- Господу не угодны молитвы язычников, не прошедших таинства крещения и не отрекшихся ото зла, не приведённых к святому причастию. Здоровье его светлости герцога Жоффруа, за которое мы все молимся, всё хуже. Мы привели в дом богопротивных колдунов, и Господь отвернулся от нас. Покайтесь же, ваша светлость, и передайте в руки святой церкви этих отступников.
- Вы забываетесь, Жан! Именем герцога приказываю вам, прочь!
- Очень жаль, - отвечал епископ, - видит Бог, я не хотел насилия, но церковь, как строгий родитель должна порой силой возвращать детей своих на путь истинный. Прошу вас, сиры, отведите герцогиню в западную башню, и поступите с отступниками как должно.
- Нет! - прошептала Изольда, бледнея. - Вы не посмеете! Нет!
Но двое рыцарей взяли её под локти, мягко, но настойчиво. Когда она пыталась вырваться, пальцы до боли сжались на её руке, и тогда она поняла, что уже ничего не исправит. Женщины отчаянно кричали и бились в руках стражников.
- В темницу, - услышала Изольда спокойный, деловой приказ.
Так герцогиня оказалась в заточении в башне, на которую взбиралась раньше раз или два, чтобы окинуть взглядом всю Асиньону, изрытую расселинами долину и громаду здешних гор, старых, пологих, но всё же внушительных. В заточении время тянется медленно, и ни еда, ни сон не приносили больше радости герцогине. Она осунулась и похудела, в голове её носились мысли: она ненавидела предателя Жана, который недавно казался ей всего лишь мальчишкой, проклинала его со всей горячностью, на какую была способна, проклинала мужа, допустившего всё это, но следом тут же вспоминала о его болезни, и слёзы сами текли из её глаз, не зная стыда. Она горячо молилась о своём вызволении и об исцелении Жоффри, молила служанок, приносивших ей еду и свежую постель, передать его светлости записку от неё, и вечно перепуганная Маргарита даже взяла у неё записку, зажав её в потной ладони, но после отказывалась с ней говорить, и бледнела, лишь только Изольда заводила речь о герцоге. Ах, как не хватало ей старой нянюшки, строгой и верно! Но много уже минуло времени с того дня, как предали старую Фриду земле, и одно лишь было утешением все эти годы - исполнилась мечта нянюшки, и встретила она смерть свою в Святой земле, за что простятся ей грехи. Но ни мига не раздумывала бы Фрида, принимая записку от своей воспитанницы, и достало бы ей ума сделать, как должно, а от Маргариты не было толку! Изольда отчаянно сжимала ладони в кулаки и пыталась сдержать слёзы, и с новой силой охватывала её ненависть и к супругу, и к епископу, и к Асиньоне.
Раз в неделю к ней приходил Жан. Он всё твердил о раскаянии, говорил долго, искренне и убеждённо, но герцогиня не желала его слушать, не желала его видеть, она устремляла, лишь только он заходил, взгляд в окно и принималась повторять слова молитв, пока те не теряли всяческий смысл.
Но однажды его слова достигли её ушей, и она вздрогнула, встрепенулась, как орлица, повернулась к нему.
- Вижу, вы услышали меня, ваша светлость. Казнь состоится завтра, на рассвете. Торжество истинной веры очистит души заблудших грешниц и позволит им предстать перед судом Его чистыми, ибо все грехи их будут искуплены страданиями земными. Вам же следует задуматься о душе, и раскаяться, тогда я смогу вернуть вас в лоно Святой церкви. Скажу вам ещё раз, что я не враг вам, ваша светлость, и что всё, что я делаю, призвано спасти вашу душу. Герцог покаялся передо мной и Господом, и рассказал мне, что ходил к нечистой ведьме, и просил её колдовать для него. Этим он навлёк на себя проклятье, и вы, ваша светлость, лишь укрепляете его, созывая нечестивцев и богопротивных колдунов.
