БЕТОН СОЦИАЛИЗМА
"Бабья кровь от века рабья..." -
говорил снохач Зыбнов,
желтым ногтем выкорябывая
мясо из зубов.И в избе хозяйской сохла,
как полынный стебелек,
без отца и мамы Сонька,
чуть повыше, чем сапог.Забивалась она в угол
и слыхала ржавый смех:
"Ну, теперь ваш Ленин умер, -
и Коммуне тоже смерть!"Зыбко плавали лампады.
Крысы шастали в сенях,
и казацкие лампасы
кровенели на штанах.И ждала расправы скорой,
где-то сунута в муку,
та нагайка, свист которой
помнят Питер и Баку.Год за годом шли. Сменялись
лед, вода, вода и лед.
Соньке стукнуло семнадцать
под гуденье непогод.Засугробили метели
приуральские края,
но в крови батрацкой пели
пугачевские кровя.И, платком лицо закутав,
вся в снегу, белым-бела,
Сонька вышла в ночь за хутор
и пошла она, пошла.В той степи, насквозь продутой,
что без края и конца,
атаман казацкий Дутов
расстрелял ее отца.И к горе, горе Магнитной,
хоть идти невмоготу,
Сонька шла с одной молитвой:
разыскать могилу ту.Но у самой у Магнитки
Сонька встала, замерла:
ни могилы, ни могилки,
а народу без числа.Прут машины озверенно,
тачек стук и звяк лопат,
и замерзлые знамена
красным льдом своим гремят.И хотя земля чугунна,
тыщи Сонек землю бьют,
тыщи Сонек про Коммуну
песню звонкую поют.А на всех, кто роет, строит,
чистым отсветом легло
чье-то доброе, простое,
неиконное лицо.И с прищуром зорким-зорким,
что-то думая свое,
он глядел, Ильич, на Соньку,
ждал чего-то от нее.И взяла она лопату,
еще теплую от рук,
обернулась угловато
и увидела подруг.И щербатая Тамарка
ей сказала прямо в лоб:
"Выше голову, товарка,
ты же - красный землекоп!"Сонька ткнула грунт несмело,
но за свой батрацкий срок
что-ничто - копать умела:
черенок есть черенок.И на Сонькину лопату
засмотрелся, покорен,
первый здешний экскаватор
иностранец "Марион".И с лопаты дни летели,
будто взрытая земля,
в духотищу и в метели,
осыпаясь и звеня.Комсомольская шамовка
из селедочных голов,
но - "В Коммуне остановка!"
и - копай без лишних слов!Ватник латан-перелатан
и лоснится, как супонь,
но не лапан-перелапан -
ты попробуй Соньку тронь!Не смущало в той эпохе
Соньку, гордую собой,
то, что драные опорки
на ногах ее зимой.И носила летом гордо
две галоши прехудых
фирмы "Красный треугольник",
их бечевкой прихватив.Лишь во сне ее укромном
плыли где-то там, вдали,
сапоги, сверкая хромом,
будто чудо-корабли.Комсомола член и МОПРа...
Почему же у нее
под глазами часто мокро?
Немарксистское нытье!..Петька, чертовый бетонщик
в разбуденовке своей,
ты с товарищем потоньше...
Удели вниманье ей!Ну, а Петька смотрит шало:
"Мне бетон бы только дать!
Снова скурвилась мешалка -
подкулачница, видать..."...С окон сыплется замазка
на коттеджах инспецов.
Под горой Магнитной пляска,
да такая, что Аляска
где-то вскинула от хряска
к небу мордочки песцов.Пляшут парни на бетоне,
пляшут пять чубов хмельных.
Пляшут парни наподобье
виноделов чумовых.Пляшут звездные, лихие
разбуденовки парней -
пляску детства индустрии,
пляску юности своей.Ничего, что эта пляска
тяжела, тяжела,
ничего, что тряско, вязко -
лишь Коммуна бы жила!Ноги стонут, ноги тонут,
но гремит, бросая в дрожь,
над трясиною бетона
перекопское: "Даешь!"А при бусах и сережках,
позабыв про Перекоп,
ходит в хромовых сапожках
Сонька - красный землекоп.Сонька год почти копила
свои кровные рубли -
и, неясно где, купила
эти чудо-корабли.Только зря ты, Сонька, ходишь,
замышляя воровство.
Зря украсть у пляски хочешь,
Сонька, Петьку своего.Ну-ка, Сонька, не фасонь-ка!
Не боись! Иди сюда!
