- Переметнуться задумал, сучий потрох… - Невесть откуда появился Гузнищевский. Приказчик прижимал левой рукой к груди сверток, в правой руке был пистолет. - Правду говорил Барбер, ты паскуда еще та… - Иннокентий навел свой пистолет на Абросима…
Опережая выстрел, из темноты метнулся человек. Иван Плотников заслонил сына и рухнул у ног Абросима.
- Отец! - упал тот рядом с ним на колени.
Иван открыл глаза, хотел что-то сказать, но из горла хлынула кровь.
- Как же это, батя? - Абросим растерянно оглянулся.
Ни Гузнищевского, ни Хакима рядом уже не было.
* * *
Ивана Плотникова похоронили на нижнекамчатском погосте. Скромно, по-христиански.
Кирилл и Абросим долго стояли, глядя на холм серой, точно присыпанной пеплом земли.
За сутки, прошедшие после гибели отца, Плотников изменился. Осунулся. Постарел.
Кирилл по себе знал это состояние, когда уходит навсегда тот, кто заслонял тебя от Вечности, и ты остаешься с нею один на один… Тут ничего не переменишь, ничем не поможешь.
И все же, когда возвращались, произнес, обращаясь к другу, иные слова:
- Держись… Все будет хорошо… Главное - мы теперь вместе…
А наутро выпал снег. Первый в этом году. Нежданный.
Он покрыл всю округу - белый, наивно-чистый.
Друзья вышли на крыльцо.
Снежный полог скрыл от людских взоров выбоины дороги, неухоженность обочин, грязь дворов и улиц. Все приобрело торжественный, неземной вид. Снег самим своим явлением как будто отделил от нынешнего утра день вчерашний.
Доподлинно так. Не вычеркнул из памяти, не избыл насовсем, все же, упав именно сегодня, стал гранью между былым и грядущим. Так же, как осеннюю распутицу, припорошил раны души, на малую толику уменьшил боль потери.
День предстоял хлопотный. Необходимо было нанести визит полицмейстеру, пожелавшему лично выслушать рассказ о ночном нападении. Кроме того, подготовить к отправке в Охотск партию бобровых шкур и договориться о расторжке со старшинами окрестных камчадальских селений. Начать решили с менее приятного - с похода в полицию.
Плотников и Кирилл пошли по улице рядом. И следы их прерывистыми цепочками потянулись за ними. До тех пор, пока вдали не сошлись в один, общий след.
Ветер дул со стороны океана, нес седые, косматые тучи.
Должно быть, к новому снегопаду.
Часть вторая
Невольники чести
Глава первая
1
Большая черная обезьяна хозяйничала в капитанской каюте.
Разворошив нехитрый гардероб, попробовала на зуб эполет парадного мундира. Найдя его несъедобным, вырвала несколько блестящих пуговиц и, после неудачной попытки их разгрызть, зашвырнула в дальний угол.
Потом любознательное дитя тропического леса занялось любимым капитанским глобусом. Сначала, словно в поисках местонахождения корабля, обезьяна внимательно разглядывала модель земного шара. Затем, отломив тяжелую подставку, стала подбрасывать глобус, будто мяч. Это скоро наскучило ей, и она стала корчить рожи перед небольшим венецианским зеркалом в резной раме, намертво прикрепленным к переборке. Ужимки продолжались, пока внимание животного не привлек массивный письменный прибор и бумаги на столе капитана.
Угугукая и повизгивая, обезьяна опрокинула чернильницу и ящичек с песком для сушки перьев. Уселась в растекшейся по столу черной луже и принялась методично рвать страницы судового журнала.
За этим неблаговидным занятием и застал разыгравшееся чудовище капитан-лейтенант Иван Федорович Крузенштерн.
Минуту спустя капитанский вестовой Прохор, оказавшийся случайно у двери своего командира, услышал набор таких слов, каковых от хотя и несдержанного, но строгих правил Крузенштерна сроду не слыхивал, а ведь годков пятнадцать, почитай, при оном обретается… Еще с плаванья на "Мстиславе"…
Приученный долгой службой при капитане держать язык за зубами, изрядно прореженными офицерской наукой, тут не удержался Прохор и поведал за обедом закадычному дружку своему, песельнику и балагуру - судовому подлекарю Алексею Мутовкину, под величайшим секретом, что верещал их благородие Иван Федорович, будто жучка дворовая, коей хвост дверью прищемили.
- А че верещал-от? - со ртом, набитым кашей, вскинулся Мутовкин, не мешкая между тем запустить свою ложку в общий котел.
