– Запрещаю, – сурово отвечал Платен, отвернувшись от подчиненных и от своего авангарда. – Если мы сейчас ввяжемся в бой, то на нас упадет Румянцев! Вы этого хотите? Здесь война, а не игра в солдатики! А на войне, случается, и убивают. А случается и такое, что нужно пожертвовать частью, дабы спасти все! Волк, попадая в капкан, отгрызает себе лапу и уходит. Мы сейчас – этот волк. Мы даже не смеем остаться в Гольнау, а вы призываете меня к самоубийственным поступкам. Стыдитесь, господа. Вы не офицеры, а кисейные барышни.
И действительно, Платен не долго пробыл в крепости.
Подошедший Фермор подверг Гольнау двухчасовой бомбардировке, после чего позволил пруссакам отойти – из-за якобы чрезмерной укрепленности Гольнау, что не позволяло предпринять штурм.
Прусский командир – от греха подальше – перенес свой основной лагерь поглубже в лес, приказав все же закрепиться в крепости гарнизону, прикрываемому несколькими батальонами пехоты с приданными кавалерией и артиллерией. Прикрытие расположилось на мосту, ведущем из Гольнау. По приказу Берга Суворов с гренадерским батальоном смел всех этих прикрывающих, ворвался, взломав ворота, в крепость и, вытряхнув оттуда гарнизон, гнал неприятеля штыками до лагеря самого Платена.
Платен почел за лучшее отступить и отсюда. Берг преследовал его до Дамма. Фермор – нет.
Осадный корпус в эти дни тоже не дремал. Румянцев оставил для сдерживания наступательных амбиций принца Вюртембергского пехоту Долгорукова, после чего перешел на западный берег Персанты и принялся громить прусские посты. Расправившись с оными, русские войска двинулись к Трептову, – выкуривать генерал-майора Кноблоха, отряд которого был направлен туда принцем Вюртембергским – для облегчения положения Платена.
Платен же, отступая на Штеттин, оставил в Трептове Кноблоха защищать свои коммуникации. Но сейчас Кноблоху предстояло более серьезное дело – защищать от Румянцева уже не какие-то коммуникации, а свою собственную свободу и, может быть, даже жизнь.
Задача оказалась прусскому генерал-майору не по силам.
Подвергнутый артиллерийскому обстрелу, он решил не дожидаться штурма со всеми его жестокостями и предпочел сдаться. В свой актив русские записали 61 офицера, 1639 солдат, 15 знамен и 7 пушек. Это был крупный успех всей кампании 1761 года.
Румянцев с войсками вернулся в лагерь продолжать осаду Кольберга. Его корпус был усилен до тридцати пяти тысяч. Главная же армия была уведена Бутурлиным на зимние квартиры за Вислу и Мариенвердер.
В помощь же осадному корпусу фельдмаршал оставил корпус Волконского на Варте и корпус Чернышева в Силезии. Румянцев пытался критиковать подобное весьма неудачное расположение, но Бутурлин его доводов не принял.
Фридрих, полностью – заочно – согласный с Румянцевым, не мог уже предоставить русскому главнокомандующему свои доводы, разбив его корпуса по отдельности – был слишком слаб. Но сил для поддержки Кольберга не жалел, выделяя из своих скудных запасов все возможное и невозможное.
Он усиливает ослабленного поражениями Платена отрядом Шенкендорфа, насчитывающего пять тысяч. Но это уже мало чем могло помочь осажденным. Румянцев, когда ему донесли об этом отряде, отвечал на вопрошающие взгляды своих генералов:
– Господа, не понимаю вашего ожидания в отношении наших с вами совместных действий. Сей отряд, конечно, усиливает генерала Платена и делает оного последнего снова опасным как для наших магазинов, так и для припасов и фуража генерал-поручика Волконского. Не менее, но и не более. Хоть одинокий Платен, хоть вкупе с Шенкендорфом – он может только кусать исподтишка.
– Простите, ваше превосходительство, – спокойно возразил ему генерал-майор Яковлев, – а такую возможность, как совокупный удар Платена, Шенкендорфа и принца Вюртембергского по нашему корпусу, вы учитываете?
– Учитываю, ваше превосходительство, – весело отвечал командир корпуса. Весело и уверенно. – Равно, как и то, что конница генерал-майора Берга, постоянно тревожащая Платена, располагает необходимыми сведениями о нем. Учитываю и то, что совокупные силы пруссаков ныне наконец-то менее наших. Наступая же, они будут действовать там, где мы находимся уже долгое время и, стало быть, можем предположить направления их ударов. И не только предположить, но и предупредить их своими действиями. И вообще, чем быстрее пруссаки надумают пойти на решительную сшибку – тем лучше. Мы уже и так слишком долго находимся здесь.
– Вы так уверены в победе, ваше высокопревосходительство?
– Уверен, господа. Глупа уверенность, под которой нет крепкого фундамента логики. Хотя бывает, что и она приносит победу. Но и воевать без уверенности – значит терпеть постоянные поражения. Вспомните наш военный совет после того, как Платен пробился в лагерь Вюртембергского. Тогда тоже были сомнения. Сейчас же обстоятельства складываются для нас гораздо благоприятнее. Хотя бы из-за тех же холодов, которые некоторых из вас так пугали ранее. Наши солдаты худо-бедно, но уже обжились. Платену же с Шенкендорфом придется идти по неподготовленным для зимнего проживания местам. И потом: у них много кавалерии. А фураж? Вот вам, господин генерал-майор, и еще один довод. Кто еще хочет высказаться?
Генералы молчали. Они уже усвоили, что если, трудно и тщательно что-то для себя продумав и выверив, Румянцев приходил к какому-то выводу, то он уже не отступал, пребывая в своей уверенности до конца, и сейчас возражали ему больше по инерции. По инерции нежелания принимать на свои плечи груз ответственности.
Румянцев же подобную ответственность на себя брать не боялся. Привыкнув полагаться – и в большом, и в малом – прежде всего на самого себя, он жил и действовал по принципу: если не мы – то кто?
Осада продолжалась. Защитники крепости испытывали все большие лишения, Платен же и Шенкендорф, скованные беспрестанно тревожащим их Бергом, не рисковали нанести румянцевскому корпусу удар, дабы попытаться деблокировать Кольберг.
Корпус Вюртембергского, так и не дождавшись действенной помощи, по приказу командира ушел из лагеря. Сторожевые посты осадного корпуса упустили пруссаков, ушедших через плесо, соединенное с морем протоком. По приказу Вюртембергского через проток был наведен съемный мост, по которому и переправилась пехота. Кавалерия перебралась вплавь.
Отступающих обнаружил Берг, попытавшийся преградить им дорогу у Регенвальда, но пруссаки, хоть и с трудом, но все же пробились через его порядки и соединились с Платеном.
Румянцеву же в качестве слабого утешения достался укрепленный лагерь принца, заняв который он окончательно не оставил Гейде никаких шансов на удачное для того разрешение их долговременного единоборства. Но, предполагая, что Вюртембергский, как человек решительный, не замедлит с энергичными действиями, Румянцев оставляет в качестве прикрытия осадных батарей и лагеря несколько батальонов пехоты – только лишь для начального сдерживания полковника Гейде, коли у него возникло бы желание попытать судьбу в чистом поле – а сам со всеми силами перебирается на западный берег Персанты.
Пока руководивший непосредственно осадными работами инженер-полковник Гербель вел траншейные подступы к крепости и подбирался к подошве земляной насыпи перед наружным рвом укрепления, Румянцев на левом берегу реки выковыривал пруссаков из укрепления Вольфсберга и занимал устье Персанты.
Вскорости наступило время и для подведения итогов давнего знакомства Румянцева и Платена и принца Вюртембергского. Прусские генералы, получив категорическое приказание Фридриха о немедленной доставке в Кольберг продовольствия, пошли на быстрое сближение с русским корпусом. Несколько дней пикировки с помощью лишь легкой кавалерии в надежде, что Румянцев подставится под удар, закончились ничем, и первого декабря прусские войска двинулись на приступ русских позиций.
Основной удар был нанесен ими по Шпигскому проходу, защищенному лишь одним гренадерским батальоном с пятью пушками. Когда при извещении о диспозиции Румянцеву осторожно намекнули на подобную слабость и явную недостаточность этих сил для обороны такого важного направления, то он лишь весело возразил:
– Пустяки, господа! Все делается, как должно. Хочу надеяться, что знатные прусские тактики купно с вами оценят эту слабость и попытаются ее использовать! Сие весьма к месту!
Прусские генералы оправдали надежды русского командующего. Они бросили на этот проход кавалерию, которую гренадеры, прежде чем отступить, еще успели потрепать картечью.
Гренадеры занимали позицию, не имевшую флангов. По причине незамерзающих болот вокруг. И когда торжествующие пруссаки отбросили русский батальон с прохода и устремились по нему, они внезапно увидели, что в тыл им заходят пехотные колонны, усиленные конницей, включающей и казаков. Началась паника, усугубленная Румянцевым, бросившим вдогонку отступающим кавалерию и легкие стрелковые батальоны. Убитые мешались с ранеными и пленными. Избегнувших же этой участи гнали до Одера и далее.
Гейде, узнав о поражении тех, в ком была его единственная надежда, капитулировал через три дня после этого. Сдались 2900 человек, оставшихся в живых.
Сообщение о победе вместе с ключами от крепости в Россию повез бригадир Мельгунов. Донесение Румянцева о взятии Кольберга было, согласно распоряжению императрицы, напечатано и разослано по стране 25 декабря 1761 года.
В этот же день по смерти Елизаветы Петровны на престол России вступил Петр III.
Глава IV. Век Екатерины Великой
После взятия войсками Румянцева Кольберга казалось, что окончательное поражение Пруссии очевидно и весьма близко.
Фридрих, сидя в своем полуразрушенном артиллерийским огнем дворце в Бреслау, намеревался передать власть племяннику и отравиться. Как он писал в это время, "Пруссия лежала в агонии, ожидая последнего обряда". Но смерть императрицы Елизаветы смешала все карты.
Она умерла 25 декабря 1761 года, и этот день был, вероятнее всего, счастливейшим днем в жизни Фридриха II. На смену Елизаветы на российский престол сел великий князь Петр-Ульрик, принявший имя Петра III. Не желающий знать об ответственности государя перед страной, им управляемой, и считая свои симпатии и антипатии, свое мнение самыми правильными и наиболее верно отражающими чаяния его подданных, Петр III резко развернул российскую внешнюю политику.
С детства являясь почитателем военных и прочих талантов Фридриха II, безмерно гордясь знаками приязни своего венценосного друга, Петр III поспешил заключить мир с прусским королем, вернул ему все завоеванные земли и объявил себя его преданнейшим другом и защитником.
Он предложил Фридриху военный союз против его врагов, а в качестве первой совместной акции – войну против Дании. Зачастую забывая, что он император всероссийский, Петр никогда не забывал, что он сын Гольштейн-Готторпского герцога и что земельные владения имеются у него и в Германии. Вот именно из-за недоразумений по поводу этого герцогства и объявила Россия – в лице Петра III – войну Дании.
На пост командующего, как всегда, было множество кандидатур, но Петр, весьма часто ошибающийся в оценке людей и событий, на этот раз не сплоховал. Дело, затрагивающее его личный интерес, было, по мнению Петра, слишком серьезным, чтобы экспериментировать – командующим был назначен генерал-аншеф Петр Румянцев, приобретший к тому времени большую известность, но лишь как способный военачальник, не обладавший – после недавней смерти отца – сильной рукой при дворе, что служило некоей гарантией неучастия полководца в придворных делах.
Личность Петра III до сих пор не получила однозначной трактовки. Версия официальной историографии дореволюционной России о нем, как о экзальтированном и полусумасшедшем алкоголике, находит все меньше и меньше сторонников. Правда, он не имел необходимых знаний, опыта и подготовки для управления столь обширной державой. Но кто их тогда имел?
Судьба, назначившая родиться именно в этой семье, считалось, даровала счастливцу вместе с тем и все необходимые качества, необходимые для последующего царствования. Путь проб и ошибок над своими подданными, которым шел монарх, всегда был в порядке вещей.
Понимание того, что основной задачей государя является невмешательство в дела своего народа, усваивалось с трудом.
Кипучая деятельность венценосца, имитирующая заботу о своем пастырском стаде, была более проста и более внешне эффектна.
Петр III был романтиком. Таким же в дальнейшем будет его сын, будущий император Павел I, попытавшийся возродить средневековое рыцарство. Эта черта характера хорошо развивается у всех тех, кто, как эти двое, долгое время находились в непосредственной близости от трона, но были лишены возможности принимать самостоятельные решения и претворять их в жизнь. Желание применить свои силы и невозможность этого развивали мечтательность и склонность к химерам.
Древние замечали, что таким людям нельзя давать власть, ибо перегоревшие за долгие годы томительного ожидания, они, дорвавшись, в своей торопливости начинают совершать ошибку за ошибкой, не принимая никакой критики, закормленные ею в предшествующие годы своей жизни, когда все их проекты поднимались на смех подлинными властителями или их клевретами.
Но почему-то те же древние философы ничего не советовали подобным правителям в семейной жизни, хотя здесь тоже зачастую был виден тот же психологический надлом.
Еще в конце 1746 года, вскоре после свадьбы, Петр посылал жене такую записочку: "К великой княгине. Милостивая Государыня. Прошу вас не безпокоится нынешнюю ночь спать со мной, потому что поздно уже меня обманывать: постель стала слишком узка – после двух недельной разлуки. Ваш несчастный муж, которого вы никогда не удостаиваете этого имени Петр".
Екатерина с удовольствием цитирует это послание в своих автобиографических записках. Великая княгиня пока развлекалась, но мысленно уже примеривала – лишь на себя! – императорскую корону.
Взошедши на престол, Петр III повел себя возвышенно-романтически. Он пытался все делать для общего блага, не учитывая единственно, что до многих составных частей этого блага он дошел не своим умом, а был искусно направляем и подталкиваем. Петр был обуян жаждой деятельности, был неутомим, добр и доверчив.
С первых же дней правления новый император установил распорядок: день начинался обычно уже в семь часов утра и заканчивался поздно ночью. Он практиковал неожиданные выезды в Сенат, Синод и другие органы высшего управления, на казенные мануфактуры. Эти выезды пугали светских и духовных начальников, давно уже разучившихся работать в полную силу и привыкших во времена Елизаветы Петровны к спокойной и бесконтрольной жизни. Император ввел строгую дисциплину и в гвардии.
Он без охраны ходил по Петербургу, вступал в разговоры с солдатами, порой навещал своих бывших слуг. Это производило впечатление, но не укрепляло его политических позиций.
Большинство его прекраснодушных проектов остались лишь на бумаге. Один же из немногих – "Манифест о вольности дворянства" – претворился в жизнь. Он способствовал тому, что в российском обществе вместо социального слоя, веками обязанного заниматься той деятельностью, в которой в данное время больше всего нуждалось государство, все более отчетливо вырисовывается паразитический слой, не имеющий никаких обязанностей, а только одни права и, в силу этого, повисающего на обществе тяжким грузом.
Большой резонанс в народе получила также и провозглашенная Петром III секуляризация церковно-монастырских владений. С ней связывались и меры по прекращению преследований старообрядцев и закреплению веротерпимости, о чем Петр III мечтал еще в 1750-е годы.
Интересно, была ли эта его веротерпимость сродни бироновой, который, как отмечали "у себя в Курляндии Бирон… показывал широкую веротерпимость, как человек, затронутый современными ему философскими идеями"? Когда же дочь Бирона перешла в православие, то отец пришел в такую ярость, что ей пришлось искать защиты у самой Елизаветы.
Смена же внешнеполитической ориентации Петром III на союз с Пруссией была для России явно антинациональна; в жертву ей были принесены военные усилия и достижения страны, кровь ее солдат за предшествующие годы войны. Это будет одним из главных обвинений Петру III, когда его супруга, свергнув мужа, войдет на престол и в историю под именем Екатерины II, Екатерины Великой.
В своих "Записках" Екатерина зафиксировала, что еще до свадьбы ее будущий супруг: "Я не могу сказать, чтобы он мне нравился, ни что он мне не нравился; я умела только повиноваться матери, желавшей выдать меня замуж; но, по правде, я думаю, что российская корона мне нравилась больше, чем его особа". И позднее: "Надежда или перспектива не небеснаго венца, конечно, но земной короны, поддерживала мой ум и бодрость… говоря по правде, я ничем не пренебрегала, чтобы достичь цели".
Когда Петра III свергли, то, если верить манифестам Екатерины, вдруг сразу выяснилось, что переворот произошел исключительно из-за того, что Петр "законы в государстве все пренебрег, судебные места и дела презрел, доходы государственные расточать начал не полезными, но вредными государству издержками", что он оскорбил национальное достоинство, рискнув конфисковать вотчины, "коснулся древнее православие в народе искоренять".
Екатерина и ее окружение учли все просчеты Петра III, воспользовались всеми его ошибками, присовокупив, конечно, кое-что и не имевшее место в действительности, ибо кто же, освобождая трон от своего предшественника для себя, не обвинит того во всех смертных грехах? Такого рода перемены лучше всего проводить, обрядившись в тогу правдолюбца и защитника святынь, – меньше вроде как-то и неудобно.
Переворот, прошедший легко и просто, был совершен при активнейшем участии пяти братьев Орловых. Одному из них – красавцу Григорию – предстояла честь открыть своей персоной многочисленную плеяду фаворитов, до самой смерти Екатерины II с завидным постоянством сменявших друг друга у подножия ее трона.
И до Орлова у Екатерины были увлечения. Салтыков (возможный отец Павла I), позднее посол Речи Посполитой Станислав Понятовский, впоследствии ставший польским королем. Не забывшая его и после своего воцарения Екатерина в 1763 году в рескрипте, данном русскому послу в Варшаве, в том, в котором она приказывает ему поддерживать кандидатуру Понятовского в выборах на польский трон, говорит, что "он во время своего пребывания в Петербурге оказал своей родине больше услуг, чем кто-либо из министров республики".
Но Орлов – совсем иное. С него екатерининский фаворитизм становится неким подобием государственного учреждения. Со своими избранниками Екатерина пыталась – правда, не всегда удачно – делить бремя государственного правления. Ярчайший пример тому – Потемкин. Но он будет позднее. А пока Орлов – бывший герой Цорндорфа, трижды раненный в этом бою – из младших офицеров становится графом, директором инженерного корпуса, шефом кавалергардов, генерал-аншефом артиллерии и генерал-фельдцейхмейстером, президентом Канцелярии Опекунства иностранных колонистов, начальником всех укреплений.