По-французски Сафарогло говорил довольно бегло, хотя и с сильным акцентом. "Уж не турецкий ли это шпион?" – встревоженно подумал Мишель. Ведь Высокая Порта вряд ли могла оставить визит французского посла в Кафу без внимания и надзора. Но Акоп постарался развеять подозрения.
– Я торговец, – сказал он, улыбаясь. – Веду дела и с Францией, где живут мои братья. Поэтому ваш язык мне пришлось выучить поневоле.
"Что-то я не встречал в Париже армян", – подумал Мишель. Своим объяснением Акоп Сафарогло лишь усилил подозрения офицеров, но по здравому размышлению и денье, найденный на дороге, пригодится. Они не злоумышляют ни против повелителя османов, ни против татарского хана, поэтому присутствие шпиона в их компании лишь придаст остроту ощущениям во время пребывания в Кафе.
– Мсье Сафарогло, нам бы покушать и выпить… если, конечно, это возможно, – сказал Мишель де Граммон.
– У нас все возможно, – лукаво глянув на офицеров, ответил Акоп. – Я отведу вас в таверну, которую содержит армянин. У него есть вина на любой вкус и по приемлемой цене. А уж еда – пальчики оближешь.
– Экий плут… – пробормотал Матис Дюваль.
В отличие от своего капитана, любившего авантюры и готового броситься без особых раздумий хоть в геенну огненную, лейтенант был человеком осторожным и недоверчивым.
Армянская таверна оказалась уютным местечком, где офицеров накормили от пуза. И главное, там нашлась бутылка рома. Повеселевшие французы, изрядно подогретые крепким напитком, вывалились на улицу в отличном настроении. Там их ждал Акоп Сафарогло.
– Покажите нам Кафу, – попросил де Граммон. – За то, что вы потратите на нас свое время, мы заплатим.
– С большим удовольствием! – просиял армянин. – Только мне не нужны ваши деньги, господа офицеры. У меня появилась великолепная возможность попрактиковаться во французском языке, а это дорогого стоит.
– Что ж, отлично. Тогда вперед!
Акоп рассказал, что у крепости две стены – внутренняя и наружная. Со стороны суши в крепость вели четверо двустворчатых ворот с подъемными мостами: Куле-капу (башенные ворота), Якуб-ата-капу (патриарха Якуба), Юсуф-хан-капу (ворота хана Юсуфа) и Арслан-капу (львиные). Прочие ворота располагались вдоль берега залива. Главными были Искеле-капу (портовые) и Лиман-капу (ворота залива). Остальные, встроенные в куртины фасада, представляли собой обычные железные калитки.
В цитадели Ич-хисар размещались резиденция губернатора – Дворец пашей, таможня, склады и другие строения. Все здания построили генуэзцы. Местное население в обиходе именовало эти укрепления чаще всего крепостью франков – Френк-хисар. Наряду с цитаделью имелась еще одна крепость – Нарын-хисар, которая стояла на вершине выдающегося в море скалистого холма. Там находилось сорок пять домов, зерновой амбар, оружейный склад, мечеть и дом начальника крепости – диздара.
Нужно отметить, что Акоп Сафарогло оказался отличным гидом. Он с увлечением рассказывал о Кафе, не забывая при этом вызывать на разговор и французов. Но красоты крепости не очень впечатлили Мишеля де Граммона.
В Кафе было будто бы два города: один – с маленькими глинобитными и деревянными домишками, крытыми дерном и утрамбованной глиной, а второй – с вымощенными белым камнем улицами и большими каменными домами под крышами из красной черепицы, где жили вельможи и чиновный люд. Но опять-таки, все эти солидные здания были старыми, еще генуэзской постройки. Некоторые разрушились, но татары и турки, чурающиеся ручного труда, даже не подумали их восстановить.
– В Кафе есть кварталы греческие, армянские и даже цыганские, – перечислял Акоп. – Только у цыган не совсем дома, а кибитки, – он улыбнулся. – Кочевой народ, что с них возьмешь…
– Жителей в Кафе много? – спросил Дюваль, чтобы сказать хоть что-то.
