Мишель де Граммон, горячий, как все гасконцы, ревниво наблюдал за романом сестры Колетт с гвардейским офицером и в один прекрасный день попытался выставить его за дверь окончательно и бесповоротно. В это время никого не было дома, и, когда поклонник явился, Мишель отказался впустить его и посоветовал забыть сюда дорогу. Но тут вернулись мать с сестрой, которые ходили на рынок за провизией. Назвав сына ребенком, чтобы задобрить кавалера дочери, мать велела Мишелю удалиться, а офицеру предложила пройти в комнаты. Разразился скандал; Мишель был в ярости, гвардеец неистовствовал.
И надо же было такому случиться, что на следующий день они встретились лицом к лицу, притом без посторонних, которые могли бы воззвать к здравому смыслу юного гасконца и офицера королевской гвардии. Сестре шили новое платье, потому что в старом, практически в обносках, она не могла выйти со своим будущим женихом в свет, а мать сопровождала ее к портному.
– Вы опять пришли? – грубо спросил Мишель. – Шевалье, назойливость не входит в перечень христианских добродетелей.
– Не вам решать, куда мне ходить и что делать! – наливаясь от злости кровью, с горячностью ответил офицер.
– Я не желаю видеть вас в своем доме, – Мишель из последних сил старался не потерять самообладания. – Поэтому вам лучше развернуться и уйти отсюда подобру-поздорову.
– Мсье, вы еще сосунок давать мне такие советы!
– Будь я постарше, моя шпага показала бы, кто есть кто!
– Ах, мы еще и шпагой умеем владеть? Ну надо же… А я думал, она болтается у вас на боку в виде украшения. Короче, если ты еще раз, щенок…
Это уже был перебор. Едва прозвучало слово "щенок", как гасконский нрав взял верх. Мишель де Граммон выхватил шпагу из ножен и крикнул:
– Защищайся, разряженный павлин!
Офицера не понадобилось долго уговаривать взяться за оружие. Задета была его честь, а в такие моменты французские дворяне плевали с высокой колокольни на запреты кардинала Мазарини – парижане знали, что именно он составляет все королевские эдикты. Гвардеец обнажил шпагу, и улица наполнилась звоном стали. Окна вторых этажей как по команде открылись, и любопытные матроны и девицы разных возрастов с извечным женским любопытством принялись, как в театре, наблюдать за ходом поединка, который явился для них отличным развлечением в череде скучных дней, заполненных монотонной домашней работой и ссорами с соседками, тем более что на улице Могильщиков дуэлянты дрались очень редко.
Но дуэль закончилась, едва начавшись. Наверное, гвардейский офицер понадеялся на свое боевое прошлое и большой опыт подобных поединков, тем более что против него выступал неоперившийся юнец, которого не стоило воспринимать всерьез. Конечно же дрался ухажер Колетт по всем правилам, да вот беда – ему встретился противник, который эти правила благодаря науке бретёра Пьера де Сарселя напрочь игнорировал. Мало того, Мишель с утра хорошо размялся в фехтовальном зале, и его мышцы сами делали то, что должно, нередко опережая мысль.
Парировав выпад офицера, отбив его клинок вверх, Мишель, до этого работавший в высокой стойке, вместо того чтобы отскочить на безопасное расстояние, неожиданно поднырнул под шпагу гвардейца и стремительным выпадом поразил его в живот. Этот прием из-за своего малого роста Мишель де Граммон решил сделать своим козырем и старался довести его до совершенства.
Офицер упал, кровь хлынула на камни мостовой, дамы дружно ахнули, и окна тут же закрылись – никому не хотелось выступать в роли свидетеля, когда появятся городская стража и помощники прево. Мишель неторопливо вытер шпагу и с победной ухмылкой подошел к поверженному противнику. Молодому человеку было не чуждо сострадание, поэтому он обратился к офицеру с такими словами:
– Мсье, я позову лекаря, чтобы вам сделали перевязку.
