от щепы, видно. Полыхает гора.
- Садись, Микитин!
Ледяная гора разукатистая. Ледяное небо катится. А по небу луна тоже с гор на шкурах несется.
- Садись! Э-э-э-х, ты-ы!…
Бабы визжат. Баб, когда катаешь, обнимать надо. Как снег под полозьями, визжат бабы.
А в штабе курчавый играет на гармошке. Курчавые все и всегда - гармонисты.
Шлюссер-мадьяр и Микеш-серб с девками кадриль ведут.
У дверей парии семечки щелкают.
Мороз щелкает избы, как семечки.
Подошел парень к бочке, сказал Наумычу;
- Девка-то та, в загоне, замерзла.
Поднял кружку со спиртом рыжебородый.
- Пей! Какая девка? Гриппина-то, што ль? Пушшай! Царство небесно!
Выпил парень, пошел. Крикнул рыжебородый:
- Ты старику не говори, скажем - убегла!… А ты как туда попал? Кралю повел, что ли?
Хохочет парень.
Кошеву в коврах привезли. В кошеве Калистрат Ефимыч, Настасья Максимовна, Никитин.
Парни по краям. На задках парни. Смольевые щепы в руках горят. Желто-багровый огонь, веселый.
Летит кошева под гору - голубой и желтый клуб.
Смолистый дым, веселый. Смолистый дым - как спирт.
- Э-эй!… Сторонись, тулупы!…
Вся душа в снегу, все небо в снегу - голубом и мягком.
…Здорово!…
XXXIX
Снега мои ясные - утренний глаз олений! Вся долина, вся земля белки Тарбагатайские.
И медведь лохмокосый в берлоге, и красный волк на скалах, и лисица по хребту сугроба - ждут.
Ой, не скрипи, железо, по дороге, не вой за сугробом, волк, - сердце мое, как пурговая туча - по всему небу, по всей земле!…
Лиственницы бьются - не хотят па плечи снега. А снег на них бледно-зеленый, а хвоя бронзовая.
А ветер золотисто-лазурный в хвою уткнулся, бороду чешет.
Эх, снега мои ясные, утренний глаз, олений, - ждите.
…Снега шли на запад, тащили за собою морозы.
Мужики шли на запад.
Из тайги - к городам. Из гор - к городам.
Расступитесь, снега, разомкнитесь - голубое, золотое кольцо свадебное!
Сшибаются розвальни на раскатах. Закуржавели лошади. Сшибаются закуржавелые бороды.
- Е-е-ей!…
- Ей!…
От поселка к поселку метет пурговое помело, метет. Лыжи по насту как снежные струйки. В рукавицах топоры, винтовки, на розвальнях пулеметы.
Холодный ствол, убьешь троих - нагреется. Руки отойдут. Душа людская отойдет - вверх.
Гонит землистоглазый старик обоз пустых подвод.
- Куды? - спрашивают.
- В городах-то возьмем!… Бают, имущество раздавать будут!…
Хохочут старики, у самой земли - седая борода.
Города замыкаются в железо. Двери на железо - болты. Штыки за городом - болты.
- Кро-ой!…
Над тайгой зарево. Над городами таежные сполохи.
Не сиянье полярное - тайга горит. Не на льдинах белые медведи - мужики-лыжники, душегубы-охотники.
Эх, и голубые же снега, голубые, запашистые.
Нет, я иду, иду в снегах, пошел!
Любовь моя, радость неутомимая!
Эх, душа моя - кошева на повороте! А ковры туркестанские - губы.
Ковры снега мутят. Кошева на раскате. На пятнадцать верст лошадиный храп!
Так любите, люди, так!…
Плескалась по горнице мокрыми коричневыми ладонями бабка-повитуха Терентьевна. И вытаскивала из углов одной ей ведомые тряпицы.
Велеречит слова, ей нужные:
- А ты, муженек, в передний угол иди, крестись, чтоб лбу больно было… Роды тоды будут легки, как пух.
Стонала Настасья Максимовна.
Жарко в горнице, как в бане, а выскочить нельзя.
- Мамонька-а!… темечко-о!… Бабонька! Бо-ольно!
Оловянный у старухи глаз, бельмовый, наводит его на роженицу.
- Кричи швырче - пройдет!… Я как рожала-то, чуть потолок криком не разорвала. Кричи!
Вышел ребенок. Будто перенявши у матери крик, полетел им по комнатам, криком тонким и белым:
- Ы-ы-и-и-и!…
- Уйди, Листрат, на двор пойди, передохни. А как в грудях заноет - приди. Исстари так!
Юбка у Терентьевны как стог, а голос - травинка.
- Крепка у те баба-то, будто блин съесть, родила.
В воротах мечется зеленый тулуп, шапка под тулупом высокая - колокольня. А голос двери шевелит:
- К тебе, ча-адо, Калистра-ат Ефимыч!… Грехами и муками!…
Пробил тулупом сугроб в воротах, рукавами трясет.
- Страданьями и наказаньями в логово разбойничье принесло меня!
Растет из воротника зеленый попов волос, сел на приступочку, вздохнул:
- Аки сына блудного в дом не пускаешь?
- Баба рожает, отец Сидор.
Запахнул поп Исидор тулуп, снег стряхнул.
- Тогда сам не пойду!… Талицу-то спалили, слышал?
- Знаю. Семена не видал?
- Не видал, чадо. Може, убили, а може, сам убился. Мне-то куда? Церковь сожгли, ульи у меня сгорели… Думал, на заимке-то ограбят, домой привез… Мед-то горел - за-апах… чистс поляна…
- Все сгорело?
- Как бумага, и золы нету. В город мне бежать нельзя.
- А ты беги.
- Скажут - беженец. Деревенски мужики поймают, повесят. У вас тут места не найдется?
- Живи.
- Не служите?
- Чево?
- Обедню, скажем, вечерю. Аль требы каки?
- Не надо.
- Ну-у!… Поди, и дите крестить не будешь?
- Буду.
- Закон!… А жалованье как? Не полагается, поди, уставов нету… А я на доходах могу!…
- Живи.
- А как церкви думаете строить? Поди, так и отменят стройки. Стары-то сгорят…
Ходил поп Исидор по заимке день и два.