Блуждания по узким улочкам ему изрядно надоели, но он понимал, что любознательный капитан все равно не вернется на корабль, пока не составит о Кафе полного представления. Мишель де Граммон с особым интересом присматривался к укреплениям города, и лейтенант даже начал побаиваться, как бы их не приняли за шпионов. Создавалось впечатление, что капитан мысленно прикидывает, как легче взять крепость.
– В городе около десяти тысяч домов, – ответил армянин. – А жителей более семидесяти тысяч. Это если брать с пригородами и слободами. В Кафе сорок три караван-сарая, больше тысячи лавок… три из них принадлежат мне, – в голосе Сафарогло прозвучали горделивые нотки, – и четыре рынка. Если вы когда-нибудь будете путешествовать посуху и заглянете в Кафу, то я порекомендовал бы вам останавливаться в лучших караван-сараях – Ходжа Касым-паша-хан или Сачанлы-хан. Они расположены в крепости франков. Кстати, господа, а не выпить ли нам по чашечке кофе? В городе более двадцати великолепных двухэтажных кофеен с певцами, музыкантами и рассказчиками.
– Кофе – это хорошо… – согласился де Граммон. – Но ведите нас туда, где играет только музыка. И где можно без лишней суеты и шума выкурить трубку.
– Отлично! – обрадовался армянин. – Я знаю кофейню, где вам предложат наргиле и великолепный табак. Вы получите истинное наслаждение, клянусь всеми святыми.
Наргиле! Мишель де Граммон много слышал об этом восточном курительном приборе, но никогда прежде не имел возможности попробовать, что это такое.
– Что ж, отличная идея, – ответил он и бросил взгляд на Матиса Дюваля.
Услышав про кофейню, лейтенант повеселел и зашагал быстрее. Он сейчас напоминал лошадь, которая после тяжелой дороги наконец узрела родную конюшню, – Дюваль терпеть не мог сушу, а тем более долго бить ноги по городским улочкам. Будь его воля, он и жил бы на корабле со всей семьей. Впрочем, Матис еще не женился, но его отец, тоже бывший моряк, и мать были живы.
Кофе оказался отменным – густым, ароматным, а уж наргиле – вообще выше всяких похвал. Когда они покинули кофейню, их охватила эйфория. Весело и беспричинно смеясь, французы шли к порту, и встречные жители Кафы с пониманием улыбались. Уж они-то знали, что в армянской кофейне в табак для наргиле подмешивают гашиш…
Чтобы сократить путь и по дороге показать гостям Кафы еще кое-какие достопримечательности, Акоп Сафарогло повел их к Узун-Чаршу – Длинному рынку. Это был главный рынок Кафы, куда стремились все приезжие купцы. На улице, по которой шли французы, стояло много минаретов, и от истошных воплей муэдзинов они едва не оглохли – наступило время полуденной молитвы "зухр", как объяснил Сафарогло. И Мишель де Граммон, и его первый помощник с некоторым удивлением наблюдали, как люди, до этого бежавшие куда-то по своим делам, вдруг падали на четвереньки и много раз кланялись неизвестно кому, при этом что-то бормоча на своем языке.
– Дикари, – с осуждением констатировал Матис Дюваль. – Ишь, как припекло, и до мечети не добежали, чтобы помолиться.
– У них так заведено, – сказал армянин. – Не важно, где ты находишься: в степи, в море или на городской улице. Главное – совершить намаз, помолиться Аллаху в определенное время.
– Такие же сумасшедшие, как и наши святоши, – тихо пробурчал Мишель де Граммон.
Чем старше он становился, тем меньше верил в Бога. Это тем более удивительно, что все моряки отличались повышенной набожностью. А как иначе выжить в бушующем океане? Только с верой, что спастись среди сплошного мрака и ужасного грохота, от которого останавливается сердце и душа в любой момент готова покинуть тело, поможет святой Николай-угодник – покровитель мореплавателей.