Но гвардеец не ответил. Присмотревшись, юный бретёр понял, что его противнику помощь уже не нужна, – офицер был без сознания и, похоже, при последнем издыхании. Его бледное лицо быстро принимало синеватый оттенок, и Мишель заключил, что рана чересчур серьезная и бинты не понадобятся.
И тогда на смену яростному боевому задору пришел страх. Убить офицера гвардии! Тут тюрьмой не отделаешься, ему грозит казнь. Новый муж матери, мсье де Молен, оказался провидцем – пасынка и впрямь повесят на Гревской площади. Что делать?! Дома оставаться нельзя, в этом нет сомнений. Нужно немедленно покинуть Париж! Но как, если нет ни лошади, ни денег на дилижанс? И нет человека, который помог бы хоть чем-то. Стоп! Почему нет? Есть! Пьер де Сарсель! Он поможет, он точно поможет!
Воодушевленный этой идеей, Мишель бросился бежать и несся, пока не оказался на берегу Сены, возле моста Святой Анны. Мост построили из дерева в 1632 году и назвали в честь Анны Австрийской. Он состоял из пятнадцати арок и был красного цвета, за что парижане прозвали его Пон-Руж – Красный мост. Там Мишель наконец перешел на быстрый шаг, хотя ему хотелось мчаться к церкви Сен-Ле, где находилась фехтовальная школа, без оглядки…
Пьер де Сарсель, как обычно в этот час, был занят. Он занимался с каким-то придворным франтом, хотя, как подметил острый глаз Мишеля, тот был весьма искушен в фехтовании. Об этом говорило уже то, что они устроили учебный поединок с настоящим оружием. Со стороны даже казалось, что он гоняет де Сарселя по фехтовальному залу, как зайца, но Мишель лишь хмуро ухмыльнулся, несмотря на скверное настроение. Уж он-то хорошо знал наставника. Ушлый бретёр валял дурака, чтобы вселить уверенность в своего клиента и чтобы тот и дальше приносил ему денежки: как же, он едва не победил самого де Сарселя!
Заметив мрачного, как темная ночь, Мишеля де Граммона, хозяин фехтовальной школы сразу смекнул, что у юного дворянина серьезные неприятности, и одним элегантным финтом обезоружил противника.
Раскланявшись с ним, он сказал с деланым восхищением:
– Мсье, вы делаете большие успехи! Еще десять-пятнадцать занятий, и вам не будет равных среди лучших бойцов Парижа.
Довольный сверх всякой меры похвалой из уст большого мастера, франт удалился, а де Сарсель подошел к Мишелю и встревоженно спросил:
– Что стряслось?
– Я убил на дуэли офицера гвардии, – ответил де Граммон.
– Эка беда… – де Сарсель облегченно вздохнул. – Одним гвардейцем меньше, одним больше, какая разница? Надеюсь, тех, кто может вас опознать, рядом не было?
– Если бы…
И Мишель рассказал, как все произошло.
– Худо… Это совсем худо… – де Сарсель помрачнел.
– Мне нужно бежать из Парижа!
– Куда? У вас есть надежное укрытие?
Вопрос был резонным; и впрямь Мишеля нигде и никто не ждал. У него не было за пределами Парижа ни близких родственников, ни даже хороших знакомых.
– Нет… – Мишель потупился. – Укрыться мне негде.
– Вот то-то же…
Де Сарсель надолго задумался. А потом сказал:
– Есть одно местечко… но в Париже.
– Двор чудес? – попытался догадаться Мишель.
Шевалье улыбнулся.
– Не думаю, что это самый лучший вариант, – ответил он. – Там вас чересчур хорошо запомнили. И уж братской любви во Дворе чудес вы точно не дождетесь. К тому же не исключено, что в окружении Великого Кэзра завелась крыса. А значит, вскоре на ваш след выйдут ищейки прево. Я определю вас к одному очень интересному человеку. У него вас точно искать не будут. Долго там вы не пробудете – лишь до того, пока я не разведаю обстановку. Может, все и обойдется. А нет… что ж, тогда будем думать, как вам жить дальше.
– Но мне нечем заплатить за приют!
– Пусть это вас не волнует. Тот человек обязан мне жизнью, за ним долг. Вот и пришло его время оказать мне услугу.
– Но тогда я буду вашим должником…
Де Сарсель весело подмигнул Мишелю и ответил:
– Непременно. Но с вашими задатками, я уверен, свой долг вы вернете мне с лихвой. Уж поверьте моему чутью. Так что не беспокойтесь – я кредитор терпеливый, буду ждать сколь угодно долго. Уйдем отсюда вечером, когда стемнеет. А пока извольте пройти в мою комнату. У меня есть немного свободного времени, и мы отобедаем. Ничто так не возбуждает аппетит, как хороший удар шпагой…
Де Сарсель вдруг заразительно засмеялся.
– Однако… – он протер глаза, потому что они заслезились от смеха. – Надо отдать вам должное, мой молодой друг, уложить гвардейского офицера – дело совсем непростое. Я горжусь таким учеником. Что ж, мы сейчас отведаем превосходного каплуна, который еще утром клевал отборное зерно, и выпьем доброго вина. Нам сюда, прошу…
Он указал на неприметную дверь, которая вела в его личные "апартаменты" – небольшую комнатушку с кладовой, обставленную со спартанской простотой: кровать, стол, два табурета, распятие на стене. Мишель подозревал, что де Сарсель прицепил распятие для того, чтобы избежать лишних разговоров. Судя по некоторым приметам, он был еще большим безбожником, чем юный де Граммон…
Идти было недалеко – до заставы Сен-Мартен. По пути им встречались подозрительные личности, которые не прочь были ознакомиться с содержимым кошельков припозднившихся прохожих, но решительный вид двух дворян при шпагах не очень располагал к грабежу, и они торопились раствориться в темноте подворотен.
Вскоре Пьер де Сарсель и юный бретёр оказались за пределами городской черты, возле мрачного дома, где светилось лишь одно окно. Присмотревшись, Мишель вздрогнул – наставник привел его к особняку парижского палача! Около входа стоял каменный крест, у которого должники объявляли о своем банкротстве. Здесь же находилась лавка, принадлежавшая палачу, причем мэтру Амбруазу – так звали самого зловещего человека в Париже – было что предложить своим постоянным клиентам. Он приторговывал лекарственными травами и частями тел казненных преступников, без которых не мог обойтись ни один алхимик или чернокнижник. Особенно были в ходу такие вещи, как "рука славы" – кисть, отрубленная у преступника, – и кусок веревки, на которой он был повешен.
К чести мэтра Амбруаза нужно отметить, что он был неплохим лекарем. Мэтр хорошо разбирался в травмах и болезнях, и его лечение всегда приносило облегчение больным и увечным, хотя редко кто отваживался переступить порог особняка парижского палача. Кроме того, он готовил различные настойки, и не все они были целебными. Мишель знал об этом со слов зеленщика, большого любителя выпить и поболтать, который долгое время был тюремным надсмотрщиком в Шатле; выйдя на пенсию, он завел небольшое дело, и его лавочка располагалась в нескольких шагах от дома де Граммонов.
Мэтр Амбруаз за большие деньги мог приготовить такой яд, который не оставлял никаких следов. За этим к нему обращались видные придворные; один из них за баловство с такой настойкой ждал своей участи в тюрьме Шатле, и от безысходности поделился с тюремщиком ценной информацией. Правда, дальше подвала замка она не ушла; в тот же вечер он умер от пыток, которым его подверг мэтр Амбруаз. После этого случая тюремщик поторопился выйти на пенсию, хотя мог еще долго служить королю – работенка у него была не пыльная, но денежная. Будущий зеленщик опасался, что мэтр Амбруаз поинтересуется содержанием его бесед с дворянином-отравителем…
Пьер де Сарсель взял в руки молоток, подвешенный на цепочке возле парадного входа в особняк, и выстучал какой-то замысловатый ритм. Вскоре громыхнул засов, дверь отворилась, и невидимый в темноте человек – скорее всего, слуга – сказал:
– Входите, мсье…
Трепеща от неожиданного страха, Мишель де Граммон вошел в узкую дверь, и та со скрежетом закрылась. Наверху лестницы, по которой нужно было подняться на второй этаж, теплилась свеча – она не столько светила, сколько усиливала мрак, окруживший юного дворянина. Ему казалось, что он вступил в преддверие ада, а оранжевое свечение впереди исходит от костров под котлами, где варятся большие грешники.
Глава 6. Знахарь
Бурса обезлюдела. К лету мальцы из фары и богословы разъехались по домам, а те, кто намеревался заработать денег на пропитание с помощью репетиций – в основном бурсаки второго отделения, философы, – остались в городе, который готовился к осаде. Воинская залога Киева была немногочисленной, и киевский полковник Антон Волочай-Жданович предложил великовозрастным бурсакам влиться в ополчение, что многие и сделали с большой охотой, ведь теперь заботу о пропитании и одежде спудеев придется взять на себя городскому магистрату.
Тимко разрывался между новыми обязанностями и любовью к Ядвиге. Редко какой вечер они не встречались. Девушка познакомила его с меделянами, охранявшими сад и подворье Тыш-Быковских, – он несколько раз покормил их с рук под ее присмотром, и после этого здоровенные псы приняли Тимка за своего и ластились к нему, как щенки. А как не ластиться, если Ядвига приносила из кухни для меделянов отборные куски свежего мяса, тогда как обычно собакам давали мучные болтушки и иногда немного костей. Так что теперь вход в сад был для спудея открыт, и опасаться приходилось только сторожей.
Но времена наступили тревожные, и слуги Тыш-Быковских начали разбегаться кто куда. Некоторые уехали из Киева, как и многие состоятельные мещане, которые хорошо знали, что такое польский гонор и как действуют карательные отряды Речи Посполитой. Наверное, и Тыш-Быковские последовали бы за остальными шляхтичами, перешедшими в православие и не надеявшимися на прощение за измену вере, если Киев падет под ударами войск Януша Радзивилла. А что это произойдет, после поражения отряда наказного гетмана Небабы стало очевидно. Город большой, как защитить все валы?
Но отец Ядвиги сильно заболел. Его трепала со страшной силой лихорадка, и ни лекари, ни знахари не понимали, в чем дело. Если раньше девушка была живой и быстрой, как огонь, то теперь она выглядела бледной и измученной, часто плакала, прильнув к груди Тимка, и только его ласки немного ее успокаивали. Плач Ядвиги кромсал сердце спудея, он готов был сделать все что угодно, лишь бы любимая снова стала такой, какой предстала перед ним при первых встречах.
Наконец Тимко решился обратиться за помощью к своему другу Миките Дегтярю. Несмотря на доверительные отношения между ними, Микита понятия не имел, куда бегает Тимко по вечерам. Он, конечно, догадывался, что у его друга завелась зазноба – не диво для молодого симпатичного парня, тем более бурсака, – но Микита предполагал, что это какая-нибудь молодица с Подола, скорее всего, вдовая. А то, что Тимко не спешил делиться подробностями амурных похождений, не одержимого бесом любопытства Микиту вовсе не смущало; придет время – расскажет.
Мало кто знал, что у Микиты был особый дар. Он не только пользовал своих товарищей материной мазью, после которой любые побои заживали очень быстро. Микита умел "заговаривать" болезни, как бабка-шептуха. Причем такие, супротив которых оказывались бессильны даже самые известные киевские знахарки. Но Микита не распространялся по поводу своих способностей, хотя мог бы хорошо зарабатывать на этом.
Он вообще был не от мира сего – довольствовался малым, делился с товарищами последним, часто задумывался неизвестно о чем, и в такие моменты обращаться к нему было бесполезно. Учился Микита вроде нехотя, но обладал изумительной памятью, что здорово его выручало, особенно на первом отделении коллегиума.
Некоторые преподаватели любили застать врасплох бурсака, который во время занятия думал о чем угодно, только не о предмете. Задав каверзный вопрос и не получив ответа, учитель звал "ассистентов", и нерадивый бурсак получал в углу, возле печки, где находилось место для экзекуций, свою порцию "березовой каши".
Но с Микитой такой номер не проходил. Когда его поднимали, он слово в слово повторял то, что перед этим говорил преподаватель, чем повергал того в совершеннейшее изумление. Вскоре от Микиты все отстали, потому как поймать его на нерадивости или невнимательности было невозможно.
– Микита, прошу тебя как друга, – сказал Тимко. – Помоги вылечить одного человека. По гроб жизни буду тебе благодарен!
– Да будет тебе… – недовольно ответил Дегтярь. – Если надо, значит, надо. Сумею – помогу. Что у него за болезнь?
Тимко рассказал.
– Худо дело… – Микита нахмурился. – Эту лихоманку так просто не излечишь. Похоже, на этого человека навели порчу. А если в него вошла Трясовица, то ему уже никто не поможет.
– Что такое Трясовица?
– Это злой демон. Чтобы выгнать его из человека, требуется много сил… Боюсь, я пока не могу сразиться с такой коварной нечистью.
– Микита! Хочешь, я на колени перед тобой встану?! А вдруг получится!
– Что ты, в самом деле?! Перестань… Ладно, была не была! Говори, кто этот несчастный, я подготовлюсь, и мы пойдем.
– Это…
Тимко немного замялся, но все же продолжил:
– Это шляхтич Тыш-Быковский. Помнишь, весной мы обчистили его коптильню?
– Шляхтич?! – гневно воскликнул Дегтярь. – Друг мой, в своем ли ты уме?!
Тимко оторопел.
– Что я такого сказал? – спросил он в недоумении.
– Если бы мне предложили на выбор шелудивого пса или шляхтича, я бы выбрал собаку! Все, ты ничего мне не говорил, а я ничего не слышал!
– Что тебе сделал дурного Тыш-Быковский?!
– А ты не знаешь?
– Откуда?
– Не лично Тыш-Быковский, а польская шляхта, – глухо сказал Микита. – Отца моего Ярема Вишневецкий – пес поганый! – запытал до смерти и приказал сжечь вместе с хатой. Мы с матерью прятались под поленницей дров, и все видели. Никогда ни Яреме, ни полякам этого не прощу!
Тимко потупился. А что скажешь? Поляков ненавидели все. Но как быть с Ядвигой?!
– Микита, не ради шляхтича прошу… – голос Тимка дрожал, а на глаза набежали слезы. – Ради его дочери, Ядвиги… Мы любим друг друга. Я жить без нее не могу! И не буду!
– Вон оно что… – Микита удивленно покрутил головой. – А я-то думаю… Вишь, как высоко ты забрался. Упасть не боишься? Лететь хорошо, легко и весело, но вот приземляться будет больно. Можно все кости переломать.
– Мне все равно! Помоги, Микита! Христом Богом прошу! Пусть лучше его свои на палю посадят, если словят, но здорового, а мне нужно, чтобы моя ясочка повеселела хоть ненадолго. Она совсем плохо стала выглядеть.
– Да-а… – Дегтярь поскреб пятерней в затылке. – Преподнес ты мне новость… Вот и получается, что никогда нельзя загадывать наперед, а тем более произносить клятвы. Я поклялся мстить шляхте, а, выходит, теперь должен вытаскивать польского пана с того света. Экая мудреная штука, жизнь… – он тяжело вздохнул. – Ладно, куда тебя денешь. Но если ничего не получится, уж не взыщи! Не лежит у меня душа к этому делу, и все тут.
– А ты попробуй, попробуй!
– Попробую… Когда идем?
– Вечером.
– Времени вполне достаточно. Оставь меня одного и посторожи, чтобы в комнату никто не вошел.
– Пусть только попробует кто-нибудь войти! – Тимко крепко сжал рукоять карабелы.