На одной картинке малограмотная полудеревенская женщина перед компьютером. Она широко открыла рот. Наверно, кричит, объясняя, что вы у нее не единственный, либо просто испугалась мышки, трепещущей у нее под рукой. На другой – вы бьете крышкой пианино по пальцам девочку лет восьми, страдающую хроническим слуховым запором. Картинки могут быть разными, главное, что у них один и тот же номер – 2 или 16, в общем, начинай все сначала.
Скажем, вы уже в постиндустриальном обществе, летите (конечно, на картинке) в экологически чистом аэромобиле по виртуальному городу, полному фантастических зданий, преимущественно дворцового типа, но благодаря кубику попадаете в этакий межвременной лифт с характерной табличкой: "Спуститесь на третий этаж, там для вас подарочек". Спускаетесь на третий этаж и оказываетесь в объятиях добродушного Джо из Чертальдо.
– Ну как? – спрашиваете вы его. – Что там с подарочком?
– Все о`кей, – отвечает Джо, – располагайтесь, у нас как раз чума, вас никто не тронет.
Короче говоря, жара, и ад дышит непосредственно вам в лицо. Иду это я по пляжу – с красоткой или с другом, – как вдруг незапный мрак и три араба, и солнце играет на ноже, ка Гиллеспи на своем трубопролете. Достаю, натурально, трехстволку (Джо подарил) и дую в правого и виноватого, что твой Раскольников на поле Аустерлица. Один араб запрокидывает свою крысиную мордочку, на которой выступают капельки крови, усы его смертельно топорщатся, и блохи тысячами разлетаются от трупа.
– Камера! – кричит режиссер.
Знаю я эти камеры, не раз был в Петропавловке, но фантазмы набухают лимфатическими узлами, двигаться тяжело, температура внутри тела становится предельной.
Единственное, чем я по-настоящему жив, – литература. А литература питается мной, выгрызает сердце, печень, высасывает мозг, похабно причмокивая и поковыривая мизинцем в зубах. Моим мизинцем в своих зубах.
Жизнь щедра. Она делится чумой и с теми, кто ни о чем не просит. Кто спрятался – нет тому оправдания, кто не спрятался – она не виновата. У вас есть дом? Он сгорит. У вас есть два дома? Чума на оба ваших дома! Три дома? Тогда ваш путь лежит в приватизационное бюро, откуда – назад, на номер 2 или 16. Просто есть такая игра, любимая богами и людьми.
"Собака на сене" и русская зоография
Собачья тема в русской литературе востребованнее других. Если принять сомнительный тезис о том, что искусство отражает жизнь, то литературе нашей отражать решительно больше нечего, потому как жизнь самая собачья. Зато собака смертна, а искусство вечно. Допустим, мы переводим поговорку "собаке – собачья смерть" на наш, искусствоведческий язык. Выходит вот что: "Искусству – искусственная смерть". А искусственная смерть, известное дело, вещь ненатуральная, то есть если искусство и умирает, то понарошку. Итак, о нашем, о вечном.
Лопе де Вега и Иван Тургенев
Тургенев обращается к наследию великого испанца прямо в рассказе "Муму". Параллелей множество. Образы Дианы и барыни соотносятся без всяких натяжек. Тайному влечению Дианы к Теодоро соответствует тайное влечение барыни к Герасиму. У Тургенева, конечно, все сложнее: барыня ревнует Герасима к Муму, а Муму – к Герасиму. Это хоть и тайно, но настолько явно, что в литературоведении стало общим местом с тех пор, как в это место стали захаживать то Б. Парамонов, то А. Эткинд.
Куда интереснее сопоставить Теодоро и Герасима. Оба они слуги. Оба являются предметом страсти своих госпож (что следует из предыдущего абзаца). Но Теодоро необыкновенно красноречив, в том время как Герасим патологически нем. Кроме того, Теодоро честолюбив и мечтает о Диане. Герасим, забитый русский крепостной, мечтать о барыне не смеет. Это, конечно, очень бы оживило повествование, но противоречило бы замыслу Тургенева, который хочет противопоставить Герасима Теодоро во всем, кроме сюжетной роли.
