– Тоже год. Там я в ресторане подрался с одним турком, ребро ему сломал. Он оказался офицером, сыном какого-то паши. Мадер избил меня и срочно выдворил из Стамбула. Уберег тем самым от самосуда турок, которые днем и ночью ходили за мной по пятам. Ну а в Берлине с учебой у меня не клеилось. Способностей не хватало. Непоседлив я. Сбегать, слетать, достать, провернуть – это по мне. Мадер как-то говорил: дескать, хотел из Курреева сделать деятеля типа Чокаева или Вели Каюма, – не получилось.
– А кого Мадер прозвал "мой маленький туркменский Отто Скорцени"?
– Вам и это известно? – Курреев, потупившись, исподлобья стрельнул глазами в Ашира. – Меня… Мадер поручал мне самые щекотливые задания, и я исполнял их чисто, без шума. Одного американского офицера после войны пришил, тоже по приказу Мадера. Конечно, до Отто Скорцени мне далеко. Мадер, как многие немцы, был тщеславен. Сравнивая меня со Скорцени, он возвышал себя. Значит, себя он видел фюрером. А Скорцени был хам и кретин, у которого исправно работали руки и челюсти. Мозгов же было столько, сколько у курицы. Один немец как-то мне говорил: "Отто Скорцени – это гориллоподобный человек с повадками зверя, который спит, жрет, ходит в сортир и – главное – проворно исполняет волю Гитлера".
– Мы чуть забежали вперед, – улыбнулся Таганов. – Рассказывай по порядку. Давай вернемся в тридцатые годы…
И Курреев вернулся в тридцатые годы, в Иран и Афганистан, где "Общество эмигрантов Бухары и Туркестана", возглавляемое реакционным духовенством, запускало щупальца и в мешхедский "Шарк Юлдуз", и в Герат – к сторонникам Джунаид-хана, и в окружение Ишана Халифы, крупного басмаческого предводителя, по своему авторитету в эмигрантских кругах соперничавшего с Джунаид-ханом и бывшим эмиром Бухары Алим-ханом. Пыталось оно повлиять и на Туркестанский национальный центр.
Но не тут-то было. Дело в том, что сторонники АМБТ и ТНЦ поклонялись разным идолам: первые исповедовали панисламизм, вторые – пантюркизм. Лидеры АМБТ спекулировали на религиозных чувствах простых мусульман, пытаясь привить им ненависть к СССР, объединить их на борьбу с советской властью. При этом они ссылались на Аллаха, который, дескать, сам повелел свергнуть большевиков, советский строй. Нечто подобное проповедовали и пантюркисты.
Панисламисты утверждали, будто анатолийские турки, узбеки, туркмены, киргизы, татары, башкиры и другие тюркоязычные народы происходят от одного пранарода – древних тюрков – и что все эти национальности, имеющие каждая свою самобытную древнюю историю, якобы являются родственными по крови племенами и происходят от одного прародителя. Однако панисламизм, укрепляя позиции ханов, баев и мулл, призывал под знамя ислама всех мусульман, независимо от их языка, и считал, что политический союз мусульман во главе с халифом важнее всех других государственных и политических объединений.
Пантюркисты проповедовали объединение под эгидой Турции не всех мусульман, а только народов, говорящих на тюркских языках, и прежде всего тюрков-мусульман, якобы являющихся одной нацией. Они утверждали, что все тюркоязычные народы принадлежат к одной расе и будто турецкий язык – первоисточник, праязык, от которого произошли все языки мира. Ратуя зa создание "Великой Турции", пантюркисты считали, что она должна объединить территории Кавказа, Крыма, Поволжья, Средней Азии, Казахстана – словом, все земли, где жили или живут народы, говорящие на тюркских языках.
Но когда турецкие националисты имели дело со странами с тюркоязычным населением, они стояли за пантюркизм, а когда им приходилось обращаться к народам, говорящим на других языках, например, к арабам, таджикам, афганцам, тогда они пускали в ход идеи панисламизма. Недаром на Востоке говорят: "Остерегайся не барса с тремя пастями, а человека с двумя лицами".
