9
Первый урок литературного профессионализма я получил от Олега Юрьева, известного в Германии и за рубежом поэта и драматурга.
В конце семидесятых оба мы ходили в лейкинское ЛИТО при "Ленинских искрах", а я к тому же издавал самодельный журнал. Одно стихотворение Юрьева мне понравилось, и я попросил его для журнала.
– Не страдаю полиграфическим онанизмом, – парировал Юрьев.
Тогда я обиделся, и надолго. А теперь и сам не страдаю.
10
Припоминается, как однажды мы вчетвером – Лейкин, Нина Савушкина, мой приятель прозаик Ростислав Кожух и я – застряли в лифте в Доме прессы. Сначала, как обычно, посмеялись, а минуту спустя в головах что-то сдвинулось, и мы активно стали показывать друг другу разные удостоверения личности, которые имели при себе – паспорта, пропуска, ученические билеты и т. д.
Наполеон, думаю, ошибся: от великого до смешного не один шаг, а одна остановка. Остановка лифта.
У Христа на елке
Святочный рассказ
В глубине Петроградской стороны, в сетке глухих и вязких улиц еще стоит каменный пятиэтажный дом, принадлежавший генеральше Херлиг. Сам генерал усоп в чине майора, но настырная вдова таинственно продвигала карьеру покойного, постепенно накапливая недополученные мужнины ордена и звания. Квартиру во втором этаже занимало скромное но добротное семейство ловкого молодого племянника генеральши. Кроме него, здесь жили его жена, приятная болезненная дама, и маленький сын, своевольный и крупноголовый.
Этот племянник споро прокладывал себе дорогу и, не будучи образован либо талантлив, занимал уже исключительное положение личного секретаря при откупщике М., фигуре столь известной, что нечего и говорить о характере поручений, даваемых откупщиком своему секретарю.
Ближе к рождеству, возвращаясь домой против обыкновения пешком и разминая по нежному снегу шустрые ноги, молодой секретарь прошел мимо двойного ряда голубых елей, обозначивших край обширного пустыря. Веселые в своей дикости собаки гоняли по пустырю хрупконогих лыжников; повсеместно горели костры, освещая лыжню; подтаявший вокруг костров снег чернел и закипал особой, ложной жизнью. Внезапное сочетание первобытного пустыря, декоративных елей и нескольких доходных домов, все больше каменных, показалось нашему герою затейливо и безобразно.
Hе так ли и мы удивляемся, перешед Смоленку и оказавшись на двадцать, тридцать, а то и сорок лет позади, когда не то что здание, но ни одна вывеска не выдает присутствие конца века, а безлюдье, деревянные заборы и висящее поперек пыльных дворов белье настойчиво возвращают нас к середине? Hе столбенеем ли в изумлении, найдя на Морском, в конце длинного, глохнущего ряда ветхих корпусов, свежую разметку будущего метрополитена? Hе вянем ли в переулке Джамбула, напоровшись на искрометную чужеродность танцующего кирпича посреди серых углов XIX века?
О, Петербург! Отчим городов русских!
Hо строй мыслей сих не приспособлен для аккуратных секретарских голов. Молодой человек задумывался о другом: о переезде в центр города, более респектабельный и далекий от тетки, и о елке для сына, который уже сейчас должен был выигрывать против сверстников во всем, чтобы затем всегда жить генеральски, не фиктивно, как покойный Херлиг, а воистину.
Вымыслив это зыбкое своей возвышенностью слово, секретарь хозяйски оглянул крайнюю ель и быстрее двинул к дому, где вначале имел скорую беседу с дворником, жирным и несвежим Захаром. После, отужинав с водкой, он вновь спустился в дворницкую, весело и в легком пальто. Захар с лестницей на левом плече и топором за поясом и секретарь в минуту были на месте.
Крупный, но неловкий дворник, установив лестницу, полез было рубить половину елки (она была велика), да съехал, упал челюстью в твердое и заскулил, разметав по снегу широкую бороду.
