Веблен и статусное различие
Здесь мы отсылаем к Веблену, который - хотя и задает логику дифференциации не столько в терминах классов, сколько индивидов, и не столько в терминах структуры обмена, сколько взаимодействия, направленного на престиж, - по отношению ко всем тем, кто последовал за ним и якобы "преодолел" его, все равно обладает тем огромным преимуществом, что он сделал из дифференциации радикальную логику, тотальный принцип социального анализа, то есть не просто добавочную контекстуальную переменную, данную ситуативную переменную, а реляционную переменную структуры. Веблен всегда наглядно демонстрирует, как производство некоторой социальной классификации (классовое отличие и статусная конкуренция) оказывается фундаментальным законом, который упорядочивает и подчиняет себе все остальные сознательные, рациональные, идеологические, моральные и т. п. логики.
Все общество управляется производством отличительного материала: "The end of acquisition is conventionally held to be the consumption of the goods accumulated… but it is only in a sense far removed from its native meaning that consumption of goods can be said to afford the incentive from which accumulation proceeds… Possession of wealth confers honors: it is an invidious distinction".
Досуг
Conspicuous abstention from labour becomes the conventional index of reputability. Производительный труд унизителен: традиция, руководствующаяся этим положением, никогда не умирает. С усложнением социальной дифференциации она лишь получает новое подкрепление. В конечном счете она наделяется аксиоматической силой абсолютного предписания - и это происходит как раз по ту сторону от официального морального порицания праздности и весьма сильного в средних классах реакционного превознесения работы, ныне подхваченного самими руководящими классами: какой-нибудь генеральный директор, должен работать по пятнадцать часов в сутки, и это как раз и есть знак его притворного рабства. В действительности такая реакционная формация a contrario доказывает силу досуга / благородной ценности в самой основе представлений.
Досуг, следовательно, не зависит от потребности в досуге в его обычном понимании как наслаждении свободным временем и функциональным отдыхом. Он может вкладываться в какие-нибудь действия, лишь бы они не имели экономической необходимости. Его определение сводится к потреблению непроизводительного времени. Таким образом, он не имеет ничего общего с пассивностью - это как раз активность, обязательная социальная повинность. И время в ней не "свободно", оно приносится в жертву, растрачивается - это момент некоего производства стоимости, статусного производства, и социальный индивид не имеет "свободы" уклониться от него. Ни у кого нет потребности в досуге, но все обязаны доказывать свою свободу по отношению к производительному труду. Потребление пустого времени также остается потлачем. Свободное время в нем является материалом обмена и означивания. Как "проклятая доля" Батая, оно наделяется ценностью в самом обмене и разрушении, а досуг является местом такой "символической" операции.
Современные формы досуга предлагают что-то вроде экспериментальной верификации: предоставленный самому себе человек досуга в ставших наконец-то действительными условиях творческой свободы безнадежно ищет какой-нибудь гвоздь, который можно забить, или мотор, который можно разобрать. Вне сферы конкуренции нет никаких автономных потребностей, никакой спонтанной мотивации. Но тем не менее он не отказывается от того, чтобы ничего не делать, напротив. Не зная, что делать со своим свободным временем, он, однако, имеет настоятельную "потребность" ничего не делать (или не делать ничего полезного), потому что это имеет значение социального отличия.
Сегодня то, что - посредством каникул и свободного времени - призывает к себе среднего индивида, оказывается не свободой "самоосуществления" (интересно, в качестве чего? какая неведомая сущность должна в нем возникнуть?), а прежде всего свободой демонстрировать бесполезность своего времени, избыток времени как избыточный капитал, как богатство. Время досуга, как и все время потребления вообще, становится действительным социальным временем - маркированным и производящим ценность, то есть характеристикой не экономического выживания, а социального спасения.
Закон отличительной ценности доводится Вебленом до весьма развитой формы: "Канон почетного расточительства может оказывать непосредственное или косвенное влияние на чувство долга, чувство красоты, чувство прекрасного, на представление о полезности, о благочестивой или ритуальной уместности, а также на представление о научной истине".
Закон отличительной ценности и его парадокс
Этот закон ценности может выполняться как на богатстве, так и на нищете. Демонстративная роскошь или демонстративная скудость соответствуют одному и тому же фундаментальному правилу. Все то, что на уровне эмпирической теории потребностей кажется неразрешимым формальным противоречием, согласно этому закону упорядочивается в общей теории различительного материала.
Так, храмы традиционно более помпезны в богатых кварталах, но классовый императив может также предписывать образ аскетической религиозности: католическое благолепие становится уделом низших классов, тогда как у протестантов нищета храма как раз прославляет Бога (оказываясь одновременно отличительным знаком класса). Неисчислимы примеры этого парадокса ценности, когда нищета делает богатым. Мы много платим, чтобы ничего не съесть. В современных жилищах мы манипулируем утонченной пустотой. Лишаться чего-то - это роскошь: такова вся софистика потребления, для которой выступление против некоторой ценности - это лишь иерархическое ухищрение в заявлении этой ценности.
Необходимо понять, что за всеми предполагаемыми формами целесообразности - функциональными, моральными, эстетическими, религиозными, так же как и их противоречиями, - везде задействована логика различия и сверхразличия, которая, однако, всегда вытесняется, поскольку она могла бы разоблачить идеальную целесообразность любой из форм поведения. Она является самим социальным Разумом и социальной Логикой. Эта логика действует через все формы стоимости, все типы материала обмена и коммуникации.
Нет ничего - ни предмета, ни мысли, ни поведения, - что ускользало бы от этой структурной логики стоимости, покуда каждый элемент используется не только в качестве потребительной стоимости, в своем "объективном" смысле, своем официальном дискурсе; но виртуально он всегда еще и обменивается в качестве знака, то есть наделяется совсем иной стоимостью в самом акте обмена и в различительном отношении к другому, которое им устанавливается. Эта различительная функция всегда приходит, чтобы сверхдетерминировать явную функцию, порой ей полностью противореча, чтобы захватить ее в качестве своего алиби и даже произвести ее как алиби. Только таким путем можно объяснить то, что она выполняется безотносительно к противоположным или противоречивым терминам: красивое и безобразное, моральное или имморальное, благо или зло, старое или новое - логика различия пересекает формальные различения. Она оказывается эквивалентом первичных процессов в бессознательном, эквивалентом работы сновидения: ей нет дела до принципа тождества и непротиворечивости.
Мода
Такая глубинная логика близка логике моды. Мода относится к чему-то наиболее необъяснимому: это принудительное обновление знаков, это постоянное и как будто бы произвольное производство смысла, это биение смысла, - и логическая тайна его цикла в действительности является сущностью социологического. Логические процессы моды должны быть расширены до масштаба всей "культуры", всего социального производства знаков, ценностей и отношений.
Возьмем недавний пример: ни длинная юбка, ни мини-юбка сами по себе не имеют абсолютной ценности - только различительное отношение одной к другой играет роль критерия смысла. Мини-юбка не имеет никакого отношения к сексуальному освобождению, она обладает ценностью (моды) лишь в противоположность к длинной юбке. Эта ценность моды обратима: переход от мини-юбки к макси-юбке будет иметь то же различающее и селективное значение моды, что и обратный переход, и из него будет возникать тот же самый эффект "красоты".
Так или иначе, очевидно, что такая "красота" (или любая иная интерпретация в терминах "шика", "вкуса", "элегантности" или даже "непохожести") является лишь показательной функцией, рационализацией фундаментального процесса производства и воспроизводства различительного материала. Красоте ("в себе") нечего делать в цикле моды Ее нельзя допустить. Действительно красивое, красивое без всяких оговорок платье положило бы конец моде. Поэтому-то она может лишь отрицать его, вытеснять и стирать - сохраняя при этом на каждом из своих шагов алиби красоты.
Таким образом, мода постоянно производит "красивое" на основании радикального отречения от красоты, на основании логической эквивалентности красивого и безобразного. Она может навязать самые эксцентричные, нефункциональные и смешные элементы как в высшей степени примечательные. В этом-то она и празднует свой триумф - в навязывании и узаконении иррационального в соответствии с логикой, которая глубже логики рациональности как таковой.
III. Система потребностей и потребления как система производительных сил
Мы видим, что "теория потребностей" не имеет смысла - в ней может содержаться лишь теория идеологического понятия потребности. Отсюда же следует, что размышление о "генезисе потребностей" столь же мало обосновано, как, к примеру, история воли. Существуют ложные проблемы, которые нужно уметь обходить и радикальным образом переопределять. Такой проблемой была ложная диалектика бытия и видимости, души и тела, - и точно такой же проблемой является ложная диалектика субъекта и объекта в потребности. Спекуляция определяется именно этой "диалектической" игрой беспрерывного зеркального взаимодействия: когда в анализе невозможно установить, какой из двух терминов порождает другой и когда мы приходим к тому, что заставляем их отражаться друг в друге и друг друга производить, - это верный признак необходимости смены самих терминов проблемы.
Итак, необходимо посмотреть, как экономическая наука - а позади нее политический порядок - обращается с понятием потребности.
Миф первичных потребностей
Законность этого понятия основывается на существовании некоего прожиточного антропологического минимума, который должен быть минимумом "первичных потребностей" - неуничтожимой территорией, на которой индивид определял бы самого себя, поскольку здесь он якобы знает, чего хочет: есть, пить, спать, заниматься любовью, где-то жить и т. д. На этом уровне он вроде бы не может быть отчужден от самой потребности, которая у него имеется, он может быть только лишен средств ее удовлетворения.
Этот биоантропологический постулат тотчас ведет к неразрешимой дихотомии первичных потребностей и вторичных: по ту сторону порога выживания Человек больше не знает, чего он хочет, - так он становится для экономиста собственно "социальным", то есть отчуждаемым, подверженным манипуляциям и мистификациям. По ту сторону он оказывается жертвой социального и культурного, а по эту - автономной неотчуждаемой сущностью. Мы видим, как это различение, уводя всю область социокультурного во вторичные потребности, позволяет - позади функционального алиби потребности - выживания - восстановить уровень индивидуальной сущности, некую человекосущность, имеющую основание в природе. Впрочем, это довольно зыбкая идеология, поскольку иногда (спиритуалистская версия) первичные потребности отделяют от вторичных, чтобы отослать первые к животности, а вторые - к нематериальному (Ruyer. La Nutrition psychique), иногда же (рационалистическая версия) одни потребности определяются как единственно объективно обоснованные (то есть рациональные), а другие - как субъективно переменчивые (и, следовательно, иррациональные). Такая идеология, впрочем, внутренне согласована потому, что и в том, и в другом случае человек первоначально определяется как некая сущность или рациональность, которую социальность лишь затемняет.
В действительности же "прожиточный антропологический минимум" не существует: во всех обществах он определяется по остаточному принципу в соотношении с фундаментальной необходимостью некоего избытка - доли Бога, доли жертвы, излишней траты, экономической прибыли. Именно эти отчисления на роскошь негативно определяют уровень выживания, а не наоборот (идеалистическая фикция). Повсюду в определении социального богатства наличествует предшествование прибыли, выручки, жертвы, предшествование "бесполезной" траты по отношению к функциональной экономии и минимуму выживания.
Никогда не существовало ни "обществ нужды", ни "обществ изобилия", поскольку затраты общества выстраиваются - каков бы ни был объективный объем ресурсов - в зависимости от структурного избытка и столь же структурного недостатка. Огромный избыток может сосуществовать с самой страшной нуждой.
В любом случае некоторый избыток сосуществует с некоторой нуждой. И в любом случае именно производство этого избытка управляет целым: уровень выживания никогда не определен снизу, но всегда сверху. Есть вероятность, что, если того потребуют социальные императивы, никакого выживания вообще не будет: будут уничтожаться новорожденные (или военнопленные - прежде чем раб станет рентабельным в новом контексте производственных сил). Сианы с Новой Гвинеи, обогатившись в контакте с европейцами, все просаживают на праздниках, продолжая жить ниже "прожиточного минимума". Невозможно выделить некую абстрактную "природную" стадию нужды и абсолютным образом зафиксировать "то, что нужно людям, чтобы жить". Кому-то может нравиться проигрывать все в покер и оставлять свою семью помирать с голоду. Известно, что самые большие неудачники растрачивают все самым иррациональным образом. Известно, что эта игра расцветает в прямой зависимости от недоразвития. Существует та же самая жесткая корреляция между недоразвитием, избытком бедных классов и щупальцевидным развитием религии, военщины, увеличением числа домашней прислуги и расширением сектора бесполезных трат.
И обратно: так же, как выживание может пасть ниже прожиточного уровня, если производство избытка того потребует, порог обязательного потребления может установиться намного выше строго необходимого, всегда находясь в зависимости от производства прибавочной стоимости: это случай нашего общества, в котором никто не волен жить сырыми корнями и свежей водой. Отсюда становится ясной абсурдность понятия "избыточного дохода", являющегося дополнением понятия "прожиточного минимума": это "часть дохода, которую индивид волен потратить по своему усмотрению"! Как я мог бы быть более свободным, покупая одежду или машину, а не свою еду (которая ведь тоже весьма изысканна!)? В чем моя свобода не выбирать? И является ли покупка машины или одежды "произвольной", когда она оказывается бессознательным заместителем неисполнимого желания купить квартиру? Прожиточный минимум сегодня - это standard package, минимум навязанного потребления. По ту сторону от него вы оказываетесь асоциальным, а что более серьезно - потеря статуса, социальное ничтожество или голод?
В действительности "избыточный доход" является понятием, рационализированным "по поручению" предпринимателей и рыночных аналитиков. Оно позволяет им манипулировать "вторичными потребностями", поскольку "это не касается существенного". Эта демаркационная линия между существенным и несущественным имеет вполне определенную двойную функцию:
1. Обосновывать и сохранять сферу индивидуальной человеческой сущности - краеугольный камень системы идеологических ценностей.
2. Скрывать за антропологическим постулатом истинное продуктивистское определение "выживания": на стадии накопления существенным является то, что действительно необходимо для воспроизводства рабочей силы, а на фазе роста - то, что необходимо для поддержания процента роста и прибавочной стоимости.