На твоих ресницах, Сонька,
буржуазная вода.Петька твой ногами пашет,
пляшет носом и вихром,
он рукою тебе машет -
позабудь про этот хром!И, веселая, живая,
так чертовски молода,
светит, Соньку зазывая,
с разбуденовки звезда.Еще малость плачет Сонька,
но звездою тянет он,
и уже мыском тихонько
Сонька трогает бетон.Соньку чуть вперед шатнуло,
Сонькин дух, как видно, слаб.
Сапоги едва шагнули,
и бетон их сразу - цап!Сонька руку выгибает,
а в глазах - круги, круги...
Пляшет Сонька... Погибают,
погибают сапоги!И летит, чистейше брызнув,
с щек горящих - не беда! -
на бетон социализма
буржуазная вода.Сапоги вконец разбиты.
Долго ждать еще обнов...
Что ты зыркаешь небрито,
сиз от зависти, Зыбнов?Что гундосишь ты, плешивый,
взгляд кося через плечо:
"Попляшите, попляшите, -
вы допляшетесь еще!"?Уходи, нам свет не засти,
оставайся при своем.
Мы допляшемся до счастья -
пусть все ноги в кровь собьем!Сонька пляшет в исступленье,
будто знает наперед:
не умрет вовеки Ленин
и Коммуна не умрет.
КОММУНАРЫ НЕ БУДУТ РАБАМИ
Просыпавшийся мир
шелестел, свиристел,
когда утром росистой тропою
нас к обрыву
бандиты вели на расстрел
под Херсоном,
в Поволжье, в Триполье.
Но мы пели и пели,
голов не клоня,
на груди разрывая рубахи:
"Никогда,
никогда,
никогда,
никогда
коммунары не будут рабами!"
Нас безжалостный голод
глодал и душил,
нас шатали
тифозные ветры,
но не падали мы -
из костей да из жил,
да еще -
из отчаянной веры.
А вокруг нищета,
босота,
нагота,
но мы строили,
уголь рубали.
На поклон мы не шли...
Никогда,
никогда
коммунары не будут рабами!
Поднималась Шатура,
Магнитка,
Кузбасс,
и буржуи затылки чесали...
Так за что же доносы писали на нас,
в лагеря
и в тюрьмы бросали?!
Но в тебе, Колыма,
и в тебе, Воркута,
мы хрипели,
смиряя рыданья:
"Даже здесь -
никогда,
никогда,
никогда
коммунары не будут рабами!"
И во имя России
и дальних Гренад
против танков с крупповской маркой
шли в тельняшках
с последнею связкой гранат,
затянувшись последней цигаркой.
Пусть над многими нет ни звезды,
ни креста, -
но полынью,
бурьяном,
хлебами
повторяют они:
"Никогда,
никогда
коммунары не будут рабами!"
* * *
Так ревела над вечностью
Братская ГЭС,
с воем
волны бросая на приступ,
и, задумавшись,
в небе светавшем исчез
пирамиды египетской призрак.
ПРИЗРАКИ В ТАЙГЕ
То не клюквой хрустят
мишки-лакомки,
не бобры свистят,
встав на лапочки,
не сычи кричат, будто при смерти, -
возле Братской ГЭС
бродят призраки.
Что угрюм, воевода острожный?
Али мало ты высек людей?
Али мало с твоею-то рожей
перепортил тунгусок,
злодей?!
Здесь, на ГЭС, увидав инородца,
ты не можешь все это постичь.
Твое хапало
к плетке рвется,
да истлела она,
старый хрыч!
Эй, купцы,
вы чего разошлись?
Что стучите костями от злости?
Ну зачем вы жирели всю жизнь?
Все равно
в результате - кости...
Господин жандарм,
господин жандарм,
как вам хочется
кузькину мать
показать вольнодумцам
и прочим жидам,
да трудненько теперь показать!
Протопоп Аввакум, ты устал от желез.
Холодна власяница туманов.
Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС
среди тихих,
как дети,
шаманов?
Эй, старатель с киркой одержимой,
с деревянным замшелым лотком,
мы нашли самородную жилу
или просто долбим на пустом?О, петербургские предтечи,
в перстах подъемля те же свечи,
ответьте правнукам своим -
из вашей искры возгорелось
такое пламя, как хотелось
его увидеть вам самим?"Динь-бом... Динь-бом..." -
слышен звон кандальный.
"Динь-бом... Динь-бом..."
Путь сибирский дальний.
"Динь-бом... Динь-бом..." -
слышно там и тут.
Нашего товарища на каторгу ведут.
Вы ответьте, кандалы,
так ли мы живем,
с правдой или же с неправдой
черный хлеб жуем?
Вы ответьте из ночи,
партизаны, избачи:
гибли вы за нас,
таких,
или -
за других?!
Слышу,
в черном кедраче
кто-то рядом дышит.
Слышу руку на плече...
Вздрогнул я:
Радищев!
"Давным-давно на месте Братской ГЭС
я проплывал на утлой оморочке
с оскоминой от стражи и морошки,
но с верою в светильниках очес.
Когда во мрак все погрузил заход,
я размышлял в преддверии восхода
о скрытой силе нашего народа,
подобной скрытой силе этих вод.
Но, озирая дремлющую ширь,
не мыслил я,
чтоб вы преобразили
тюрьмой России бывшую Сибирь
в источник света будущей России.
Торжественно свидетельствуют мне
о вашей силе многие деянья,
но пусть лелеет сила в глубине
обязанность святую состраданья.
А состраданье высшее - борьба...
Я мог слагать в изящном штиле песни
про серафимов, про ланиты, перси
и превратиться в сытого раба.
Но чьи-то слезы,
чьих-то кляч мослы
мне истерзали душу, словно пытка,
когда моя усталая кибитка
тряслась от Петербурга до Москвы.
Желая видеть родину другой,
без всякой злобы я писал с натуры,
но, корчась,
тело истины нагой
хрустело в лапах ласковых цензуры.
Понять не позволяла узость лбов,
что брезжила сквозь мглистые страницы,
чиста,
как отсвет будущей денницы,
измученная к родине любовь.
И запретили...
Царственно кратка,
любя свободу, но без постоянства,
на книге августейшая рука
запечатлела твердо: "Пашквилянтство".
Но чувствовал я в этой книге силу
и знал:
ей суждена себя спасти,
прорваться, продолбиться, прорасти...
Я с чистою душой поехал в ссылку
и написал, как помнится, в пути:
"Я тот же, что и был,
и буду весь мой век -
не скот, не дерево, не раб,
но человек".
Исчез Радищев...
Глядя ему вслед,
у Братской ГЭС
всепоглощенно,
тайно
о многом думал я,
и не случайно
припомнил я,
как написал поэт:
"Авроры" залп.
Встают с дрекольем села...
Но это началось
в минуту ту,
когда Радищев
рукавом камзола
отер слезу,
увидев сироту..."
И думал я, оцепенело тих:
достойны ли мы призраков таких?
Какие мы?
И каждый ли из нас
сумеет повторить в свой трудный час:
"Я тот же, что и был,
и буду весь мой век -
не скот,
не дерево,
не раб,
но человек..."?
ПЕРВЫЙ ЭШЕЛОН
Ах, уральской марки сталь,
рельсы-серебриночки!
Магистраль ты, магистраль,
транссибирочка!
Ты о чем, скажи, грустишь
в стуках-проблесках?
Не от слез ли ты блестишь,
в щелки пролитых?
Помнишь, как глаза глядели
в окна
отрешенно,
как по насыпи летели
тени
от решеток,
и сквозь прутья,
будто голуби,
продирались
и - в полет
чьих-то писем треугольники
(может, кто-то подберет...).
И над соснами, рябинами
кружилось наугад:
"Ты не верь,
моя любимая...
Мама, я не виноват".
Было много разной лжи,
много страшного,
но не надо, не тужи,
магистральюшка!
Ветер бьет наперерез,
ну, а мелом -
наискось:
"Едет Братская ГЭС!" -
на вагоне надпись.
Говорят глаза с глазами
и с тайгой невиданною:
"Мы себя "сослали" сами
в ссылку удивительную!
Стань,
Сибирь,
светлым-светла,
радуйся
и радуй!
Наказаньем ты была,
сделайся
наградой!"
Сочинили хор-оркестр
москвичи с москвичками.
Едет Братская ГЭС
с рыжими косичками!"Я на Сретенке жила -
расстаемся с нею.
Газировку я пила -
Ангара вкуснее.
В рюкзаке моем побились
мамины бараночки...
Мама новая, тайга,
принимай в братчаночки!"(И не знаешь ты, девчонка,
что в жестокий первый год
твоя модная юбчонка
на портянки вся пойдет;
что в палатке-невеличке,
как рванет за сорок пять,
станут рыжие косички
к раскладушке примерзать.
Будут ноженьки в болячках.
Будет в дверь скрестись медведь,
и о маминых баранках
тайно будешь ты реветь.
Маникюр забудут руки.
Но ты выстоишь, как все,
в рукавицах и треухе,
в телогрейке и кирзе.
И в краю глухом, острожном,
как тобою решено,
себе Сретенку построишь,
танцплощадку и кино.
Пусть в Москве себя не тешат:
маникюр ты наведешь,
платье-колокол наденешь,
в туфлях узеньких пройдешь.
И ты будешь в платье этом
так сиять, сводя с ума,
словно лампочка со светом,
тем, что ты зажгла сама!)Сосны синие окрест
с алыми верхами...
едет Братская ГЭС с шалыми вихрами!
Пой,
Алешка Марчук,
на глаза татаристый!
В разговоре ты -
молчун,
ну, а в песне -
яростный.
Пусть гитара семиструнная
играет до утра,
словно это
семиструйная
играет Ангара!(И разве знаешь ты, Алешка,
с шнурком ковбойским на груди,
что жизнь твоя - еще обложка,
а книга будет впереди;
и что тебе с твоим дипломом
в тайге придется - будь здоров! -
пилою вкалывать и ломом,
зубря английский у костров;
что с видом вовсе не геройским,
чумазый, словно сатана,
прихватишь ты шнурком ковбойским
в грязи подошву сапога...
А после с красною повязкой
кидаться будешь ты в ночи
туда, где с вкрадчивой повадкой
по фене ботают ножи.
И только утром, на рассвете,
с усмешкой вспомнив левый хук,
ты сможешь взяться за рейсфедер,
и будет падать он из рук.Но встанет ГЭС, и свет ударит,
и песня странствовать пойдет:
"Марчук играет на гитаре,
а море Братское поет..."
И в дальнем городе Нью-Йорке,
где и студенты и печать,
ты будешь кратко и неловко
о Братской ГЭС им отвечать.
Среди вопросов -
и окольных
и злых, пронзающих насквозь, -
вдруг спросит кто-то,
словно школьник:
"С чего все это началось?"
Но нет, не первые палатки
ты вспомнишь, тайно озарен,
а те побитые баранки,
а тот поющий эшелон.
И, вспомнив это все недаром,
ты улыбнешься - так светло! -
и, взяв у битника гитару,
ответишь весело:
"С нее!")Эй, медведи,
прячьтесь в лес
робко,
как воробышки!
Едет Братская ГЭС
с гитарой на веревочке!
Пой,
уральской марки сталь,
песню силы,
храбрости!
Магистраль печали,
стань
магистралью радости!
Чтоб на рельсах -
ни слезинки
от извечной слезности,
наши души,
как светинки,
в свет великий сложатся!
В неизвестные края
пенно
и широко
ты летишь,
страна моя,
первоэшелонно.
Наши жизни -
на кону.
Наши жизни
лопаются.
Трудно нам,
как никому,
первоэшелонцы!
Но и звезды
и костры,
но и свет,
и солнце
кто так чувствует,
как мы,
первоэшелонцы!
И ты знай,
страна моя, -
если тяжело мне,
все равно я счастлив:
я -
в первом эшелоне!..
ЖАРКИ
"Куда идешь ты, бабушка?"
"Я к лагерю, сынки..."
"А что несешь ты, бабушка?"
"Жаркъ несу, жарки..."В руках, неосторожные,
топорщатся, дразня,
жарки - цветы таежные,
как язычки огня.И смотрит отгороженно,
печален и велик,
из-под платка в горошинах
рублевский темный лик.И кожаные ичиги,
с землею говоря,
обходят голубичники,
чтобы не мять зазря.Летают птицы, бабочки,
и солнышко горит,
и вдруг такое бабушка
тихонько говорит:"Иду, бывало, с ведрами
и вижу в двух шагах
несчастных тех, ободранных,
в разбитых сапогах.Худущие, простудные -
и описать нельзя!
И вовсе не преступные -
родимые глаза.Ах, слава тебе, господи,
им волю дали всем,
и лагерь этот горестный
стоит пустой совсем.А нынче непонятица:
в такую далину
аж целый поезд катится,
чтоб строить плотинэ.И ладно ли, не ладно ли, -
приезжих тех ребят
в бараках старых лагерных
пока определят...Мои старшъе внученьки
чуть зорька поднялись
и ведра-тряпки в рученьки -
и за полы взялись.А внуки мои младшие,
те встали даже в ночь.
Ломают вышки мрачные
и проволоку прочь.Ну, а в бараки попросту
с утра несет народ
кто скатерти, кто простыни,
кто шанежки, кто мед.Приделывают ставенки,
кладут половики,
а я вот, дура старая,
жарки несу, жарки.Пускай цветы таежные
стоят, красным-красны,
чтоб снились не тревожные,
не лагерные сны.Уже мне еле ходится,
я, видно, отжила.
Вы стройте, что вам хочется,
лишь только б не для зла.Моя избушка под воду
уйдет, ну и уйдет,
лишь только б люди подлые
не мучили народ...""Ну, что молчишь ты, бабушка?"
"Да так, сынки, нашло..."
"А что ты плачешь, бабушка?"
"Да так я, ничего..."И крестит экскаваторы
и нас - на все века -
худая, узловатая
крестьянская рука...