- Мне не в чем себя упрекнуть, - привычно отвечала Изольда, - только ради здоровья моего супруга, его светлости герцога…
Она не договорила, потому что Жан и без того знал ответ, а сама мысль о том, что ей предстоит завтрашним утром смотреть на казнь подруг, с которыми она разделяла своё горе все последние годы, которые утешали её то пространными разговорами о звёздах и их предсказаниях, прочитать которые едва ли можно со всей уверенностью, то ночными слезами, которые проливая они вместе с нею, моля Господа о милости. Какое дело кому, какому из богов молились они, если они молились лишь о том, чтобы болезнь, само название которой Изольда страшилась произносить даже в мыслях, отступила, и оставила её мужа, её рыжего Жоффри. Какое кому дело, - устало думала герцогиня, - карты, бусины или распятье окажутся омытыми слезами. И теперь сама мысль о казни её подруг казалась ей столь ужасной, что причиняла телесную боль и заглушала собой все прочие мысли, и к вечеру ей стал чудиться запах дыма, сажи и горелой плоти, а пролившийся в её окна малиново-рыжим огнём закат словно жёг огнём как пламя костра, и она стала кричать и молила выпустить её, отворить двери, но ответа не было, и тогда она накрылась с головою одеялом, рухнув от усталости у самого порога, уснула, приложив ладонь к шершавым, грубо отёсанным доскам двери.
Такой, лежащей на пороге в ворохе покрывал, и застала её Маргарита, бледная и дрожащая. Она сунула Изольде в ладонь записку, тут же затворила дверь и поспешила прочь, молясь, чтобы никто из людей епископа не заметил её преступления. Изольда очнулась ото сна, от цепкой и вязкой дремоты, лишь когда Маргарита, шепча молитвы одними губами, унимала дрожь. обняв себя руками, спрятавшись в своей каморке где-то между несчётными витками лестницы. Изольда прочла записку, и в душе её затеплилась надежда.
Следующим утром Изольда была взволнованна, но улыбалась и даже шутила, ласково обращалась к служанкам, которых прислали к ней, чтобы умыть её и расчесать, убрать волосы и помочь одеться, расспрашивала их о всяких пустяках и с готовностью выслушивала жалобы, и оттого им на короткий миг показалось, что всё теперь как прежде, и они радостно отвечали своей ласковой герцогине, которою полюбили ещё во Франции, и которою словно бы подменили в последние годы. Однако Изольда испросила разрешения выйти на казнь в простом чёрном плаще, в знак своего смирения, и девушки поняли, что герцогиня не станет прежней, а епископ не смел отказать в её просьбе, и Изольда вышла из заточения на Божий свет в чёрной монашеской ризе.
Толпа собралась на площади. Христиане и асиньонцы не смешивались, сторонясь друг друга, пешие рыцари выстроились в торжественный полукруг, их мечи были обнажены и остриями упёрты в землю, так что казалось, будто сотня распятий горит пламенными отблесками рассвета. Изольду под локоть поддерживал Шарль де Крайоси. Как же давно она не видела его! И сколь много могла бы ему сказать, но лицо паладина было сурово, сосредоточено, и он будто бы постарел за время её заточения. Здесь же был и епископ - он стоял у единственного кресла, обитого красным бархатом, чуть позади, положив ладонь на высокую спинку. И если бы не это кресло Изольда не различила бы в сидящем на нём человеке своего супруга.
Его тело по-прежнему было мощным, но как-то раздулось и обрюзгло, положение его было неестественным, но главное - лицо. Его покрывал белый полотняный платок с прорезями для глаз, снизу из-под платка торчала, топорщась, рыжая, изрядно поседевшая борода, пепельного цвета губы и самый краешек носа. На самом платке, был начертан крест, что делало вид совсем уж жутким, и сидящий в кресле казался Изольде мертвецом. Тем страшнее было, что он порой шевелился, шумно, со свистом дышал и был её мужем.
Впрочем, едва только поняв, что в кресле сидит её Жоффри, она хотела кинуться, обнять его ноги, молить о прощении для себя и тех несчастных, ради казни которых все вышли на площадь. Она рванулась, но сир де Крайоси удержал её. На его суровом лице она прочла решимость, и, миг поколебавшись, смирилась с судьбой. И всё же самым страшным в теперешнем облике Жоффри казался ей этот платок, потому что она не знала, что он скрывал, и в мыслях её рисовались образы один омерзительней другого.
Изольда с трудом сумела оторвать взгляд он пепельно-серых губ Жоффри, затем только, чтобы дыхание из её груди вышиб вид трёх столбов с заботливо уложенным хворостом у подножий. К столбам привязаны были её подруги: совсем ещё юная Марта с ниспадающими едва не до пояса вьющимися чёрными локонами, блестящими и тугими - с нею, обнявшись, она плакала ночами, или слушала её, когда та гадала на картах… казалось, у самой Марты замирало сердце, когда вытягивала она из колоды новую карту, дополняющую сложившуюся картину, и голос её, бывало, дрожал, когда она шептала предсказания герцогине. Справа от неё с заломленными за спину руками Роза, она плакала и кричала, но, кажется, так давно, что слёзы уже не лились из её глаз, а крик перешёл в глухой хрип. Она дёргала плечами безо всякой надежды, тщетно, но отчаянно и беспрестанно, будто верёвки могут сами спасть, а судьба её перемениться. Раньше, до того как предатель Саборне учинил расправу, Роза была величественна и спокойна, в каждом её слове сквозила уверенность и волшебство, каждое её заклинание отдавалось раскатами и вселяло тайный ужас, а вместе с ним и надежду, за которую Изольда цеплялась, и которой жила все последние годы, не видя и не зная ничего другого, кроме молитв, колдовства и шёпотов о том, какое ещё злодейство сотворил её супруг. Старуха Ольдгрен была привязана к левому столбу, но она, одна из всех троих, не казалась испуганной. В какой-то миг глаза взгляды их пересеклись, и Изольда увидела в старых глазах… насмешку? Неужели ведьма так верит в своих бесов, что не боится огня? Холод пробежал по спине Изольды, и впервые мелькнула мысль - не прав ли епископ?
Марта, Роза, Ольдгрен - она звала их родными именами, будто обманывая себя, словно делая вид, что они - её фрейлины, благородные служанки. Но теперь они, с которыми вместе она колдовала, молилась, заклинала бесов и духов, огонь и воду, господа и дьявола, лишь бы жив был её муж, привязаны к столбам и хворост под их ногами уже сложен и ждёт лишь огня. Изольда поняла вдруг, что не может дышать, что грудь её сжалась и не в силах сделать ни вдоха.
Но тут Жан де Саборне вышел вперёд и прочитал со своим всегдашним горячечным восторгом напутствие и приговор. Запели славословие, рыцари пели вместе с монахами, и под торжественный гимн палач запалил хворост.
Изольда ахнула, встрепенулась, и пошла вперёд. Шарль давно уже отпустил её локоть, и она свободно сделала несколько шагов, будто заворожённая, идя к огню, словно желая самой взойти на костёр. Ещё шаг, и пламя, что разгоралось всё жарче и уже начинало подкрадываться к перепуганной Марте, тронуло бы и саму Изольду, но тут Шарль опомнился, нагнал её, хотел увести прочь, но хриплый голос остановил её:
- Пусть, - сказал живой мертвец на герцогском троне.
- Госпожа… - прошептала Марта едва слышно, и вдруг закричала, истошно и резко.
Шарль, поколебавшись, разжал руки. Тогда Изольда, судорожно схватив ртом воздух, шагнула вперёд, ещё, и…
Земля задрожала под ней, будто где-то глубоко в её недрах бил исполинский молот. Мостовая вокруг места казни вспучилась, пошла трещинами, и вдруг разом обвалилась. Сложенный костёр и Марта, пылающий хворост, и сама Изольда чуть осели, а после разом рухнули вниз. Искры столбом носились в воздухе, пламя взметнулось вверх, казалось, сам Сатана забрал к себе своих дочерей.
Пение оборвалось, раздались крики. Люди оглядывались друг на друга в замешательстве, не зная, что делать и чего ждать.
Сир Шарль де Крайоси принял решение первым. Перекрестившись, он прыгнул вслед за Изольдой в разъятую пасть бездны.