Очень соблазнительно посчитать, что у Тургенева место Марселы занимает Татьяна. Сходство полное: чтобы отвадить героев от их пассий, Диана и барыня выдают девушек замуж за людей ничтожных – Фабьо и Капитона, разница между которыми улавливается с трудом. Но если бы все было именно так, не стоило бы и говорить о сходствах, потому что рассказ Тургенева можно было бы расценить как жалкое подражание Лопе. Дело в том, что Татьяна – мнимая Марсела. Подлинная Марсела – Муму. Во-первых, имена их начинаются на одну букву, что, конечно, неслучайно. Во-вторых, потеря Теодоро для Марселы равна смерти. Но Лопе снимает трагический ореол с Марселы; Тургенев же заставляет Муму погибнуть от руки возлюбленного.
Лопе де Вега и Антон Чехов
Чехов прибегает к творчеству великого испанца прямо в рассказе "Каштанка". Наш метод сопоставления героев позволяет легко определить, кто у него замещает Диану. Речь идет о клоуне. Перемена пола нас смущать не должна, потому что это вещь нынче довольно обыкновенная. Главным же у Чехова, как реалиста, является социальная принадлежность. Диана – барыня, клоун для Каштанки – тоже барин (в пику демократическому столяру).
С Теодоро все намного сложнее, так как на его роль претендует сразу несколько чеховских героев.
1) Каштанка. Диана хочет сделать из Теодоро аристократа и таким образом возвысить его до себя; клоун хочет сделать из Каштанки артистку, то есть тоже в известной степени возвысить ее до себя. О дальнейших его намерениях нам ничего неизвестно, но ясно, что, если скромный Чехов не педалирует даже такую деталь как перемена пола у клоуна, то о возможной страсти его к Каштанке он тем более ничего не скажет, так что остается только строить догадки. Конструкция осложняется еще и тем, что Дианка в русской традиции – довольно популярная собачья кличка.
2) Кот Федор Тимофеич.
3) Федюшка. Оба персонажа названы так же, как и главный герой Лопе – Теодоро (в переводе с греческого – дар божий). И оба являются ложными двойниками последнего, так как никаких параллелей между ними не просматривается.
Зато концовка рассказа полностью взята из комедии Лопе. Находка Каштанки ее истинными хозяевами в цирке абсолютно равноценна находке Теодоро его возможным (текст пьесы это не исключает) отцом Лудовико (сравните с именем столяра – Лука Александрыч).
Как мы видим, Тургенев предпочитает трагическую концовку, но делает главной героиней Марселу, а для Чехова важнее держаться ближе к сюжету Лопе, в котором он опускает только сцену свадьбы Каштанки с клоуном, которая тогдашней публикой могла быть не понята. Не приходится сомневаться, что в умелых руках Сорокина или Виктора Ерофеева сюжет принял бы именно такой оборот. Дело, конечно, не в том, что современные писатели передовее Чехова; просто публика подтянулась.
Лопе и Иван Бунин
Бунин припадает к традиции великого испанца прямо в рассказе "Сны Чанга". Воспользуемся и здесь нашим безошибочным методом.
Диана у него – это жена капитана. Бунин ведь был поэт, а когда поэт рифмует (Диана – жена капитана), это неспроста. Оттого-то и не знаем мы имени капитанской жены. Капитан же очевидно соотносится с Теодоро. Достаточно вспомнить, что настоящее название пьесы Лопе – "Собака огородника" и сравнить реплики капитана о жене ("Золотое кольцо в ноздре свиньи – женщина прекрасная") и Теодоро о Диане, чтобы понять: все это одна и та же сельскохозяйственная риторика. К тому же Теодоро собирается уехать за море, он уверен, что "любовь придет, когда два сердца разделяет море". Так было и у Бунина, только любовь к жене капитана пришла у него не из-за моря, а в яхтклубе.
Самое интересное у Бунина то, что сюжет Лопе он подает не через Теодоро, а через Тристана (именно с ним ассоциируется Чанг). Тристан – слуга слуги, любитель выпить. Чанг даже не человек, но выпить все равно любит. Так же, как в главные герои рассказа попадает второстепенное лицо, главным мотивом становится частный мотив Лопе (удар Дианы по лицу Теодоро). Этот удар мы слышим в начале рассказа (хлопает дверь), затем он становится ударом по столу, ударом корабля о мель, выстрелом и т. д.
Заключая нашу статью, следует заметить, что она не имеет никакого отношения ни к одному реальному папильону, а все совпадения автор просит считать случайными и ответственности за них нести не намерен.
Татьяна, боярская дочь, -
так можно было бы назвать повесть сию, в коей излагаются происшествия сколь загадочные, столь и занимательные, или же, говоря языком новомодным, романические.
Героиню сей повести мы застаем в поместье покойного ее родителя, барина простого и доброго, зимней ночью за деревенским обрядом гадания, прелесть которого трудно постигнуть человеку трезвому и положительному. Таков читатель мой; к тому же он и Жуковского, превосходного поэта нашего, читал. Посему оставим ворожбу сельским барышням да крестьянским девкам.
Вперед, читатель, вперед, вслед за чудным сном нашей Татьяны! И какой же русский, в размахе бескрайней натуры своей, не любит покойного сна, когда все, что ни есть, разметано по лавке, как мертвые трупы после яростной козацкой битвы посреди беспредельного поля? Нет уж, если спит русский, то не в шутку затеял он сон свой, и постораниваются иные народы и государства, далеко обходя спящего, устремляясь прочь от его богатырского храпа на все четыре стороны света.
Я часто задаю себе вопрос: что мне во сне молодой девушки, любить которую я не могу и положением которой не собираюсь воспользоваться? Видно, есть сила, заставляющая нас проникать в эти сны, видно, влечет нас к этим снам нечто необоримое, если наблюдаем мы следующую картину: снится ей заснеженная поляна и незамерзший ручей поперек ее; две скользкие жерди переброшены через ручей, который ей должно перейти.
Татьяна стала перед ручьем, недоумевая и не понимая значения этого ручья и этих жердей. Она только чувствовала, что этот ручей означает какую-то досаду или разлуку, но на что была эта досада и с кем была эта разлука, она бы никогда не могла сказать. Ей было и горько, и больно, что она не может перейти ручей, и в то же время она как будто искала взглядом того, кто подал бы ей руку. И точно, один сугроб зашевелился, и перед Татьяной показался медведь, огромный и неестественно взъерошенный, и протянул ей свою мохнатую лапу с грязными нестрижеными когтями. Татьяна первый раз в жизни сталкивалась с медведем и не знала, так ли это бывает, когда сталкиваешься с медведем, и дурно или хорошо сталкиваться с медведем вот так, посреди снеговой поляны, и что бывает с теми, которые вот так сталкиваются с медведем зимой.
Однако ж барышня оказалась не из робких. То есть прямо так-таки до последних столбов и дошла: страхи то есть все презрела и ручку-то медведю и подала, по краю-то ходила недолго, а разом перемахнула через жердочки. То есть вы видели бы эти жердочки: склизкие, башмачок-то скользит, а вода-то бурлит прямо под ними, и страшно, страшно я люблю, то есть, вот эту молодую решимость: ни простуды, ни медведя не побояться и прямиком в лес, в чащу, в самую глубину, жертвы, жертвочки-то сердечко требует, вот она и идет, а медведь за ней, дышит над ухом и ревет, знаете, этот рев особенный-то, душу надрывающий рев медведя-шатуна? Натурально, серьги-то и потеряла, ну там сучок какой из ушей вырвал или еще что, а только это как раз те сережки, которые она давеча закладывать ходила, да процентщицу не застала.
Мороз крепчал. Ноги Татьяны вязли в глубоком снегу, сосны стояли, как бесконечный забор в городе С. "От такого забора убежишь", – подумала она. Медведь сопел совсем рядом. Татьяна не любила сосны и медведей. С пятнадцати лет она страстно мечтала о замужестве, хотелось бросить пустую, праздную жизнь в деревне, уехать в Москву и начать новую жизнь – чистую, честную, хотелось работать, любить, слушать музыку, читать книги. Ее все теперь раздражало, и, убегая, она видела впереди свет и слышала смелые, бодрые голоса.
Татьяна упала в снег, полы черной потертой шубки завернулись, и стали видны край сквозистого платья и ладная нога в кружевном чулке телесного цвета. Медведь, плотно приминая скрипучий снег, подошел к ней совсем близко, обнюхал. Татьяна пахла антоновскими яблоками, ветчиной с горошком, старыми кожаными переплетами книг из дедовской библиотеки, тончайшим – спутать его невозможно ни с чем – ароматом лимонной кислоты. По нижней ветке ближайшей сосны проскользнула белка. Испуганный глухарь тяжело, будто с усилием, пронес шагах в тридцати от них свое длинное темное тело. Ель смахнула снег с лапы, и в воздухе долго стоял прозрачный столб снежной пыли, слегка проблескивая в луче солнца, разрезавшем чащу.
Медведь ткнулся мордой в Татьяну, чувствуя тепло и жизнь в утомившемся теле женщины.
– Я тебя понесу, – сказал он, – а ты живи помаленьку.
– Это ничего, – ответила Татьяна, – у тебя шерсть вон какая длинная, я держаться буду.
Медведь не знал, откуда произошел существовать, но не видел в этой женщине пищи для себя. Он вдохнул воздух ноздрями и почуял запах человеческого жилища посреди однообразного вещества природы. Медведь бережно опустил Татьяну у шалаша, пространство вокруг которого было сплошь занесено пустым снегом. Внутри же жили и питались.
И тут эта нервная гражданка очень бодро встает на ноги, отряхивается и смотрит в щелку. И кое-что в этой щелке видит. И слегка, надо сказать, начинает волноваться. То есть выросла она, конечно, не в Гималаях, и какие-нибудь несознательные товарищи в рогах с собачьей мордой или петушьей головой ее, конечно, бы не испугали. А насчет ведьмы с бородой – так видали и не таких. В банях, одним словом, мылись и в красный уголок захаживали. А разнервничалась наша гражданка на почве, так сказать, мелкого любовного чувства к одному интеллигентному кавалеру. И кавалер этот, между прочим, сидит во главе стола. И он у них, можете себе представить, там за главного.
Впоследствии, когда откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, лысый, в приличной шляпе пирожком. Во второй – что человек был росту громадного, рыжий, в сбитой набок кепке и мятых полосатых брюках на босу ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Раньше всего: вид описываемый гражданин имел солидный, одет был чисто, умело, в дорогой заграничный костюм и заграничные же туфли, причем левая была с золотой пряжкой, а правая – с платиновой. Голубой берет лихо заломлен на ухо. Щеки бритые, рот какой-то кривой. Выражаясь вычурно и фигурально, Чайльд-Гарольд на все сто.
Татьяна, приникнув к ветхой двери, чуть скользнула легкими пальцами по ее некрашеной шершавой поверхности, и дверь, коротко скрипнув, отворилась. Комната втянула порыв ветра, и огненные бабочки заплясали над восковыми столбиками свеч, стремясь сорваться, но не умея летать вне привязи. Воздух нежно и тонко зазвенел снеговой пылью, будто помещение наполнилось поющими насекомыми. Вся монструозная шайка остолбенело разглядывала Татьяну, пока жалкое освещение выхватывало то часть бледной девичьей щеки, то черный мерцающий бант, то узкую зыбкую руку с фрагментом косяка.
– Мое! – в один дых гахнули казаки, тыча пальцами в Татьяну.
– Неча зря языками чесать, моя она, – грозно пробасил атаман. Все собрание рассыпалось, и один хозяин остался с Татьяной. Воротник рубахи, врезаясь в его мускулистую, набрякшую шею, выдавил белую полоску на загорелой коже.