Раздраженный секретарь, презрительно махнув на Захара, уставил лестницу основательней и пошел в атаку сам, держа топор на отлете. Протолкнув левую руку сквозь толщу сереброватых ветвей, он крепко схватил колкий ствол, терпя неудобство, и рубанул наотмашь, но топор соскользнул по упругим веткам. Тогда он, усмехнувшись на сидевшего теперь в снегу Захара, помавающего вокруг себя руками, зачистил от веток место повыше того, где все тверже впечатывались в дерево его пальцы, и врубился в ствол, как нож кухарки врубается в голое горло мертвого петуха.
Смола потекла обильно.
Ее было столько, что кисть левой руки секретаря вовсе влипла в состав ствола, лезвие топора не выдиралось из вытекающей густой массы, а упавшая лестница была больше не нужна: живой игрушкой украшал собой секретарь елку, а Захар прятался в сугроб, пока из надзвездной выси раздавался гулкий, серебряный голос: – Моя елка ведь! Моя елка! – и рассыпался снежинчатым смехом на мелкие пластины.
Средство против Молли
Hекий студент не выносит мусора. Hе выносит неделю, другую, между тем как последний неплохо относится к студенту, зная почти наверняка, что тот убийца, но вчуже ценя его бескорыстие и благородство.
Такова была фабула русского полицейского романа, который Молли читала давно и все не могла дочитать до счастливого конца, где убийца соединяется с влюбленной в него проституткой в трогательном порыве, напрочь лишенном даже тени эротизма. Единственная эротическая сцена в романе на пятьсот с лишним страниц не удовлетворила любопытства Молли. Старый негодяй и извращенец, пытаясь изнасиловать сестру убийцы, едва не оказывается застрелен из собственного пистолета, который жертва выкрала у него заранее.
"Что за бесстрастный народ эти русские", – подумала Молли. В этот момент дверь из гостиной во внутренние покои открылась, и ее пригласили к ученику, чьи продолговатые пальцы она пыталась приспособить к фортепьяно. Мальчик, однако, предпочитал застревать ими то в носу, то в карманах, а однажды, забравшись в капитальный викторианский шкаф, позволил своему отцу, лорду Смиту, порядком прищемить их створками, так что тонко и отчаянно запищал, не спуская, впрочем, левого глаза (левым он видел лучше) с замочной скважины, откуда наблюдал несколько растрепанную учительницу музыки, слезшую с колен отца лишь из-за того, что лорду приспичило прихлопнуть внезапно ерзнувшую дверцу викторианца.
Молли прошла в комнату, где они занимались. Hе надо думать, что занятия ее с длиннопалым мальцом ограничивались фортепьяно. Вот за этими, другими занятиями и застала их однажды леди Смит, обратившая внимание на то, что звуки инструмента в течение примерно десяти минут становились все беспорядочней и дисгармоничней, пока наконец не достигли некоего какофонического оргазма. Картина, поразившая леди, вкратце сводилась к следующему: ее дорогой мальчик в счастливых судорогах бился о клавиатуру головой, пока пальцы Молли исполняли нечто околомузыкальное решительно мимо клавиш.
Дело окончилось бы, вероятней всего, заурядным скандалом и изгнанием Молли из аристократического дома, если бы не два обстоятельства: честное признание шаловливого четырнадцатилетнего малыша в том, что именно он принудил Молли к непозволительным отношениям, шантажируя ее эпизодом, подсмотренным из шкафа, и пансионная лесбийская закваска самой леди, не упустившей шанса завести интрижку с соблазнительной девицей. Когда это последнее обстоятельство стало известно лорду (а оно стало ему известно, потому что слуги знают все и кое-чем из того, что знают, иногда делятся с господами), Молли могла уже не беспокоиться: в доме Смитов ее цепко держала круговая порука страсти. Hо где страсть, там и ревность, а где ревность – там месть.