Когда Мишель перебирал лишку в компании приятелей, таких же сорвиголов, как и он сам, если речь заходила о вере, он говорил: "Пока не увижу Бога, ангелов и дьявола собственными глазами, не поверю в них!" Его считали безбожником, и это могло стоить ему карьеры. Правда, дело пока не дошло до доносов в святую инквизицию, потому что де Граммон для вида посещал церковные службы и не распускал язык среди незнакомых людей, но столь вольное отношение к вере когда-нибудь могло выйти ему боком.
Улица закончилась на большой длинной площади, окруженной мечетями и минаретами.
– Базары-кебир, – объяснил армянин. – Невольничий рынок.
По странному взгляду, который Акоп бросил на французов, Мишель де Граммон понял, что армянин привел их сюда специально. Наверное, в Кафе невольничий рынок был сродни театру; он представлял собой одновременно чудное, чарующее и страшное зрелище.
Невольники сидели – те, кто не мог держаться на ногах, – и стояли. Покупатели ходили среди живого товара, прицениваясь и высматривая здоровых работников, красивых детей и женщин. Отдельными группами людоловы держали суровых, угрюмых мужчин; все они были босыми, в изорванных шароварах и сорочках, задубевших от пота. У многих имелись ранения – как старые, поджившие, так и свежие, перевязанные тряпками, и у всех на крепких загорелых шеях висели деревянные православные кресты.
– Это запорожские казаки, – объяснил Акоп Сафарогло с нотками страха в голосе. – Очень нехорошие люди, разбойники.
– Но ведь они христиане, – сказал Мишель. – Вам-то чего их бояться? Тем более что вас защищают мощные стены крепости, взять которую вряд ли кому по силам.
– А они брали! Мне отец рассказывал. Четырнадцать тысяч жителей Кафы вырезали! Наша семья спаслась потому, что в доме был подвал, где прятались мой отец и тетки. Страшные люди эти казаки! Разве вы о них ничего не слышали?
– Не приходилось, – признался Мишель де Граммон.
– Если когда-нибудь встретитесь с ними в море, берегитесь!
– У этих… коссак… есть военные корабли?
– Что вы, конечно, нет! Их суда – это большие лодки.
Матис Дюваль фыркнул.
– Наш канонир потопит любую лодку с первого выстрела, – заявил он несколько высокомерно.
– Возможно, не спорю. Но у них много лодок. Их суденышки сидят в воде очень низко, поэтому они замечают парусник или галеру раньше, чем могут быть замечены сами. Казаки опускают на своих лодках мачты и стараются плыть за кораблем так, чтобы солнце до самого вечера было у них за спиной. За час до заката они быстро гребут к судну, пока не окажутся на расстоянии одного лье, и стерегут его, чтобы не потерять из виду. Где-то около полуночи казаки тихо подплывают к борту, и можете представить ужас капитана и команды, когда те спросонья увидят, что их берут на абордаж какие-то страшные дьяволы, словно вынырнувшие из морской пучины. Захватив корабль, казаки забирают все найденные деньги и товары малых размеров, которые не испортятся в воде, а также пушки и все то, что, по их мнению, может пригодиться, а потом пускают судно вместе с людьми на дно.
– Однако… – удивился Матис Дюваль. – Но вам-то откуда известно, как действуют эти разбойники?
– Об этом у нас знают даже малые дети. Никого нет свирепее в бою, чем запорожские казаки. Они даже своих убивают, если те переходят в мусульманскую веру.
– А лодки – это интересно… – задумчиво пробормотал Мишель де Граммон. – Ни один корабль не устоит, если незаметно подкрасться к нему ночью и взять на абордаж…
Он смотрел на невольничий рынок во все глаза. Картина была нереальной: кругом роскошные, хоть и старинные, здания, умиротворяюще журчат фонтаны, на небе серебристые тучки, синее чудное море плещется почти у ног, пестро одетые купцы словно пришли на праздник; веселый говор, смех… и изможденные, измученные дальней дорогой невольники в лохмотьях, тихо и безропотно ждущие своей участи.