– Не пужайся, слышь, небось не обижу, – вновь услышала Татьяна глухой голос атамана и почувствовала густой запах мужичьего пота, пока казак втягивал в резко очерченные ноздри ее сладкий бабий дух.
– Любушка ты моя! – выдохнул он ей в лицо, легко поднял на руки ее взопревшее от нежданного бабьего счастья тело и понес в овсы.
* * *
В жизни каждого мужчины бывают такие моменты, когда развязывается все: от повествования и до последнего шнурка. И я не боюсь этого высокого слова, потому что предпоследний я оставил, – о, я рассказал бы то, как оставил, но не могу – бог видит, что не могу, – потому что я не помню, ни как, ни где я оставил свой предпоследний шнурок. Может быть, я отчаялся и хотел повеситься. Но представил себе, как я буду висеть – один, на шнурке, и стало мне так горько, так горько, что я завел щенка – маленького пушистого друга, – но куда я его завел? Во благо или во зло я завел его, и где сейчас это мохнатое Муму бегает с моим предпоследним шнурком?
В общем, не успел Онегин сделать с Татьяной то, что и я всегда не успеваю сделать во сне, как явились Ленский с Ольгой (слышали оперу Петра Ильича Чайковского? Если не слышали – так слушайте, потому что я хоть и не Чайковский, но у кого повернется язык назвать меня пидором?), и Онегин, натурально, немножко рассердился. А вы бы не рассердились в такой ситуации? Я не знаю, что надо выпить, чтобы в такой ситуации не рассердиться. Разве только "Дух Женевы", но, между нами, рецепт этого бальзама безнадежно устарел, хотя я и не против традиций. А раз я не против традиций, то вот вам концовка:
Татьяна в ужасе проснулась.
Остановка лифта
Мемуары
1
Однажды критик Лурье и поэт Лейкин выпивали на кухне у общей знакомой.
– Какие у вас тяжелые стихи, – внезапно заявил Лурье.
– Почему? – опешил Лейкин.
– Каждая строчка на вес золота.
2
В Омском ТЮЗе ставили мою пьесу на популярный в мировой литературе сюжет. Переговоры я вел по телефону с молодой администраторской особью по имени Ира. Мне объяснили, как найти театр.
Приезжаю в Омск, нахожу похожее на театр здание, уверенно требую администратора Иру. Она появляется откуда-то из сладких театральных глубин, и тут я вижу, что со времени последнего телефонного разговора Ира сильно сдала: как минимум, лет на тридцать. Недолго думая, сообщаю:
– Я автор "Фауста".
Общее замешательство. Спасибо, в психушку не отправили, растолковали, что ТЮЗ метров через 150.
3
В комаровском писательском доме удобства, как известно, в коридоре. Одна барышня провела смежные ночи в разных номерах. Потом рассказывала:
– Выхожу из туалета и не могу вспомнить, куда мне – направо или налево?
Прямо Илья Муромец какой-то.
4
Один пьяный верлибрист, изгнанный за бездарность и нахальство с комаровского семинара, сломал ногу. Произошло это так. Он опаздывал на электричку и оказался на платформе ровно тогда, когда поезд тронулся. Верлибрист в отчаянии пнул уходящий вагон со следующими, как рассказывают словами:
– А, ты тащишься, а я торчу?!
А ведь милейший человек, пока дело до стихов не доходит.
5
Еще из комаровских впечатлений.
Гатчинский писатель Кононов зашел в комнату, где обсуждались чьи-то стихи, пьяный и без шнурков, и, назвав одну присутствующую даму по имени-отчеству, обратился к ней так:
– Простите, вы у себя в номере моих шнурков не находили?
Сейчас самым интересным в этой истории мне кажется ответ дамы. Но вот его-то я совершенно не помню.
6
На семинаре молодых писателей в Ярославле уговорил одну поэтическую даму, что водка после шампанского страшно трезвит. Она мне поверила. Ночью разбила ухо талантливому Ивану Жданову тем самым стаканом, куда ей подливали водку. До сих пор себе простить не могу.
7-8
…