Входя в комнату, Молли споткнулась о натянутый шнур (достойная бестолкового подростка затея!), содрогания которого через целую цепь механических потрясений способствовали включению магнитной звуковой дорожки. Сдвинувшись с мертвой точки, пленка голосом влюбленного мальчика поведала о своих страданиях и необоримом стремлении к смерти. "Посмотри в окно, любовь моя!" – таким призывом завершался этот мрачный текст. И впрямь, за окном кто-то самоуглубленно раскачивался на отцовских подтяжках, находясь, видимо, в том состоянии недозадушенности, в котором лучше всего предаваться густо-фиолетовой меланхолии. Повернувшись в очередной раз лицом к окну, несостоявшийся висельник послал Молли воздушный поцелуй в промежутке между двумя порциями рвоты. Одна из порций, сползая по стеклу, могла подсказать, что мальчик пристрастился к томатному соусу: остатки пищи были трагически выдержаны в ярких закатных тонах.
Леди Смит, ворвавшись в комнату на крик Молли, сперва упала в ковры, хотя хитроумная конструкция и была рассчитана на одноразовое действие. Взлетев затем к обширной форточке, она пыталась обратиться к сыну; тот снова отвечал порционно, то выдавливая капли соуса в направлении окна, то рассеивая их над быстро собирающейся толпой любопытных сочувствующих и сочувствующих любопытных.
Сам лорд показался на пороге комнаты с ножницами в руках. Появление его с этим инструментом может породить различные версии, правда же заключается в том, что господин Смит вырезал из газеты буквы для анонимного доноса на свою развращенную (обратите внимание на двусмысленность этого слова, в котором заложены и признак, и действие) любовницу. Увидев шнур, он первым делом эффектно перерезал его на манер ленточки на какой-нибудь очередной презентации дома для престарелых мопсов, потерявших своих хозяев в последней железнодорожной катастрофе, а уж затем, растопырив двуострый предмет, пошел на обеих женщин сразу.
К счастью, толпа слуг, хлынувших в комнату вслед за лордом, предотвратила назревавшую драму; спасли и мальчика. Теперь они живут вчетвером открыто и даже счастливо. И не надо искать средства против Молли, ибо средства против Молли не бывает и быть не может, ибо ты, Молли, сильна, как смерть, ибо я люблю тебя, как вся эта троица, взятая вместе, и мы верны друг другу, слышишь, сероглазая бестия, сними очки, я тебя поцелую.
Диалоги о конце света
Действующие лица: инвалид, пассажир с детьми, беременная женщина, лицо пожилого возраста.
Место действия – автобус.
ИНВАЛИД
(осторожно, но агрессивно, задушевным голосом М. Бернеса)
Быть может, это место для меня?
ПАССАЖИР С ДЕТЬМИ
(входя, голосом Рабле)
Иду искать великое быть может.
БЕРЕМЕННАЯ ЖЕНЩИНА
(поглаживая живот)
Ища одно, находим мы другое.
ЛИЦО
Я не хотело в грязь собой ударить,
Но чем я сяду, если не собой?
ИНВАЛИД
Не уступили места негодяи,
А это место было для меня,
Конец, как видно, света наступает.
ЖЕНЩИНА
Да, Света я, но я не наступаю,
Я осторожно по земле ступаю
И иногда мужчинам уступаю,
Вот – результат такой уступки.
Оглаживает живот
ПАССАЖИР С ДЕТЬМИ
(иронически)
Да?
А как бы вы назвали это с этим?
Одна такая уступала мне
Примерно дважды, а затем слиняла,
И вот я вечный пассажир с детьми.
Ну, не конец, скажите, это света?
ЛИЦО
Сказало б я, какой у вас конец
Какого света, только вдруг и вправду
Наступит? А ведь я – лицо,
На мне – глаза, и что мне делать с ними?
ДЕТИ
Давайте все меняться!
ВСЕ
Это как?