Панисламизм и пантюркизм – разновидности реакционных учений, взятых на вооружение эмигрантскими организациями, суть которых сводилась к тому, чтобы собрать под знаменем ислама все темные силы и объявить войну Советскому Союзу. Хотя эмигрантское отребье, объединенное глухой ненавистью к первому в мире социалистическому государству, и дудело в одну дуду, но "боги" у них были разные и, главное, – кошельки врозь. За АМБТ стояла английская Интеллидженс сервис, за ТНЦ – германская разведывательная служба.
Британская разведка долгое время делала ставку на бывшего бухарского эмира Алим-хана, человека сказочно богатого, имевшего много сторонников, и умело использовала его авторитет и средства в тайной и открытой войне против СССР. Так длилось до тридцать первого года, до разгрома басмаческих отрядов Ибрагим-бека, на которого Алим-хан возлагал большие надежды. Крах басмачества в Средней Азии подорвал его веру в победу над советской властью. Разуверился эмир бухарский и в англичанах, которые заметно уступали свои позиции германской разведке. Чем дальше – тем больше. И бывший эмир Бухары стал отходить от политической деятельности, занялся коммерцией, пустив в торговый оборот богатства, награбленные некогда в Туркестане.
Рабы обычно радуются бессилию своего господина. Так и Курреев, вспоминая своих бывших хозяев, смаковал их слабости, пороки или неудачи. Злорадствуя, он как бы мстил им задним числом и несказанно радовался, когда вдруг неожиданно для себя обнаруживал, что те, перед кем сам он некогда трепетал, были не такими уж всесильными, какими казались тогда. Оказывается, они, как и все простые смертные, также пеклись только о себе, о своих благах. А он, глупец, лез из кожи вон, полагая, что свет сошелся на них клином.
В спокойный, рассудительный тон Курреева вкрались ехидные нотки:
– Самому эмиру коммерцией заняться кишка была тонка. Тут голову ломать надо, соображать да нос по ветру держать… Его делами заправлял один дошлый коммерсант. Дальний родич эмира. Знал я его. Да эмир сам потом опростоволосился. Всюду трезвонил о святом деле ислама, о бескорыстии в борьбе с большевизмом, а сам на кассу АМБТ позарился. На деньги, что оно получило на закупку оружия, на борьбу с Советами. Все думали, эмир – человек бескорыстный… Если ему не верить, то кому еще? А он взял да и пустил в торговый оборот общие деньги. Ловко! Только лидеры АМБТ не оставили в покое своего бывшего кумира. Опозорили на весь белый свет. В международный суд подали на него. Скандал был какой! Судили. Слупили как с миленького… – Курреев довольно потер ладонями, неожиданно спросил: – Правду говорят, что Алим-хан в сорок третьем году обратился к Сталину с просьбой?
– О чем это ты? Скажи яснее, – Таганов загадочно улыбнулся.
– В сорок пятом Алим-хан отдал богу душу. Это я точно знаю… А вот в сорок третьем эмир, видно, готовясь к смерти, говорят, обратился к советским властям с просьбой выделить ему два квадратных метра на священной земле, у мавзолея святого Хезрета Бехауддина, что под Бухарой… Ну, чтобы похоронили его там. А Сталин, рассказывали, отказал, ответив: "Нечего поганить советскую землю". Правда это, Ашир?
– Наша печать об этом ничего не сообщала, – усмехнулся Таганов. – Могу сказать лишь о другом, что мне известно. Эмир бухарский, я знаю, всю жизнь мечтал иметь меч из метеорита или, как говорят, из "небесного металла". Оружие, изготовленное из него, будто бы священно и непобедимо. Как-то прослышал эмир, что у Джехангира, одного из Великих Моголов, некогда правивших Индией, хранились в сокровищнице две сабли, кинжал и наконечник копья, сделанные искусными индийскими оружейниками. Ездил эмир в Индию, пытался за баснословную цену приобрести что-нибудь из этого оружия, чтобы потом им своих врагов сокрушать. Да не удалось: то ли не сторговался, то ли англичане еще раньше вывезли эти реликвии. И тогда правитель Бухары решил на страх врагам изготовить меч из "небесного металла" у себя в эмирате. Но ничего у него не вышло, хоть и пришлось казнить лучших своих оружейников, так и не сумевших выковать "священное оружие" из метеоритного железа. Оказывается, в "небесном металле" большая примесь никеля, а он, как известно, горячей ковке не поддавался.
Курреев снова довольно потер ладони, будто радуясь неудачам бывшего эмира, и, чуть помолчав, вернулся к своему прерванному рассказу:
– Так что уход Алим-хана в коммерцию понятен… Обидно ведь стало старому английскому агенту, у которого стаж службы в Интеллидженс сервис был побольше, чем у всех нас. Алим-хан терпеть не мог Ишана Халифу, который заявился в Афганистан в двадцать первом году, после неудачной осады города Керки басмачами и белогвардейцами. Там Ишан Халифа руководил осадой. У Алим-хана были свои причины ненавидеть его. Беглый эмир и в Афганистане продолжал считать себя владыкой Бухары и выше себя в эмигрантских кругах никого не видел. А тут как-то собрались все эмигранты и стали судить-рядить, кого же назначить падишахом после свержения в Туркестане советской власти. Центром "независимого мусульманского государства" избрали Ташкент. А кого падишахом? Иные думали – Алим-хана. Да и сам эмир так предполагал. Кого же еще?! А тут взяли да и назвали Ишана Халифу. – Курреев залился злорадным смешком и, прокашлявшись, продолжил: – Алим-хан не мог простить этого Ишану Халифе, отказывался иметь с ним дело, вел себя как капризный ребенок, которого обошли подарком. Он все винил Джунаид-хана, говорил, что туркмены строят против него козни, хотят его с белого света сжить. Конечно, к избранию Ишана Халифы падишахом руку приложил и Джунаид-хан, но секрет тут в другом: германская разведка захотела видеть падишахом этого своего агента. Ну а на Джунаид-хана немцы надавили…
Действительно, Ишан Халифа, чтобы оправдать доверие своих хозяев, ускорить свержение советской власти в Средней Азии, лично забросил в район Керки несколько басмаческих банд агентов-курьеров, которые почти не занимались разбоем, а доставляли антисоветскую литературу, шифрованные письма, вывозили за кордон ответы на них, ценности, переправляли связников.
Руководители афганского филиала АМБТ, в том числе Джунаид-хан и Эшши-хан, с приходом к власти Гитлера заплясали под дудку германской разведывательной службы, стали платными агентами абвера. И запели они по-иному: дескать, немцы и японцы – великие и непобедимые нации. Только они, и никто другой, способны освободить советских мусульман от заклятых гяуров. А поэтому, мол, надо крепить дружбу и сотрудничество с ними, чтобы одолеть большевизм, либо умереть за веру… на стороне Германии.
Ишан Халифа, уже видя себя в роли падишаха Туркестана, лез из кожи, чтобы объединить усилия филиалов АМБТ, ТНЦ и РОВС. За это же взялись Мустафа Чокаев и Садретдин-хан, главари белой эмиграции, втайне ненавидевшие друг друга, но шагавшие в одной упряжке: просто выжидали удобный момент, чтобы дать подножку "ближнему". Во все филиалы ТНЦ Мустафа Чокаев разослал пятнадцать эмиссаров с заданием развернуть разъяснительную работу среди эмигрантов, организовывать сбор средств, создавать новые ячейки ТНЦ не только в Иране и Афганистане, но и в городах и селах Советского Туркменистана. Эмиссарам вменили в обязанность формировать из эмигрантов вооруженные отряды, которые должны быть готовы к тому, что Япония вот-вот нападет на СССР, и тогда войну между двумя странами надо будет использовать для освобождения Туркестана от большевиков и провозглашения там тюркского национального государства.
Вскоре разговоры о войне между СССР и Японией приутихли, но немецко-фашистская разведывательная служба стала усиленно распространять среди эмигрантов слухи о том, будто Советский Союз задумал захватить Иран.
Ишан Халифа, тоже выполнявший задание гитлеровской разведки, в сентябре 1940 года созвал совещание, на котором обсуждались задачи туркменской эмиграции в связи с предстоящим нападением СССР уже… на Афганистан. "Будущий падишах Туркестана" повторил измышления о том, что Советский Союз готовит вооруженную агрессию против своего южного соседа, а потому, мол, эмигранты должны объединяться в вооруженные отряды, чтобы помочь афганскому правительству отразить вторжение советских войск.
Разведки империалистических государств охотно пользовались и услугами "Российского общевоинского союза" – РОВС, известной белоэмигрантской организации, объединявшей ярых врагов советской власти. Ее филиалы были разбросаны по многим странам мира. В Западной Европе во главе РОВС стояли белогвардейские генералы Кутепов и Миллер, а его филиалом в Мешхеде заправлял бывший царский полковник Грязнов. Это была далеко не единственная обязанность монархически настроенного офицера, исполнявшего "по совместительству" должность агента Интеллидженс сервис. Действуя вкупе с разведчиками из английского консульства и туркестанскими эмигрантами, он не брезговал ничем – ни уголовными преступлениями, ни политическими или шпионско-разведывательными акциями. Такого типа деятель приглянулся и шефам германского абвера. И Грязнов с приходом к власти фашизма в Германии без сожаления сменил своих прежних хозяев, выторговав себе должность резидента немецкой разведки. Его стараниями германская разведывательная служба распространяла фашистские издания, вербовала агентуру из эмигрантов.
Тесные контакты с РОВС поддерживали и лидеры туркестанской эмиграции. Бывший советник эмира бухарского Хайдар Мирбадалев стремился скоординировать действия РОВС и ТНЦ. Ярый националист и прожженный интриган пытался даже подчинить себе мешхедский филиал РОВС, а самого Грязнова "обратить" в свою веру. А муфтий Садретдин-хан, выступая в качестве "специалиста по религиозным и национальным вопросам Туркестана", силился помочь РОВС в расширении сферы его антисоветской деятельности на территории республик Средней Азии.
Словом, эмигрантское отребье, хотя и раздираемое внутренними противоречиями, но направляемое одной рукой – международным капиталом, старалось активизироваться, прибегая к общей тактике, используя единые лозунги и призывы, направленные на свержение советской власти в Средней Азии и Казахстане.
…Теперь Ашир Таганов был доволен Курреевым, который, видимо, понял, что ложь бессмысленна, а потому перестал изворачиваться. Многое из того, что он рассказывал, подтверждалось данными, имевшимися в органах советской контрразведки. Но Ашир все чаще замечал в поведении Нуры какие-то странности: становились тусклыми только что ясные глаза, голос падал и дребезжал. Наркоман! Следователь лишь удивлялся выдержке Курреева: такие не могут ведь долго обходиться без наркотика, заболевают – одних одолевают скепсис и страх, другие делаются легковозбудимыми и раздражительными.
Интуиция и опыт подсказывали Таганову – надо ускорить допрос, побыстрее узнать имена среднеазиатских агентов, переданных Каракурту Вилли Мадером. Однако Ашир твердо знал и другое: нельзя торопить следствие, необходимо прежде детально разузнать о предвоенных годах жизни Курреева, тесно сплетенных с его службой у гитлеровцев, а уж затем и в БНД – федеральной разведке Западной Германий. Тогда в своих показаниях Курреев свяжет себя сам новыми фактами и именами, деталями и датами, что неизбежно будет возвращать его к тем событиям минувшей войны, которые невозможно обойти молчанием. Тут-то он и будет вынужден, вольно или невольно, рассказать без утайки обо всем, а значит, и назвать имена, пароли и явки агентов, засланных Мадером в Среднюю Азию.
На очередном допросе Курреев произвел на Таганова еще более тягостное впечатление – глаза блеклые и слезливые, весь вялый и сникший. Каракурт что-то забормотал о своих старых болезнях и неожиданно попросил хотя бы один мысгал терьяка.
– Лучше перетерпи, может, от дурной привычки и отвыкнешь…
– Не отвыкну я… Это ж не привычка – болезнь. Весь этот месяц не жил я без терьяка. Ни одного дня…
– Не городи чепуху. Что, терьяк тебе прямо в камеру доставляли?
