- Нет, оно мне надо?! - мотает головой рыжий и опасливо косится на Дубина. - Но вы без нас никуда отсюда не выйдете.
- Мы никуда и не собираемся. Нам бы ещё пару часов и чтобы никто не мешал…
Рыжий некоторое время раздумывает, потом отвечает:
- Сейчас созвонюсь с шефом и узнаю. - Он выскакивает в коридор и спустя пару минут возвращается. - Шеф сказал, что только пару часов, не больше. И при любом результате потом доставить вас к нему.
- Спасибо. Подождите нас коридоре…
- Что ты ещё задумал? - интересуется Шауль.
Набираю в лёгкие побольше воздуха и выдаю:
- Мне необходимо закончить одно дело, перед тем как… перед тем, как рисковать. Я тоже хочу отправиться в прошлое…
- Даниэль, - сразу начинает ныть Шауль, - игрушки уже закончились, хватит тебе…
- Это важно, - настаиваю я, - самый последний раз…
10
…Апрель 1942 года сырой и прохладный. После необычайно холодной зимы такая весна, наверное, в порядке вещей. Невысокое солнце почти не согревает пока ещё короткий световой день, и, если бы была тёплая одежда, да сухая обувь, да ещё бы самому согреться, было бы ничего. Но об этом остаётся только мечтать.
Скоро начнёт смеркаться, тогда нам нужно отправляться в путь. Но это и хорошо. Потому что ночью станет совсем холодно, и есть риск не проснуться, если задремлешь. А пока мы отсыпаемся в невысоком густом ельнике, закопавшись в наломанных ветках, которые перед уходом нужно будет разбросать подальше от места ночёвки, чтобы немцы, если начнут прочёсывать лес, не поняли, что здесь была группа бежавших из плена красноармейцев.
Все уже выспались и отдохнули, но никто ещё не встаёт, потому что нужно беречь силы к ночному переходу. Сколько идти и куда, никто не знает, мы ориентируемся лишь по звукам дальней канонады.
Из последнего лагеря под Витебском мы бежали неделю назад. Это было несложно, потому что у немцев была полная запарка. Столько военнопленных свозили в наш глубокий котлован, наспех обнесённый колючей проволокой, что пересчитать их было невозможно. А пленные всё поступали и поступали, выходя из великолукских котлов, отсидевшись до последнего в лесах и болотах аж с конца августа 1941 года, когда закончился разгром 22-й армии. Сидеть и дальше означало верную смерть, а в плену была хоть какая-то надежда выжить, ведь никто не знал, насколько далеко откатились свои, до каких пределов продвинулись гитлеровцы, захвачена ли или пока сражается Москва…
Группа, передушившая голыми руками немногочисленных охранников и повалившая столбы с колючей проволокой, была довольно большой. Но всем было понятно, что до своих в таком количестве не добраться. Нет ни оружия, ни питания, да и куда идти неизвестно. Маленькими группками пробиться куда-нибудь больше шансов. Может быть, до партизан, о которых ходили упорные слухи, а может, отсидеться в деревнях и посёлках, где есть хоть какое-то пропитание…
В нашей группе сегодня осталось девять человек. Сперва было больше, но пару раз мы нарывались на немецкие патрули, а один раз едва спаслись бегством после того, как нас сдали местные жители в одной из деревень, где мы остановились на ночёвку.
Сегодня девять человек, а было в два раза больше. В деревни мы теперь старались не заходить, потому что поняли: сегодня свои ещё опасней врага. Страх превращает человека в зверя, а со зверем ни о чём не договоришься. При каком-нибудь ином раскладе, может, и была возможность выжить в плену, но у нашей девятки даже такого мизерного шанса не было.
Потому что все мы были евреями… Немцы периодически выстраивали военнопленных в ряды и выискивали среди них евреев и политработников. Пока до каждого из нас очередь не дошла, нужно было бежать. И мы бежали…
- Давайте, что ли, познакомимся? - предлагает смуглый круглолицый парень с жёстким колючим ёжиком на голове. - А то уже который день вместе, а даже не знаем, как друг к другу обращаться. Хотите, начну с себя? Зовут меня Михаилом, родом из Фрязина, что в Подмосковье, рядовой из 126-ой стрелковой дивизии…
Но никто не откликается, тогда он вдруг поднимается и нависает над лежащими:
- Что ж вы, бойцы, совсем хвосты поджали? Немцам, небось, всё выложили бы, а тут в молчанку играть? Своих же опасаетесь? Эх, вы, вояки!
- Тебя, что ли, опасаться? Отставить истерику! - Рядом с ним полусидит невысокий стройный мужчина с тонкими чертами лица и густой пепельной шевелюрой. - И я могу о себе. Зовут меня Юдой…
- Как-как? - хихикает кто-то. - Иудой?
Но мужчина, видимо, привык к этому, поэтому продолжает, не обращая внимания:
- Младший лейтенант, начальник штаба 178-го сапёрного батальона 174-й стрелковой дивизии…
- А чего в солдатской гимнастёрке-то?
- Сам не понимаешь, почему? В офицерской гимнастёрке да ещё еврею и часа в плену не протянуть. Ясно объяснил? Что ещё интересно узнать?
- Родом откуда? И как офицером стал? - не унимается всё тот же голос.
- Из Вязьмы я родом. А офицером стал после того, как до войны закончил Ленинградский финансово-экономический институт.
Наступила на некоторое время тишина, но поднимается следующий солдат - совсем ещё мальчишка. Тонкое смуглое личико, узкие плечи. Чувствуется, что новобранец и едва ли ему удалось повоевать даже в единственном своём бою.
- Зовут меня Исааком. Я из Молодечно. В начале июня сорок первого меня призвали… Вот и всё, что я могу о себе сказать.
На смену ему приходит лысоватый мужчина средних лет в круглых металлических очках:
- Давид. Военврач из полкового госпиталя при 214-й стрелковой дивизии. Москвич…
И словно прорывает плотину. Один за другим люди рассказывают о себе. Кажется, что даже теплее становится вокруг от этих коротких слов в одну две строчки.
- Вольф, рядовой, бывший студент-историк, из-под Винницы…
- Илья, старшина-артиллерист, шофёр на гражданке, Житомир…
- Гирш, рядовой, музыкант из Киевского театра оперы и балета, коренной киевлянин…
- Алексей, сержант-пограничник, на гражданке в Челябинском УГРО работал, сам перед войной на границу служить напросился …
Пора бы и мне о себе что-нибудь сказать, но где-то со стороны дороги километрах в двух отсюда раздаётся приглушённый собачий лай.
- Тс-с! - поднимает руку вверх Юда. - Немцы там…
Бежать среди ёлок тяжело. За гимнастёрку колючие еловые лапы не цепляются, но раздвигать их трудно и неудобно. Бегу следом за Юдой и Михаилом, а сзади слышу тяжёлое дыхание остальных. Вот кто-то подвернул ногу и сдавлено начинает материться, но Юда сразу бросается и подхватывает его под руки. Это старшина-артиллерист Илья, который, чувствуется, не привык бегать и устаёт больше других.
- Да брось ты его! - шипит, задыхаясь, Михаил. - И его не спасёшь, и сам погибнешь…
Но Юда его не слушает, а взваливает тяжёлое хрипящее тело Ильи себе на спину и, пригибаясь, бежит.
- Давай помогу, - догоняю его, и мы вместе подхватываем Илью под руки.
Остальные нас уже обогнали, и мы видим, как всё реже мелькают их потные и пропылённые гимнастёрки и ватники среди ярко-зелёных еловых лап.
- А ведь не слышно больше собак, - спустя минуту говорит Илья.
- Может, нам показалось, - отвечает Юда, - а может, они ушли в другую сторону…
Первым нас находит Михаил, а за ним все остальные. Вид у всех какой-то виноватый, словно их уличили в трусости. Впрочем, столько грязи и мерзости довелось увидеть всем за последнее время, что никто на это уже не реагирует.
Забираемся поглубже в чащу и решаем переждать здесь до утра. Просто все выбились из сил, и толку от ночного перехода не будет.
- Лишние полдня уже ничего не значат, - сам себя убеждает Юда, - когда я бежал из великолукского лагеря, то мы торопились и дороги не разбирали. Нам бы не в сторону Витебска идти, а наоборот. Хотя никто не знал, куда надо… Вот и взяли меня снова.
- Ничего, лейтенант, - бормочет Михаил, - когда-нибудь доберёмся до своих…
Это первая ночь за последние несколько дней, когда мы не передвигаемся, а устроились на ночлег. Рядом со мной оказывается сержант-пограничник Алексей. Мы приваливаемся друг к другу спинами, так немного теплей, и обкладываемся еловыми лапами. В двух шагах от нас Юда и не отстающий от него Михаил.
- Ты сегодня ничего не рассказывал о себе, - вспоминает Алексей, - так как тебя зовут?
- Даниил. Дальше продолжать?
- Не надо, - вздыхает Алексей и шевелится за спиной, - всем нам одно имя здесь - военнопленные…
Неподалеку от нас щуплый новобранец Исаак и бывший студент-историк Вольф.
- Объясните мне кто-нибудь, - говорит Исаак, - за что люди так евреев не любят?
- Ну, не все, а лишь дураки, - отзывается Вольф, - это исторически так сложилось. Людям всегда был необходим кто-то крайний, на кого можно показать пальцем и обвинить в собственных неудачах. Козёл отпущения. Да и мы тоже хороши: вместо того, чтобы давать обидчику сдачи, всегда гордо отворачиваемся, мол, думайте о нас, что хотите, а мы не снизойдём до объяснений!
- Ну, что ты, красноармеец, глупости городишь?! - доносится возмущённый голос военврача Давида. - Никогда евреи не молчали, всегда за себя постоять могли. Ты же историк - должен знать эти вещи…
- Да не ту историю мы учим, - вздыхает Вольф и отворачивается.
- Пока не ту, - добавляет артиллерист Илья.
- Что значит - не ту?! - заводится Давид.
- А вот то и значит, что не ту…
- Хватит вам уже! - недовольно ворчит Юда. - Нашли время спорить!
На несколько минут наступает тишина, но Исаак не успокаивается:
- Я слышал, что в Библии написано о том, как когда-то давно была страна, в которой жили евреи. Израиль ей было название. Как вы думаете, это правда или поповские сказки?
- Была такая страна, - охотно отзывается Вольф - и сейчас есть такое место на земле, только государства нет.
- Вот бы хоть одним глазком заглянуть туда…
- А что ты там сегодня увидишь?
- Да замолчите вы, в конце концов, или нет?! - неожиданно взрывается Михаил. - Я только задремал, а тут вы со своими сказками!
- Давайте и в самом деле спать, - предлагает, зевая, Юда, - а то неизвестно, сколько завтра побегать придётся… Вон, прислушайтесь.
Где-то далеко-далеко перекатывается слабый гул канонады. Днём его ещё не было слышно так ясно. Больше спорить никому не хочется. Все лежат и жадно вслушиваются в эти звуки. Только бы они не прекращались…
Я и сам не заметил, как заснул, уткнувшись в непросохший рукав телогрейки, снятой накануне с убитого товарища…
Утром нас снова будит собачий лай, который раздаётся совсем близко. Первым подскакивает Михаил и сразу бросается в чащу. И в ту же секунду всё вокруг наполняется треском автоматных очередей. Кажется, пули прошивают каждый сантиметр леса, и нет от них спасения.
Все бросаются в рассыпную, и краем глаза я замечаю, как кто-то, неловко взмахнув руками, уже заваливается на мягкую пружинящую под ногами хвою. Но выяснять, кто это, нет времени. Из последних сил бегу со всеми вместе и чувствую, как леденящий страх поднимается во мне откуда-то из живота вверх, хватает за горло и не даёт продохнуть.
Я уже перестаю понимать, где нахожусь. Мне мерещится какая-то полутёмная больничная палата, в которой я лежу бездыханный, и вокруг меня люди, которым надо лишь одного - чтобы меня больше не было. Не было нигде - ни на этом свете, ни на том…
Какие-то жёлтые лопающиеся круги в глазах, но я бегу изо всех сил, иногда огибаю деревья, а иногда попадаю лицом в колючие разлапистые иголки. Но боли уже не чувствую, потому что больше всего на свете хочу убежать от своего страха, а он во много раз страшней боли и всех моих преследователей - там и здесь.