Мишеля де Граммона мало трогали их страдания; это чужая варварская страна, чужие люди, к которым он не имел никакого отношения. Невольники всегда были ходовым товаром, даже во Франции – королевские эмиссары обычно покупали рабов в Леванте и использовали их в качестве гребцов на галерах; так чему тут удивляться и о чем печалиться?
Тем не менее он почувствовал себя несколько неуютно. Особенно после того, как Сафарогло сказал:
– Стариков и немощных татары обычно побивают камнями и бросают в море. Или отдают для военных упражнений молодежи, не видавшей еще человеческой крови. Для пожилых и больных, конечно, есть возможности освободиться из неволи – выкуп или обмен на пленных татар. Но это случается редко…
Они еще немного поболтались по городу, Акоп Сафарогло вцепился в них словно клещ и все старался показать как можно больше достопримечательностей. Он даже хотел затащить офицеров в баню, которую называл местом отдохновения души, но французы были не очень большими любителями водных процедур и отказались. В Кафе имелось много прекрасных бань, как рассказал Акоп. Но лучшими считались две – Татлы, построенная знаменитым архитектором Синаном по велению Сулейман-хана, и Хаммам-капу. Последняя и впрямь впечатляла. Она представляла собой отделанное светлым мрамором внушительное здание с решетчатыми оконцами, двумя большими и четырьмя малыми куполами. Кроме мечетей в крепости были армянские и греческие храмы, еврейская синагога. Но это совсем не интересовало изрядно уставших французов, и они наконец распрощались с Акопом Сафарогло, пообещав при возможности продолжить знакомство.
От посла поступил приказ никуда не отлучаться с корабля, и после обеда фрегат поднял паруса и вышел в открытое море. Видимо, поездка получилась удачной, потому что маркиз весь лучился от удовольствия. Когда он взошел на борт, за ним втащили два объемистых тюка; надо полагать, подумал Мишель де Граммон, они набиты древними раритетами, купленными за бесценок или подаренными послу бейлербеем…
Солнце клонилось к западу. Подул вечерний бриз, и фрегат бойко запрыгал по невысоким волнам, словно морской конек, который решил немного попутешествовать и для этого отцепился от стебля морской травы. Закат на море – совершенно потрясающее зрелище; в такие минуты Мишель де Граммон покидал свою каюту и, устроившись на полубаке в мягком удобном кресле, покуривал трубку и с восторгом наблюдал за феерией красок, блиставших у горизонта.
Обычно компанию ему составлял первый помощник Матис Дюваль, но сегодня его так утомили блуждания по Кафе, что он немедленно удалился к себе и прилег отдохнуть, чтобы к полуночи встать на вахту свежим и бодрым. Капитанскую каюту пришлось отдать послу и его секретарю, и Мишель не торопился занять свободную койку рядом с помощником, потому что его храп напоминал львиный рык и уснуть под такое музыкальное сопровождение можно было, лишь выпив не менее пинты крепкого рома.
Неожиданно внимание де Граммона привлекла военная галера под турецким флагом прямо по курсу. Там творилось что-то неладное. Когда фрегат подошел поближе к турецкому судну, Мишель увидел, что на палубе идет жестокая схватка. Вскоре он понял причину заварухи: против янычар, команды галеры, сражались оборванцы; похоже, это были взбунтовавшиеся гребцы. Они дрались отчаянно, и казалось, еще немного, и победа будет на их стороне. Но янычары задавили их количеством. Вскоре на палубе галеры, которая сначала сбавила ход, а потом и вовсе остановилась, осталось всего несколько человек, способных держать оружие.
Мишель де Граммон смотрел на схватку с невольным восхищением. Гребцы дрались как одержимые. Особенно его впечатлили двое; встав спиной к спине, они так быстро и мастерски орудовали турецкими ятаганами, что почти каждый удар достигал цели. Палубу галеры заливали потоки крови; яростные крики обозленных янычар, вопли раненых и предсмертные стоны умирающих поднимались к быстро темнеющему небу, и только из уст бунтовщиков не вырывалось ни единого слова. Они казались немыми демонами мщения, которых невозможно убить.
Но вот наконец из взбунтовавшихся невольников на палубе остались лишь те двое, которые дрались спина к спине. Мишель сокрушенно вздохнул: финита ля комедия; похоже, интересное представление приближалось к концу. Фрегат качался на волнах совсем рядом с мятежной галерой. Неожиданно один из бунтовщиков оторвался от товарища, пробился на корму и нырнул в дверь, которая вела в трюм. Едва он это сделал, второй бросился к борту, сразив по пути двух янычар, и прыгнул в море. Раздался страшный грохот, и на месте, где только что дрейфовала галера, образовался огненный вихрь, плюющийся обломками досок, весел и корабельных принадлежностей.
– Боцман! – заорал Мишель де Граммон. – Свистать всех наверх! Тушите корабль, якорь вам в глотку!
Пылающие обломки падали на палубу фрегата, и капитан боялся, что могут загореться паруса. А уж если искра попадет в крюйт-камеру… При этой мысли у Мишеля мурашки забегали по спине.
– Поворачивайтесь быстрее, сонные мухи! – подгонял он матросов, которые поднимали парусиновыми ведрами забортную воду и поливали палубу.
Он успокоился лишь тогда, когда фрегат отошел от останков галеры на безопасное расстояние.
– Лечь в дрейф! – с облегчением вздохнув, приказал он вахтенному офицеру.
Все обошлось наилучшим образом, корабль не пострадал ни от взрывной волны, ни от горящих обломков.
– Сьёр, вы думаете, в этом адском огне кто-то уцелел? – спросил Матис Дюваль, которого разбудил грохот.
Что касается маркиза де Нуантеля и его секретаря, прибыв на корабль, они изрядно налакались и спали как убитые. Их не смогла бы поднять с постели даже артиллерийская канонада, если бы фрегат вступил в морское сражение.
– Возможно, – коротко ответил Мишель.
– Зачем нам лишние хлопоты? Не проще ли оставить все как есть?
– Не проще. Султан может обвинить посла в том, что он не оказал помощь союзникам.
– А кто ему об этом скажет?
– Те, кто остался в живых. Вот они и скажут. Вода теплая, обломков много, так что возможность спастись у турок имеется.
– Воля ваша, сьёр…
Мрачный лейтенант, в душе не согласный с решением капитана, приказал спустить шлюпку на воду.
Спустя полчаса спасательная команда возвратилась на корабль. Увы, их улов оказался небогатым – они подняли на борт всего лишь одного человека. Остальные или ушли на дно, или плавали на поверхности как дохлая рыба.
Мишель де Граммон присмотрелся к спасенному и присвистнул от удивления – на палубе лежал один из тех невольников, которые сражались до последнего! Он хорошо его рассмотрел, тем более что великолепно сложенный мускулистый бунтовщик был обнажен до пояса, а на шее у него висел кипарисовый крестик на кожаном шнурке. Капитан глянул на Дюваля, у которого от удивления глаза полезли на лоб, и, тяжело вздохнув, сказал:
– Между прочим, вы были правы, дружище. Зря я вас не послушал… И что нам теперь делать? Ведь мы спасли бунтовщика, а не правоверного мусульманина. Много ли проку от наших усилий?
– Что делать? Выбросить за борт. Если он сумел выжить в огне, то ему и вода не страшна. Похоже, этому человеку благоволит сам Всевышний. Вот пусть он и дальше о нем заботится.
Спасенный шевельнулся, открыл глаза и вдруг обратился к офицерам… на ломаном французском языке!
– Мсье… сохраните мне жизнь. Оставьте на корабле… Умоляю…
Сказав это, он снова потерял сознание. Видимо, его сильно контузило во время взрыва.
– Ушам своим не верю! – воскликнул пораженный Мишель де Граммон. – Неужели наш соотечественник?
– Это вряд ли, – с сомнением ответил Матис Дюваль. – У него изрядный акцент.
– Возможно, он долго пробыл на чужбине…
– Вполне вероятно.
Мишель де Граммон немного подумал и решительно сказал: