Корсары Мейна - Гладкий Виталий Дмитриевич 14 стр.


Пока бурсаки мотались по Киеву, собирая попрятавшихся спудеев, и разведывали обстановку, Ничипор Галайда тоже времени даром не терял. Как-то так получилось, что лучшего приюта для лазутчиков Антона Воропая, чем усадьба Тыш-Быковских, не нашлось. Тимко сильно обрадовался, когда обнаружил старого эконома в полном здравии. Слуги закопали убитых ротмистра и пахолков и хорошо замаскировали место захоронения, и, когда в усадьбу нагрянули жолнеры, которые искали пропавших товарищей, старик блистательно разыграл древнюю, как сам крестьянский мир, сценку под названием "Моя хата с краю, ничего не знаю". В отличие от своего хозяина, веру он не менял, так и остался добрым католиком, поэтому старого шляхтича литвины не тронули. Ведь никто не ведал, к кому направился ротмистр, поэтому его искали по всему городу. Наверное, у него были какие-то личные счеты с Тыш-Быковским.

Ничипор Галайда, казак в годах, быстро стакнулся с экономом. Он выяснил, что оружия в доме нет, разве что на чердаке хранятся луки и стрелы. С ними Тыш-Быковский по молодости любил охотиться в плавнях на мелкую дичь. Но с годами его охотничьи страсти поутихли, и луки оказались ненужными.

Ничипор тут же слазил на чердак и нашел четыре лука разных размеров и, соответственно, разной убойной силы и дальности. Но он сильно разочаровался в своей находке – ни на одном луке не было тетивы. Что касается стрел, то этого добра хватало на несколько охот.

– Зачем они вам? – спросил эконом.

– Надо… – буркнул казак.

– Для дела?

– А то как же.

– Придется пожертвовать главным украшением своей старушки.

– Вы о чем?

– Пойдем со мной…

Они пошли на конюшню, где меланхолично жевала сено одна-единственная кобыла. Ей было много лет, никто уже не помнил, когда в последний раз на нее надевали седло, но кобылу не отправляли на скотобойню лишь по той причине, что она принадлежала эконому. А он так с ней сжился, что разговаривал как с человеком, и, казалось, лошадь понимает его.

– Вот, – указал эконом на пышный хвост кобылы, который давно не подстригали. – Тетива из ее хвоста выйдет замечательная. Ты же не против, голубка? – заворковал он, нежно поглаживая ее по шее. – Видишь, она кивнула. Значит, согласна…

Тетивы, свитые из лошадиного волоса, и впрямь получились отменными. Когда появились бурсаки, Ничипор спросил:

– Стрелять из лука умеете?

– Я умею! – ответил Тимко. – Батька меня с детства к луку приучал.

Микита лишь молча кивнул в ответ. Он взял лук, наложил стрелу, указал на тонкое деревцо шагах в сорока и выстрелил, почти не целясь. Стрела попала точно в ствол, и Ничипор Галайда одобрительно крякнул.

– Добрый казак из тебя бы вышел, хлопец, – сказал он, закуривая.

– А зачем нам луки? – спросил Тимко.

– Узнаешь, – коротко ответил Ничипор. – А сейчас пошли в хату. Оно хоть и вечереет, народ по улицам уже не ходит, но нам нужно держаться осторожно…

Следующая ночь выдалась темной, ветреной. "То, что нужно…" – с удовлетворением сказал Ничипор Галайда. Огромное напряжение овладело бурсаками: как сработает команда Ховраха? Все пацаны ждали сигнала – когда загорятся казармы, где расположился полк рейтар. Их как раз и должны были зажечь лазутчики казаков – Ничипор, Тимко и Микита. Это было самое опасное задание – казармы охранялись.

– Вы, хлопцы, ждите меня тута, – деловито сказал Ничипор, когда они оказались возле казарм. – Нужно снять часовых. А вы в этом деле мне не помощники.

Тимко и Микита кивнули. Они уже знали, как умеет подкрадываться к врагам казак-пластун. Вот и сейчас он словно провалился сквозь землю: они не услышали ни звука, ни шороха.

Потянулось томительное ожидание. Бурсаки затаились на пригорке; они хорошо видели здания казарм и конюшни, освещенные фонарями, установленными на столбах. Фонари горели только вокруг плаца, большая часть казарм скрывалась в темноте. Часовых было трое; по крайней мере, столько насчитали бурсаки. Они ходили туда-сюда как заведенные – то появлялись на светлом месте все втроем, то исчезали во тьме, расходясь в разные стороны. Похоже, их здорово вышколили.

Но вот на плацу появился лишь один часовой. Он потоптался на месте, с недоумением оглядываясь по сторонам, – где же остальные? – а затем негромко позвал своих товарищей. И это были последние слова в его жизни – меткая стрела пробила ему горло. Он еще падал, а к нему метнулась какая-то тень, в которой трудно было узнать Ничипора Галайду, – пластун напялил плащ с капюшоном, который утыкал ветками и пучками травы, поэтому со стороны он казался внезапно ожившим бугорком земли. Ничипор подхватил стража подмышки и утащил в темноту. Все верно – пока дело не сделано, нужно быть крайне осторожными. Не ровен час, выйдет какой-нибудь рейтар до ветру, увидит труп часового и поднимет тревогу.

Бурсаки быстро спустились к Ничипору. В руках они держали бутылки с горючим маслом.

– Сначала стены конюшен полейте как следует, – распорядился пластун. – Лошадок, конешно, жалко, дак ить что поделаешь – надо. А потом к казармам. Зажигать по команде! И обратно на пригорок, да пошустрее, пока литвины не пришли до памяти.

Вскоре загорелись конюшни, а потом и казармы. Все они были крыты соломой или камышом, поэтому полыхнули как смоляные факелы. В конюшнях начали громко фыркать и ржать лошади; слышно было, как они бились о перегородки и стены, задыхаясь в дыму, который проникал сквозь щели. А затем закричали и в казармах, распахнулись двери, и на плац посыпались рейтары в одном нижнем белье.

– Ну, с Богом, ребятки! Кто пришел топтать нашу землю, того мы отправим к чертям в пекло! – сказал Ничипор Галайда, прицелился и спустил тетиву.

Стрела не могла не найти цель – до казарм было рукой подать.

Вступили в дело и бурсаки. Невидимая и неслышимая смерть жалила ошеломленных рейтар, как им казалось, со всех сторон, и это было очень страшно. Они валились на землю как снопы, и никто не мог понять, откуда такая напасть. А тут еще лошади вырвались из конюшен и заметались по плацу, сшибая людей с ног и добавляя сумятицы. Прошло совсем немного времени, и возле казарм воцарился настоящий бедлам: дико ржали кони, вопили от боли обожженные рейтары, стонали раненые, пораженные стрелами и ушибленные лошадиными копытами, командиры пытались перекричать шум, отдавали приказы, но их никто не слушал… Пламя гудело, как в печке, расшвыривая во все стороны искры и горящие угольки.

Опустошив колчаны, бурсаки осмотрелись. Весь Подол горел. Казалось, из-под земли пробилась огненная река и растекалась по всему Киеву, поднимаясь даже по склонам холмов. Жолнеры метались среди пожарищ как крысы, местами слышались выстрелы – в кого стреляли, непонятно; скорее всего, палили в воздух, с перепугу, а потом вдруг раздался сильный грохот, и пламя взрыва достало до самого неба. Похоже, огонь добрался до арсенала, где находился пороховой погреб.

– Вот и добре, хлопчики, вот и славно… – довольно приговаривал Ничипор Галайда, любуясь пожаром. – Поджарим маленько сучьих детей…

– Нам пора, – напомнил Микита, тревожно поглядывая на рейтар, которые постепенно приходили в себя, начали вооружаться и могли в любой момент отправиться на поиски невидимых стрелков: а что их искать – вот они, совсем близко.

– И то верно… Уходим!

Ничипор бросил последний взгляд на казармы – там уже провалилась крыша и горели стены, – и все трое исчезли в густом кустарнике. Тропинка, невесть кем протоптанная в зарослях, должна была привести бурсаков и пластуна к валам. Они торопились покинуть город, пока в нем царил переполох.

Глава 11. Удачный день

– Разрази меня гром! Якорь ему в бушприт! Сколько можно ждать этого проклятого Испанца?!

Так упражнялся в морских ругательствах великовозрастный дылда – кадет Королевской морской школы – в окружении товарищей. Они стояли на горе Фарон, возвышавшейся над Тулоном, и с нетерпением поглядывали на тропинку, которая змейкой вилась к вершине.

– Поди, струсил, щенок, – высказал предположение один кадет.

– Не думаю, – осторожно сказал второй, опасаясь гнева остальных. – Малый он вполне приличный. Вот только чересчур вежливый и драться ни с кем не желает. А почему, непонятно.

– Я же говорю – трусит! – воскликнул первый.

– Мсье, уж не обо мне ли идет речь? – вдруг раздался за спинами кадетов твердый выразительный голос.

Все как по команде резко обернулись и уставились на говорившего. Это был Мишель де Граммон. Чтобы сократить путь на вершину горы, он пошел напрямик, через кустарники, – там, где склон гораздо круче. Тем не менее подъем не сказался на его дыхании, лишь на челе Мишеля блестело несколько капелек пота.

Полтора года учебы в Королевской морской школе остались позади. Все это время Мишель де Граммон грыз гранит науки с удивительной настойчивостью. Он не участвовал ни в забавах кадетов, ни в попойках, которые считались среди них высшим шиком. Если ты не в состоянии выпить бутылку рома, то не можешь быть настоящим морским офицером! Такое мнение стало догмой среди воспитанников школы, и все старались не ударить в грязь лицом. Или почти все, за редким исключением. Таким исключением как раз и оказался Мишель де Граммон.

И никто не знал, что он не желает участвовать в этих проказах лишь по одной причине – у него не было на это средств. Почти все, хоть и являлись младшими отпрысками дворянских семей, денежные переводы получали регулярно. На кутежи этого вполне хватало, тем более что государство кормило и одевало кадетов за свой счет. А Мишель все еще боялся объявить матери о своем существовании. И старался ничем не выделяться из толпы, разве что прилежанием в изучении разных наук.

В морской школе преобладали практические занятия. Парусный маневр, навигация, мореходная астрономия, тактика морского боя, дисциплинарная практика, устройство корабля – вот, собственно, и все, чему учили будущих офицеров флота. Кроме того, кадетов обучали стрельбе из корабельных орудий, мушкетов и пистолей, владению шпагой. Но фехтмейстер здесь был совсем скверный, это Мишель сразу понял на первом же уроке, и воспитанники добирали то, чего не получили в фехтовальном зале, сражаясь на дуэлях. Шрамы от ран ценились как боевые награды.

Нужно сказать, что школьное начальство смотрело на это сквозь пальцы. А иногда даже поощряло поединки, потому как из школы должны выходить не паркетные шаркуны, а настоящие боевые офицеры, привычные к виду крови. Существовало лишь одно условие: ранение на дуэли – да, возможно; смерть – категорически нет. Иначе начинались разбирательства, которые бросали тень на школу, и виновника гибели товарища в лучшем случае ссылали на галеры сроком на год-два, притом в качестве гребца, а в худшем заключали в тюрьму. И все равно, смертельные исходы не были редкостью, что вполне понятно – молодость и горячность всегда не в ладу со здравым смыслом.

Мишель де Граммон избегал стычек, как только мог. В фехтовальном зале он дрался вяло, изображая неумеху и почти всегда проигрывая учебные поединки. А в ответ на оскорбления записных бретёров из старших групп лишь смущенно улыбался и старался побыстрее исчезнуть с их глаз долой. Как это ни смешно, но Мишеля и в Королевской морской школе прозвали Испанцем – не столько по причине его внешней схожести с сынами Андалузии, сколько из-за робкого поведения, граничившего с трусостью.

Даже начальство в некотором недоумении читало-перечитывало характеристику кадета Мишеля де Граммона, которую он привез из школы юнг. Там его описывали как смельчака, сильного и выносливого, одного из лучших фехтовальщиков. Скорее всего, характеристику писал человек, благоволивший к де Граммону, в конечном итоге решили руководители Морской школы. И причина тому очевидна – юноша и в Дьеппе, и в Тулоне учился весьма прилежно и не нарушал дисциплину. С тем начальство и смирилось: что ж, не все офицеры будут приписаны к кораблям, кому-то выпадет участь служить и при штабе. А Мишель де Граммон в теории разбирался не хуже некоторых преподавателей.

Но всему бывает предел. В конце концов Мишеля достали. Да так, что отказаться от дуэли было невозможно. Он не только потерял бы честь, его вообще могли отчислить из школы.

Виной тому был отпрыск знатного рода, которого звали Шарль де Собуль. Как и Мишель, он был гасконцем, но имел не только задиристый, но и чрезвычайно скверный характер. Де Собуль дрался на дуэлях постоянно; он всегда находил повод, чтобы повздорить с каким-нибудь кадетом. Особенно доставалось тем, кто учился в младших группах. Де Собуль считался признанным мастером шпаги и этим очень гордился.

Какое-то время он не замечал Мишеля. Тот старался выглядеть серой мышкой и если заводил разговоры, так только в узком кругу приятелей. Как ни странно, но они у де Граммона были; несмотря на его "боязливость" и нежелание участвовать в оргиях и потасовках, кадеты к нему тянулись. Видимо, они интуитивно чувствовали, что за смиренным видом Испанца скрывается незаурядная личность.

Де Собуль соблаговолил обратить свой взор на де Граммона, когда закончился учебный год и на общем построении начальник школы объявил имена лучших учеников, среди которых, разумеется, был и Мишель. Сам де Собуль в учебе звезд не хватал, был несколько туповат и ленив; он брал свое лишь наглостью и бесшабашностью, что ценили многие преподаватели. И то верно: настоящий командир не должен быть паинькой, а морской офицер – тем более, потому что на корабли набирали разный сброд, управиться с такими горе-матросами непросто.

Сначала Мишель старался не обращать внимания на хамское поведение Шарля де Собуля. Он вежливо извинялся, хотя не прав был как раз де Собуль, и быстро уходил, не давая тому возможности выдумать еще какую-нибудь придирку. Но однажды Мишель все-таки не вытерпел. Он чувствовал, что постепенно становится посмешищем Королевской морской школы, а этого его гордый, независимый нрав выдержать не мог. Мишеля задирали и другие воспитанники, но они не представляли для него особого интереса – мелочь она и есть мелочь. А вот дать хороший отпор признанному забияке и бретёру де Собулю, это уже кое-что.

Так получилось, что Мишеля, де Собуля и еще троих кадетов отправили в школьную библиотеку, чтобы они помогли новому библиотекарю навести там порядок. Прежний изрядно выпивал, его держали лишь потому, что он был заслуженный ветеран, бывший морской волк, и ждал пенсию. Поэтому карты и старинные портуланы валялись где попало, и, чтобы найти нужное, преподавателям приходилось тратить полдня.

Де Собуль, как обычно, от работы отлынивал. Он уселся в кресло библиотекаря и занялся подсчетом мух на потолке. Но он улучил момент, когда мимо проходил Мишель, нагруженный ворохом карт, и подставил ему подножку. Де Граммон споткнулся и упал, а де Собуль начал хохотать как помешанный. Но смеялся он недолго. Разъяренный Мишель вскочил и влепил ему такую затрещину, что обидчик отлетел вместе с креслом на несколько шагов и грохнулся на спину, нелепо задрав длинные ноги.

Подхватившись, де Собуль бросился на Мишеля, но тот опять врезал ему – на этот раз кулаком в челюсть, да с такой силой, что из глаз забияки посыпались искры, и он минут пять слушал, как в голове гудят шмели. После этого дуэль была неминуемой. Вся школа только и говорила об этом. Де Граммоном восхищались, те, кого де Собуль особенно третировал, завидовали его смелости, другие удивлялись, как это невзрачный малыш Испанец поднял руку на грозу школы, но были и такие, кто сочувствовал Мишелю, – они уже считали его покойником. Или в лучшем случае калекой. Ведь никто не сомневался, что де Собуль из-за поруганной чести готов пойти хоть на галеры, лишь бы отомстить де Граммону.

– Опаздываете, мсье… – злобно прошипел де Собуль, намекая на дуэльный этикет, – противники должны сойтись в поединке точно в назначенное время; опоздание было непозволительным и считалось бесчестьем для того, кто не успевал ко времени.

– Отнюдь, – спокойно парировал Мишель. – Слушайте…

Он указал на башню, которая стояла на пристани. Там находились часы с боем, по которым сверяли хронометры капитаны кораблей. Едва Мишель замолчал, как раздался мелодичный звон; часы пробили двенадцать раз – ровно полдень.

– А где ваши секунданты? – спросил один из кадетов.

– Увы, господа, секундантов у меня нет. Возможно, кто-нибудь из вас соблаговолит оказать мне такую любезность?

Охочих быть секундантом де Граммона не нашлось. Он лишь тонко улыбнулся, понимая разочарование друзей де Собуля. Причина состояла в том, что часто секунданты дрались между собой, чтобы окончательно установить статус-кво – какая команда дуэлянтов сильнее. Обычно затевали драку секунданты побежденного. Поэтому Мишель де Граммон и не стал просить своих товарищей оказать ему услугу. Он очень сомневался, что они согласятся выступить в качестве его помощников, – де Собуль подобрал команду себе под стать. Все его друзья были забияками и неплохо владели шпагой.

– Ну что же, господа, пожалуй, начнем, – сказал Мишель и снял камзол, оставшись в одной рубашке.

Так же поступил и де Собуль. Но, прежде чем скрестить с ним шпагу, Мишель обратился к его товарищам:

– Мсье, а не желаете ли заключить пари на победителя?

Все оторопели. То, что сказал де Граммон, было неслыханным нахальством. Пари на победителя заключали часто, но зрители, и не в таких случаях. Никто из секундантов де Собуля не сомневался в победе своего товарища.

– А почему бы и нет? – сказал, посмеиваясь, Раймон де Креки; он считался второй шпагой школы после де Собуля. – На кого будете ставить, сьёр де Граммон?

– Конечно же на себя.

– Дерзко. Но похвально. И какую сумму?

– Пятьдесят экю!

Воцарилось молчание. Все смотрели на Мишеля с удивлением. Уж не сошел ли он с ума?! А де Граммон лишь грустно улыбнулся про себя: знали бы они, что это его последние деньги. Но риск – благородное дело, и Мишель рискнул. Если Шарль де Собуль его убьет, расходы на похороны возьмет на себя морская школа, а если он получит рану и проиграет пари… Что ж поделаешь, придется как-то выкручиваться.

– Принимается! – решительно сказал де Креки. – Конечно, пятьдесят экю на пятерых – это мизер, но зато если выиграете вы, то получите двести пятьдесят монет. Господа – и вы, сьёр, тоже – достали кошельки!

Посмеиваясь, кадеты наполнили чей-то берет монетами; Мишель бросил туда и свои пятьдесят экю.

– Начали! – нетерпеливо воскликнул де Собуль.

Он сразу же бросился в атаку, намереваясь смять Мишеля. Но тот не раз наблюдал в фехтовальном зале за приемами де Собуля и нашел, что они примитивны и что тот больше пользуется длиной своих рук и наглым напором, нежели отточенной техникой. Легко отбив первый натиск, чем сильно озадачил секундантов де Собуля, – они глазам своим не верили, наблюдая, с какой ловкостью де Граммон орудует шпагой, – Мишель принял свою излюбленную итальянскую стойку, которая для рослого противника была очень неудобной, и начал изводить соперника хитрыми финтами. Он был уверен, что де Собуль неспособен долго выдерживать такое унижение и пойдет ва-банк.

Так и произошло; получив очередной отпор, Шарль де Собуль взревел, как раненый зверь, и нанес, как ему казалось, неотразимый удар прямо в шею Мишелю. Но де Граммон уже ждал, что его противник, отбросив все предосторожности, попытается нанести ему смертельный удар. Он поднырнул под его руку, пропустив шпагу над головой, и пронзил ему запястье.

– Инквартата! Паса сото! – в один голос прокричали кадеты название весьма сложного фехтовального приема.

Назад Дальше