Бегу до тех пор, пока не валюсь с ног, окончательно обессилев. В глазах мутное и неподвижное жёлтое марево, из которого то выплывают чьи-то неясные лица, то мелькают какие-то картинки, похожие на старые растрескавшиеся фотографии, но разобрать ничего не удаётся. Только бы глотнуть побольше воздуха…
Наверное, я находился какое-то время в забытье, потому что вокруг меня снова мирная и до безумия непривычная тишина. Я лежу на спине, широко раскинув руки, и слушаю, как где-то на верхушках деревьев порхают и щебечут какие-то птицы. Будто нет ничего важнее на свете их суетливого щебетанья…
- Помоги… - доносится до меня хриплый голос, и откуда-то справа шуршит сухая трава.
Приподнимаюсь на четвереньки и вижу, как в нескольких шагах от меня лежит пограничник Алексей.
- Помоги, братишка, - голос его слабеет, а глаза полузакрыты.
Подползаю к нему и осматриваю. Его грудь и плечо в крови, и я не знаю, как ему помочь.
- Эх, был бы тут военврач, он бы подсказал, что нужно сделать, - говорю ему. - Сейчас он отыщется и поможет. Потерпи немного…
- Не отыщется, - шепчет Алексей, - убили его. Сам видел…
- Но кто-то же из оставшихся знает, наверное, как останавливать кровь!
- Никого не осталось - всех там… - Алексей слабеет всё больше, и речь его почти невнятна.
- Как всех?! - ужасаюсь я, и у меня перехватывает дыхание. - А Юда?!
- Его и Михаила я не видел…
Некоторое время сижу около Алексея, потом меня начинает разбирать непонятная злоба на весь этот поганый мир, в котором ничего от тебя не зависит, и ты не можешь распоряжаться ни собой, ни даже своими мыслями, которые полностью порабощает война, будь она проклята…
- Давай мы сейчас поднимемся и пойдём их разыскивать, - пытаюсь бодриться, только не очень-то это получается, - обопрись о моё плечо, а я придержу тебя. Потихоньку куда-нибудь выйдем…
- Ты шутишь? - Алексей открывает глаза и разглядывает меня, будто видит впервые. - Иди один, а я останусь тут. Так хоть ты спасёшься. И меня мучить не будешь… Ну, что стоишь? Иди!.. И ещё, передай привет всем нашим…
- Каким нашим? - недоумеваю я, и вдруг меня пронзает: неужели он о чём-то догадывается?!
Ближе к полудню снова слышу дальний грохот канонады, и иду на него. Но теперь он не такой, как утром, а более уверенный и раскатистый. Но мне нужна не канонада - я ищу младшего лейтенанта Юду.
Лес потихоньку редеет, а вот уже показался берег неширокой, но полноводной реки. Если мне не удастся встретить его здесь, то придётся перебираться на тот берег и разыскивать там. Но я почему-то не сомневаюсь, что он выйдет именно к реке. Ведь Красная Армия ведёт бои именно там за рекой, названия которой я так и не узнал. Да уже и не узнаю…
Удобно располагаюсь среди кустов, и отсюда хороший обзор за большим участком берега. Меня даже начинает клонить в сон от усталости, но я не позволяю себе расслабиться. Не время пока…
А вот и Юда, и с ним неразлучный Михаил. Некоторое время я слежу за ними. Кроме них, никого больше нет. Прав, к сожалению, оказался Алексей, никого в живых не осталось…
Мне хочется почему-то кричать и петь от радости, но я сдерживаюсь, лишь тихо окликаю их. Они подходят и устало опускаются на землю рядом.
- Ну что, - говорит Михаил, - дошли до наших всё-таки. Вон они, там. Отдохнём малость и поплыли на тот берег…
- Нет, - отрицательно мотает головой Юда, - при свете опасно, могут свои же подстрелить. Я почти восемь месяцев в пути, и не хочу, чтобы в последний день…
- Чего же так долго ты был в пути? - ухмыляется Михаил.
- Будто не понимаешь. Сам-то когда первый раз из плена бежал?
Но Михаил не отвечает, а приваливается к гибкому осиновому стволу и закрывает глаза.
- Подождём до темноты, а потом переправимся - снова говорит Юда. - Так надёжней…
Михаил забирает мою телогрейку, накрывается ею, и уже через минуту начинает похрапывать, а мы с Юдой молча сидим и смотрим на реку.
- Хорошо, что мы встретились с тобой, лейтенант, - еле слышно говорю ему.
- Младший лейтенант, - поправляет он меня и вдруг спрашивает: - Кто ты? Мы с тобой раньше где-то встречались?
- Нет. Но мы встретимся через много-много лет…
- Я тебя не понимаю. - Юда удивлённо разглядывает меня, а потом вздыхает. - Давай немного и в самом деле отдохнём, а то вечером…
Так и не закончив фразы, он растягивается на земле и перед тем, как заснуть, сонно бормочет:
- Кого-то ты мне напоминаешь, а кого - так и не вспомню…
Отец… Это мой отец, историю которого я всегда помнил, но мне стоило громадных усилий вытащить её из него.
Не любил он рассказывать о себе, о своём плене, о долгом возвращении домой, о своём ненадёжном попутчике Михаиле, который, чтобы выгородить себя, с лёгкостью наврал особистам, что младший лейтенант-штабист продался гитлеровцам и отпущен к своим, чтобы шпионить и заниматься диверсионной работой. Иначе бы к стенке поставили.
А потом десять лет лагерей - уже своих, бежать из которых было некуда и бессмысленно. Воркутинские угольные шахты, безумная по своей глупой задумке железнодорожная ветка Воркута - Хальмер-Ю… А за пределами этого лагеря другой лагерь, окружённый колючей проволокой и сторожевыми вышками границ Советского Союза…
Мой папа никогда никого не осуждал и никого не винил в своих бедах. Я всегда завидовал ему - его органическому беззлобию, бескорыстному стремлению помочь любому, кому требовалась помощь. Ему это всегда удавалось, а вот мне не очень…
Даже человека, который перечеркнул его жизнь, он никогда не осуждал. Слаб он оказался, говорил папа, когда я ещё мальчонкой, сжимая кулаки и срываясь на крик, твердил о том, что попался бы мне этот Михаил сегодня… И я никогда не забывал этого страшного и несправедливого эпизода его жизни. Даже сегодня, когда убедился, что любой наш поступок всегда находит своё осуждение или поощрение в каких-то высших мирах, мне хотелось свершить собственное правосудие. Взять в руки карающий меч. Восстановить справедливость. Перейти страшную, но неминуемую и вожделенную точку невозврата…
Сижу и сжимаю в руках тяжёлый речной камень. В двух шагах от меня спит мой будущий папа, которому ещё столько предстоит пережить до того, как он впервые возьмём в руки своего новорожденного сына и посмотрит на него своими голубыми глазами, из которых, как мне всегда казалось, струится тёплыми потоками доброта и любовь… Наверное, каждый из нас помнит отцовские глаза и видит в них что-то своё, очень родное и близкое, чего никому из посторонних никогда не увидеть.
Чуть поодаль свернулся калачиком Михаил. Мне ничего не стоит сейчас размахнуться и ударить его камнем по голове. Именно об этом я мечтал всю свою жизнь. А Шауль помог мне попасть сюда, на этот тихий речной берег. В этот страшный кровавый военный год…
Скоро они проснутся и поплывут на тот берег, где сразу же попадут к своим, но не к тем, к которым шли, а прямиком на судилище, щедро раздающее всем выходящим из окружения свои стандартные десятки. Отец так до конца своих дней и не узнал, как сложилась судьба Михаила, да он и не хотел о нём ничего знать. И я его понимаю.
Замахиваюсь камнем, но… не могу. Не могу ударить. Слёзы наворачиваются на глаза, и я отползаю в сторону, подальше от спящих.
Над моей головой темнеющее небо. Я смотрю в его бездонную глубину и почему-то не могу отвести глаз. Постепенно небо расплывается, и я вижу, как из редких облаков выплывают один за другим чьи-то неясные лица. Кто это, разобрать никак не удаётся. Но это уже и не требуется.
Наверное, я выполнил свою миссию на земле - нащупал точку опоры, но не захотел переворачивать вселенную. Подобрался к точке невозврата - и не смог её перейти. Не мне решать, правильно я поступил или нет. Сам того не желая, я сделал так, чтобы точка опоры стала для меня точкой невозврата. Вероятно, для того, чтобы я не смог малодушно вернуться к прежней привычной жизни.
Душу мою наполняет радость и какое-то незнакомое прежде чувство завершённости.
Растворяюсь в этом темнеющем небе. Как лёгкое облачко. Как дымок от костра. Как мечта, которая, наконец, достигнута…