- Да шут его жнает… - прошепелявил в ответ вестовой, запоздало испугавшись, что сболтнул лишнего.
Хотя и впрямь из брани капитана разобрал Прохор только слова: "За борт!" да "Под арест!"… Но вот кого за борт, кого под арест - сие загадка!
Впрочем, разрешилось все довольно скоро.
Еще не ударили полуденные склянки, как Крузенштерн вызвал к себе сперва вахтенного офицера лейтенанта Ратманова, а следом за ним - Прохора и дал обоим поручения - каждому свое.
А еще четверть часа спустя хозяин обезьяны поручик гвардии Толстой, он же - их сиятельство граф Федор Иванович, член посольской свиты камергера двора его императорского величества и разных орденов кавалера Николая Петровича Резанова, прильнув к каютному оконцу, увидел, как его любимица, жалобно крича, плюхнулась за борт и тут же скрылась в океанских волнах.
- Убью живодера! - граф метнулся к ящику с дуэльными пистолетами, в ярости забыв, что предусмотрительный Крузенштерн, зная за своим пассажиром репутацию известного бретера, вежливо, но твердо в самом начале круиза предложил Толстому сдать огнестрельное оружие в крюйт-камеру.
- Дуэлей на судне не потерплю! - глядя мимо поручика на стоящего неподалеку Резанова, объявил Иван Федорович. - Извольте запомнить сие, граф…
Что ж, можно обойтись и без пистолета!
Обнажив шпагу, Толстой рванул на себя дверь каюты. Она оказалась запертой. Поручик рванул еще раз - сорвал дверную скобу, а дверь ни в какую.
- Parbleu! - граф в бешенстве пнул дубовую дверь и сломал о колено дорогой золингеновский клинок с таким остервенением, точно это был позвоночник Крузенштерна.
2
Знаете ли вы, что такое удача, господа?
О, это особа непредсказуемая! Более своенравной и ветреной дамы и вообразить-то себе невозможно… Вы не заманите ее в свои объятья ни посулами, ни лестью; ничем не сможете удержать, если решит она вас покинуть… И все же каждый, кто хоть однажды общался с нею накоротке, никогда не забудет этой встречи.
Одного она одаривала улыбкой первой красавицы бала, за которой шлейфом вьются толпы воздыхателей. Другому представлялась пулей, только оцарапавшей щеку на дуэли с опытным противником. Третьему - являлась бог весть откуда свалившимся наследством, оборачивалась выгодным браком или нечаянно открывшейся вакансией.
Но мало кто даже из этих счастливчиков, наверное, догадывался, что самая великая удача - это просто жить! Жить, не ведая скуки и печали. Ибо только эти две вещи по-настоящему отравляют человеческое бытие, делают его несносным и пустым… Правда, бывают ситуации и пострашнее, когда даже скуку с печалью вам разделить не с кем, когда лишены вы возможности общаться с себе подобными, выйти вон из опостылевшей вам темницы… Тогда, именно тогда, мозг - этот паразит живого организма - начинает томиться, страдать от недостаточного притока крови, который порождается физической деятельностью: охотой, любовью, войной, наконец, дурачествами или картами, изобретенными обществом с одной целью - убить время…
Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait… - вот все, что остается узнику.
…Оказавшийся под арестом в тесной каюте "Надежды", лишенный карт, лошадей, женщин и даже вина, граф Федор Иванович Толстой скучал самым отчаянным образом.
- Какая нелегкая занесла меня в этот круиз? - в который раз задавал граф себе один и тот же вопрос, ответ на который, к слову, был ему прекрасно известен. Однако начни он теперь убеждать себя, что отправиться в кругосветный вояж побудило его не желание повидать свет, а некоторые обстоятельства, не терпящие отсрочки, а пуще того, решение семейного совета Толстых, твердо обязавшее Федора Ивановича заменить в путешествии своего кузена и выпускника Морского шляхетского корпуса Федора Петровича Толстого, станет на душе еще мрачнее.
Нет уж, лучше думать о приятном… К сожалению, таковых мыслей и воспоминаний у графа в этот миг не нашлось. Чтобы не завыть в голос от тоски, смешанной со ставшими привычными за месяцы плавания легкими приступами морской болезни, Федор Иванович подобрал с пола обломок шпаги и принялся методично метать его в дверь, гадая, войдет ли кто в каюту в сей неподходящий для визита момент или нет…
Метать клинок бесцельно ему вскоре надоело, и граф, усмехнувшись, подошел к столу. Сломав два гусиных пера, на обрывке пергамента нарисовал мерзкую физиономию капитана, свечой притеплил концы рисунка к каютной переборке и снова принялся за боевые упражнения.
Вжик! - и клинок приколол нос нарисованного Крузенштерна к стене. Вжик! - и опять попаданье, на сей раз в подбородок. Это неожиданно напомнило графу недавнюю проделку, учиненную во время стоянки у Маркизских островов, на сопутствующем "Надежде" шлюпе "Нева", да не с кем-нибудь, а с лицом духовного сана, отцом Гедеоном - иеромонахом посольской свиты, взятым в круиз для обращения в православную веру туземных народов.
…Гедеон был худым, угрюмым на вид и падким на хмельное священником. Говорил он мало, большей частью на проповедях, да и то таким низким и мрачным голосом, что у Толстого закрадывалось серьезное сомнение в том, что кто-то из корабельной паствы после речей сего слуги Божия становился к Господу ближе… Настоящее красноречие пробуждалось в иеромонахе пропорционально выпитому спиртному. Глядя на желчное, испитое лицо Гедеона, граф не раз ловил себя на мысли, что подобный лик скорее отпугнет дикарей, нежели привлечет их в лоно православия.
Может быть, к этим мыслям примешивалось и личное. Федор Иванович, сказать честно, не любил попов. Повинна в том оказалась религиозность его матушки - графини Анны Федоровны, вышедшей из богобоязненного рода Майковых и с детства пытавшейся привить набожность любимцу Феденьке.
Что за скука стоять этаким истуканчиком в храме, слушая непонятные песнопения и проповеди? Ни ущипнуть стоящую рядом и проливавшую слезы умиления барыню, ни показать язык толстому рыжему протоиерею, тонким бабьим голосом выводящему псалмы… Токмо крестись да бей поклоны…
Кто знает, не из тех ли малоприятных детских воспоминаний и возникло у графа желание подшутить над Гедеоном. Федор Иванович трижды приносил ему бутылки из личных, катастрофически тающих запасов, чем вызвал необычайное расположение иеромонаха. В свою очередь и граф получал интерес, глядя на картину грехопадения духовника. Происходило это всегда одинаково: Гедеон трясущимися руками откупоривал бутылку, одним махом заливал в себя половину ее содержимого. Блаженно икал. Глубоко посаженные глазки приобретали живой блеск. Он крестил свой впалый живот, потом графа. Выпивал остатки вина и впадал в прострацию, из которой выводил его лишь сигнал, зовущий к обеду.
В тот памятный день Толстой появился на "Неве" не с одной, а двумя бутылками португальского. Почтительно осклабившись, протянул их сидящему на свернутом корабельном канате Гедеону, пощипывавшему окладистую, не по фигуре, бороду и наблюдавшему за обнаженными туземками, что кружили на пирогах вокруг стоявшего на якоре шлюпа.
- Бесовские отродия… Срамота… Геенна огненная поглотит вас! Господь уже поднял свою карающую десницу… - бормотал иеромонах, не отводя в то же время блестевших, как от вина, глазок от туземок. Зрелище было такое, что Гедеон не заметил подошедшего графа.
- Примите скромный дар, отец Гедеон…
- А, это ты, сын мой. Да благословит Господь щедрость твою… - Иеромонах тут же, не обращая внимания на нижних чинов, приложился бутылке.
На сей раз Гедеон превзошел себя. То ли жаркий тропический полдень, то ли вид сластолюбивых смуглянок сделали свое дело: иеромонах не выпустил бутылку, пока на дне ее не осталось ни капли. Тут силы покинули святого отца, и он свалился бы на палубу, не поддержи его Толстой. С заботой кормилицы, принимающей на руки младенца, Федор Иванович уложил батюшку рядом с канатной бухтой.
Растопив на камбузе в железной миске заранее припасенный сургуч, граф вернулся к мирно спящему иеромонаху и, притиснув его бороду к корабельной палубе фамильной печаткой, стал ждать пробуждения.
Ждать пришлось не более четверти часа. Разбудил священника корабельный пес. Обнюхав спящего, он лизнул иеромонаха в нос, чем вызвал улыбки у собравшихся вокруг матросов.
Иеромонах приоткрыл щелки глаз и попытался встать на четвереньки. Не тут-то было! Борода, залитая сургучом, крепко держала его голову у палубы. Хохот вокруг раздался еще пуще.
- Граф, сын мой, - от испуга наполовину протрезвев, обратился Гедеон к присевшему на корточки и глядевшему с деланным участием Толстому. - Что сие значит? - Он скосил глаза на сургуч.
- Казенная печать, батюшка… Не велено ломать!
- Христос Создатель, Матушка Пресвятая Богородица, - ошалев от страха, возопил Гедеон. - Неужто и пребывать мне так до скончания века?..
- Выход есть, - наклонясь к самому уху иеромонаха, прошептал граф и сунул под нос Гедеону портняжьи ножницы.
- Господи, спаси и помилуй, срамота-то какая… - Гедеон закатил глаза и забился, как юродивый на паперти.
- Ну так что, святой отец? - голосом искусителя напомнил о себе граф.
Иеромонах только безнадежно закрыл глаза в знак согласия.
Щелк! - и окладистая борода Гедеона превратилась в куцый обрубок. Оставив большую часть былой гордости припечатанной к палубе, закрыв лицо рясой, Гедеон, под ухмылки нижних чинов, убежал в свою каюту. Вскоре же, однако, нажаловался на графа капитан-лейтенанту Лисянскому.
…Вспомнив гримасы иеромонаха и торчащую, как ведьмино помело, бороду Гедеона, Толстой расхохотался и тут же умолк, повинуясь быстрой смене настроений, присущей людям, рожденным в начале февраля. То, что было потом, действительно смеха не вызывало. Лисянский не только сам строго выговорил поручику за учиненное на его корабле, но и подробным рапортом доложил обо всем старшему морскому начальнику - Крузенштерну и главе посольской миссии Резанову.
Последний мягко пожурил Федора Ивановича за шалость, да и только. Светские манеры, усвоенные камергером двора его императорского величества еще в эпоху Екатерины Великой, не позволяли проявлять излишнюю суровость. Граф - просто юнец, не знающий, куда девать энергию молодости. Стоит ли поднимать скандал из-за пусть безобразной, но все же мальчишеской выходки?..
Крузенштерн, однако, думал иначе. Он прямо заявил в кают-компании, что Толстому не место на корабле и что он, капитан "Надежды", настаивает, чтобы здесь же, на Маркизских островах, сей возмутитель спокойствия был высажен на дикий берег, всем прочим в назидание.
Господам офицерам и кавалерам посольской миссии стоило труда переубедить упрямого капитан-лейтенанта. Тот наконец уступил, оговорившись, что впредь никаких проказ Толстого, невзирая на заступничество Резанова и связи графа в столице, не потерпит.
Впрочем, терпеть Крузенштерну и впрямь пришлось не долго. Граф, которому передали слова капитана, вдруг взбеленился так, словно это не он, а Крузенштерн совершил неблаговидный поступок.
- Я этого так не оставлю! Чтобы всякая эстляндская шельма учила меня, русского дворянина.
…Способ мщения найден был без особого труда. После посещения одного из островов на корабле оказалась большая обезьяна. Граф ее подкармливал и играл с нею. Чичо, так на италийский манер окрестил свою питомицу Толстой, привязалась к нему и любила повторять то, что делал граф.
Памятуя об этой способности умного животного, Федор Иванович притащил обезьяну в свою каюту, достал несколько листов бумаги, опрокинул на них чернильницу, а затем на глазах Чичо разорвал их, подбрасывая обрывки над головой. Обезьяна, внимательно следившая за Толстым, проделала то же самое.
Пользуясь отсутствием Крузенштерна, граф провел Чичо в капитанскую каюту и запер ее там.
Что было потом - уже известно. Бедная Чичо нашла последний приют в океанских глубинах, а поручик оказался под арестом…
Сколько продлится его заточение? Когда прекратится пытка скукой?..
Граф изловил жирного прусака, привязал один конец нитки к его задней лапке, другой намотал на свой мизинец с холеным, как у масона, ногтем, затем отпустил таракана на стол. Стал наблюдать, как он резво побежал к краю, надеясь скрыться от опасности. Вот он, заветный край! Ан нет - нить вернула насекомое на исходную позицию. Таракан недоуменно пошевелил усами и побежал снова. И опять нить вернула его к Толстому. Граф еще несколько раз заставил пленника повторить этот маневр, потом развязал нитку и поднес насекомое к щели под дверью: "Беги, рыжий! Ты хоть и немецких кровей, да я не какой-нибудь "штерн" - воли ни у кого не отниму!"
Убедившись, что прусак покинул каюту, Толстой глянул на себя в зеркало и, как еще недавно делала это Чичо, скорчил рожу:
- Helas, мой милый граф, вас освободить некому… Разве что господин Резанов заступиться рискнет, но блазнится мне, их превосходительство сами у нашего капитана нынче под замком пребывать изволят… Сик транзит глория мунди, как говорят латиняне, - так проходит мирская слава.