"Шагни навстречу смерти, - говорилось в записке, которую получила Изольда накануне. - Подойди к среднему столбу и спасёшься".
Народ на площади словно очнулся, зашумел, зароптал. Епископ побледнел больше обычного, его щёки вспыхнули алым, он не мог вымолвить ни слова. Рыцари встали боевым порядком, словно ожидая нападения, асиньонцы бежали прочь в ужасе. Кто-то заглядывал в яму, откуда ещё вырывались искры и пламя и дым, кто-то молился, воздев к небесам руки. Герцог же сидел в кресле, безучастный ко всему происходящему. Но вот он поднялся и заговорил сиплым, чужим голосом:
- Сатана забрал к себе своих дочерей. Пойте славу Господу! - сказал так, развернулся и медленным, неверным шагом направился ко дворцу. Никто и не подумал петь.
Однако если кто и забрал к себе герцогиню Изольду, то не Сатана, а купец Джабраил аль Самуди. Он, перепачканный в песке, земле и копоти, подхватил упавшую Изольду, увлёк её тут же прочь.
- Здесь, под землёй, - торопливо объяснял он, - старые ходы для стока вод. Их давно забросили, но не все их забыли. Как только я услышал о твоём заточении, милая, я бросил всё и ринулся назад, в Асиньону, но Лакхва слишком далеко, и вести доходят медленно. Я едва успел подготовить побег…
Он говорил, совершенно не уверенный в том, что она понимает хоть слово, потому что глаза её были расширенны от ужаса, а рука, которой она схватила его, была сведена так, что казалось это не пальцы, а когти впиваются в его плечо.
- Мы с верными людьми только разобрали свод и выбрали немного земли. Сложнее всего было рассчитать нужное место. О, какая удача, что христиане воткнули свой столб именно над ходом! Какая удача, что ты получила записку! Теперь мы бежим из Асиньоны, прочь, прочь. Он увлекал её за собою, по тёмному ходу, едва освещённому неверным светом пламенника. Но их остановил крик:
- Стой! Стой! Именем Господа, стой, отродье пекла! - кричал Шарль.
Под землёй его голос и стук сапог разносился далеко, казалось, до беспредельности, так же слышен был каждый шорох торопливых шагов Джабраила. Крики и гомон площадной толпы доносились будто сквозь толщу воды: размытые приглушённые, невнятные.
Погоня не могла продолжаться долго, вскоре Шарль нагнал беглецов, и приставил острие меча к шее купца.
- Отпусти её! - выдохнул рыцарь.
- Я не держу её, благородный, - отвечал Джабраил, разводя руки в стороны. Изольда по-прежнему не отпускала его плечо, она дрожала крупной дрожью и молчала.
- Кто ты?
- Ты помнишь меня, ты приводил меня на свидание к герцогине в сад…
- Так это ты! - воскликнул рыцарь. - Я должен был убить тебя ещё тогда!
- …и я пытался предупредить её светлость о грозящей ей опасности.
- Опасности? Ты и есть опасность! Ваша светлость, отойдите, и я зарублю наглеца! - рыцарь был в ярости, его красивое лицо странно освещённое пляшущим светом пламенника словно бы менялось каждое мгновение, одни лишь серые глаза смотрели прямо и жёстко, безжалостно.
- Разве ты не видишь, что она сама шагнула навстречу смерти, лишь бы не оставаться там, в узилище, женой безумного мужа во враждебном городе! - слова чужого языка плохо давались Джабраилу в этот миг, он говорил, и рыцарь едва понимал его.
- Ты околдовал её! - рыкнул Шарль.
И тут заговорила Изольда:
- Нет, - её голос был слабым, - Шарль, прошу. Пусти…
Она взглянула в его глаза, и меч рыцаря опустился, Джабраил бросил на него последний взгляд, и исчез, увлекая за собою Изольду, за поворотом хода.
Купец увёз свою любовь прочь из Асиньоны, далеко, в спокойные и мирные сады Лакхвы, он любил её страстно и нежно, не чаял в ней души, и сделался богаче прежнего, водя караваны из города в город, ибо много где помнили ещё купца Джабраила, и много где готовы были помочь, и слухи ходили, что это он поднял мятеж в Асиньоне, и сам дрался с христианами, и едва не победил, и оттого, когда видели его друзья, они всё чаще вспоминали, что порою, когда звёзды особенно добры, Джабраил бывал поэтом, и вспоминали они его стихи, и, может быть, слезы подступали к их глазам, когда видели они на пороге своего дома купца Джабраила, и много слухов пересказывали они ему, и порой простой купец знал больше самого султана, да не зайдёт его звезда на небосклоне, а жена его не ведала ни нужды, ни забот, окружённая богатством и слугами. Казалось даже, она ответила ему любовью и никогда не упоминала ни герцога, ни Асиньоны, и, по милости Божией, родила Джабраилу троих сыновей, но совсем переменилась: стала тихой, поблёкла и словно высохла. Волосы её потускнели, стали цвета лежалого сена, изрядно перемешанные с ранней сединой.
И Джабраил ловил себя, порою, на мысли, что не любит жену, но любит только память о ней, ту Изольду, которую увидел он в тот самый день, когда христиане впервые вошли в древнюю Асиньону, и герцог с герцогиней предстали перед наместником Зафарией. Но стоило ему только вспомнить тот самый день, ту самую грозу, как призраки прошлого один за другим вставали перед его глазами и проходили долгой вереницею, и тогда Джабраил сам брался вести караван, хотя было у него много караванщиков, и уходил на месяца в пустыню, к пескам, камням и звёздам, а если и это не спасало его от детского взгляда Ибрагима, направленного куда-то в самую суть души, то он начитал пить, пока хмель не лишал его рассудка, а с ним и памяти.
Что же до Шарля де Крайоси, то ему некуда было идти. Он понял это, хотя и не сразу. Сперва он долго стоял с опущенным мечом, слушая, как удаляются шаги беглецов. Он не хотел возвращаться назад, в город греха, откуда исчезла последняя его отрада. Очнувшись, он вернулся к провалу, и понял, что привязанная к столбу ведьма погибла: падая, свернула шею. Сир де Крайоси рассудил, что это не такая уж плохая смерть, и ушёл прочь, прочитав над ней короткую молитву. Один, в темноте, он бродил по подземельям Асиньоны, пока не вышел на божий свет где-то в горах. В душе его мешались восторг и отчаяние, и он долго плакал, глядя на закат.
Он совсем исхудал, и уже не казался прежним красавцем, скулы заострились, доспехи стали слишком тяжелы для его плеч, но он продолжал носить их, не снимая, и только ярко горели серые глаза на заросшем бородой лице. Он брёл, не разбирая дороги, и питался ли хоть чем - неясно, только смерть не настигала его. На душе у де Крайоси было удивительно чисто и ясно, а в голове - пусто. Он не думал ни о чём, помимо того, что видели его глаза, и куда ступали его ноги. И когда однажды он услышал грохот копыт позади себя, он не обратил на него внимания, но только продолжал брести, не отводя ясных серых глаз от незримой точки за окоёмом, но тут дорогу ему преградил всадник.
- Де Крайоси! - воскликнул он, и в имени своём Шарль услышал что-то неправильное.
- Де Крайоси! Разве это он? Не похож. Он, он! Де Крайоси! - вторили ему другие голоса.
Шарль обернулся - он был окружён всадниками, сарацинами в христианских одеждах. Один за другим всадники спешились и обступили рыцаря.
- Учитель, - сказал один из них, опускаясь на колени. - Мы пришли за тобой. Мы нашли тебя.
- Я не могу вас больше наставлять, - вымолвил Шарль, и собственный голос показался ему чужим: хриплым и непослушным. - Я оставил своего господина и свою госпожу. Я больше не рыцарь.
- Твой господин мёртв, учитель, - ответил ему коленопреклонённый, - а госпожа, доходило до нас, сама отреклась от тебя. Ты лучший из рыцарей.
- Поднимайтесь же тогда, братья, - провозгласил Шарль, и в голосе его звучали слёзы. - Нам нужно идти.
- Куда мы пойдём, учитель?
- Не знаю, - ответил Шарль и зашагал вперёд.