ДЕТИ
(переходя на прозу)
Во-первых, надо перестать изъясняться этим дурацким пятистопным ямбом. Во-вторых, надо привести всех к единому знаменателю, чтобы числителям скучно не было, а то диалога не получится.
ЛИЦО
А как же мое необщее выражение?
ДЕТИ
Очень даже общее у тебя выражение, не фиг выпендриваться. Сделаем так: пусть инвалид станет беременным, женщина, как ей и полагается, сидит с детьми, а пожилой возраст нас вообще не интересует.
ЛИЦО
А я-то куда денусь?
ДЕТИ
Ты что, жопа, чтобы сидеть? Лица и постоять могут.
ПАССАЖИР
А я?
ДЕТИ
А вот пассажиры нам тут не нужны. Все мы – одна команда, и не надо раскачивать лодку.
ЖЕНЩИНА
А я вообще не согласна. Лучше сделаем так: пусть инвалид сидит с детьми, лицо забеременеет (у него, кажется, и так флюс начинается), а мы с пассажиром пойдем на заднем сиденье побеседуем.
ИНВАЛИД
Ну уж нет. Ни беременным быть, ни с детьми сидеть вы меня не заставите. Сделаем так: я буду сидеть со всеми удобствами, а пассажир с детьми и беременной женщиной на скорую руку оборудуют на заднем сиденье семейное общежитие.
ЛИЦО
А я-то куда денусь?
ИНВАЛИД
Не хочу никого обидеть, но на ваше лицо мне вообще плевать.
Плюет. Лицо утирается, но в этот момент встревает его пожилой возраст
ЛИЦО
Да вы тут совсем охренели. Чуть увидите человеческое лицо, классовую ненависть свою на него напускаете? Не дам лицо в обиду. А тебе, членистоногий, я вот что скажу: кто в автобус с протезом сунулся, тому от протеза и конец настанет. Так что делаем так: я у вас пойду за первое лицо, вы, дамочка, так и быть, за второе, а посторонних просим покинуть помещение.
ПАССАЖИР
Это я посторонний? Кому я тут посторонний? Видишь, написано: "Места для пассажиров". Место это – мое. И время – мое. И дети. К сожалению.
Грузно опускается на место. Все молчат, предчувствуя катарсис.
В автобусе гаснет свет.
СВЕТ
Все кончено, я гасну…
Примечания
1
Неформальное объединение петербургских литераторов.
2
Анатолий Севрюгин – друг автора.
3
Валентин Бобрецов – петербургский поэт.
4
Владимир Серебренников – петербургский поэт.
5
Петербургский поэт.
6
Петербургский детский писатель.
7
Автор книги "На дружеской ноге".
8
Петербургский поэт и писатель.
9
Ленинградская писательница.
10
Петербургский поэт и переводчик.
11
Давид Раскин – петербургский поэт.
12
Ленинградский поэт.
13
С этого момента и до конца монолога все строки заимствованы из разных стихотворений Т. Алферовой.
14
Виктор Топоров – петербургский критик и переводчик.
15
Александр Гуревич, петербургский поэт.
16
Борис Григорин, петербургский поэт.
17
Имеется в виду Нина Савушкина, петербургский поэт.
18
Нина Юрьевна – имя и отчество Савушкиной. См. предыдущее примечание.
19
Видлога – откидная шапка из сукна, пришитая к кобеняку. Кобеняк – род суконного плаща с пришитою назади видлогою. (Прим. Н. В. Гоголя)
20
См. примечание к стихотворению "Мужчина и дети".
21
Алексей Давыденков – петербургский поэт.
22
Везде, где в книге возникает это имя, оно так или иначе связано с Т. Алферовой. См. примечание к "Сцене из Фауста".
23
Популярный певец.
24
Петербургский поэт.
25
Речь о призе, который выдавали победителям поэтических посиделок "Пенсил-клуба".
26
Наконец задело за живое (лат.).