– Да-а-а… Сюда и соринку не занесешь. Был у меня терьяк… В таком виде, что не сыщешь. Кончился теперь.
Сам Таганов не выкурил в жизни ни одной папиросы, но за время службы ему доводилось иметь дело с наркоманами, хотя ему, следователю, было непонятно болезненное пристрастие иных людей к наркотикам. Но как Курреев сумел пронести в камеру терьяк?
– Я ведь еще там, – Каракурт мотнул головой, – за кордоном, задумал остаться на родной земле. Знал, что терьяком здесь не разживешься, а без него я и дня прожить не могу. Перед тем как перейти границу, я имел чуть ли не килограмм… В трубочках. Мне все-таки удалось тайком пронести часть терьяка, хоть и очень трудно было… А теперь вот все съел… или выпил. Главное, сейчас мне нужен терьяк. Я болею, Ашир…
– Хорошо, я подумаю, как тебе помочь. Но терьяк не обещаю. Теперь к делу… Кого ты еще знал из главарей ТНЦ?
– Никого я не знаю… Никого! – вдруг истерично выкрикнул Курреев и тут же сник, обессиленно уронив голову на руки. Плечи его стали мелко вздрагивать. – Не могу больше… Нет сил, – он поднял голову, в глазах его блеснули слезы. – Ну дай мне немного терьяку…
– Я уже сказал, что подумаю, как помочь тебе.
– Вон американцы чего только не дают своим арестованным. Любой наркотик… Лишь бы арестованный язык развязал…
– Мы не американцы.
– Ашир, ты жестокий человек. Ты мстишь мне за Айгуль и наслаждаешься моими муками… Если не дашь мне терьяку, то показаний давать не буду…
– Не давать показаний – твое дело. Никто неволить не будет. – Таганов нажал на звонок, и в дверях возникла фигура сержанта-конвоира.
Курреев встал и понуро пошел к выходу. Он еле переставлял ноги, шаркая ими, как дряхлый старик.
Утром следующего дня в кабинете Таганова раздался телефонный звонок. Ашир узнал чуть взволнованный голос своего заместителя, который доложил, что арестованный Курреев отказался от завтрака, грозит голодовкой и вообще ведет себя вызывающе, требует, чтобы следователь немедленно выслушал его.
Вскоре Курреева ввели к Тагакову. Сев на свое место, Курреев достал из кармана носовой платок. Глаза его были мутные, как арычная вода, слезились, вид у него был какой-то помятый, жалкий.
– Видишь, Ашир, я болею, – Курреев вдруг выпрямился, глаза его – с них на миг спала мутная пелена – мелькнули хищным огоньком. Каракурт положил перед Аширом сложенные вчетверо листки бумаги. – Вот, это списки пешаварских курсантов… Я вспомнил и тех, с кем в Стамбуле и в Берлине учился. Я все сделаю, Ашир. Ты только помоги… Вчера ты пообещал дать мне терьяку…
– Такого обещания я не давал. Лечить будем тебя!
– Нет! Ты не лечить меня задумал, а на тот свет отправить. С чего такая сердобольность? Лечить Каракурта – шпиона и предателя?! Я ненавижу тебя, Ашир! Ненавижу за то, что в твоих руках моя судьба. Ненавижу за то, что мы с тобой, два паренька из одного аула, вместе росли, учились, а судьбы оказались разными. Вся моя беда началась не с меня, а с моего отца. Ничтожного, раздавленного человека, который из-за своей трусости не смылся, побоялся уйти вовремя от Джунаид-хана. А твой оказался попроворнее, знал, чья возьмет. Я жил в таких странах, где под справедливостью понимался произвол. Там тебя могут избить, убить, над тобой измывается каждый, у кого мошна потолще. Разве на насильника найдешь управу, если наверху сидят такие же, как он? Знакомо тебе, Ашир, чувство, когда тебя могут втоптать в грязь, а ты не можешь даже пикнуть?
Курреев схватил со стола стакан с водой, выпил его большими, жадными глотками и, вытерев губы рукавом, продолжал, торопливо, будто боясь, что его не выслушают до конца: