Воины оборачивались, оглядывались, останавливались. Вглядывались и молчали. Тогда герцогине почудилось вдруг, что они не узнают своего герцога таким, избитым, измождённым, и её сердце сжалось, слёзы выступили на глазах от жалости к любимому мужу, едва не встретившему сегодня смерть; слёзы от несправедливости и краткости народной любви, от страха. Ей хотелось сбросить тяжёлые доспехи, обнять Жоффри, согнать пелену с его потускневших глаз, и бежать вместе с ним прочь из этого города. Ядом жгли её пророческие сердце стихи: уходи навсегда от безумства сражений и битв, уходи, уходи, уходи…
Но Изольда проглотила слёзы, не дозволив им сбегать по лицу, и подняла своей рукой закованную в латы, тяжёлую руку мужа, и безвольный Жоффруа очнулся и сжал кулак, крикнул, и голос его был всё таким же: сильным, хриплым, знакомым каждому бойцу.
Дружный рёв раздался в ответ. Воины приветствовали герцога, поднимая к небу мечи, ударяли копьями о землю. Христиане ликовали, и Изольда вдруг поняла, что Господь дарует им победу. Христиане ликовали, а Жан де Саборне, откинувшись в кресле шептал, чуть слышно: Господи Всеблагой, Сильный, Бессмертный, слава…
И славу пели Господу в главном храме древней Асиньоны, а вороний гвалт хриплым голосом кричал славу своим богам, потому что закончилась безумная ночь, и не пришёл султан на помощь восставшим, и убитых было множество, и пленников казнили безмерно, и головы их украшали нравоучительными набалдашниками копья на городских стенах, плач стоял над усмирённой Асиньоной, и ветер вновь пригнал грозу.
Едва герцог Жоффруа пришёл в себя он велел схватить колдунью Лисаале, и её искали, но не нашли, и герцог только швырнул в ярости кубок о каменную стену. Выслушав донесения своих присных, он вспомнил и купца Джабраила аль Самуди, но и того найти не удалось, не потому ли, что овладело им отчаяние? Джабраил бросил свой дом и всё, что осталось от его богатств, он осыпал голову пеплом, ибо пепла было вдоволь в сожжённом городе, где каждая семья скорбела по умершим, и оделся в лохмотья, и вымазал лицо сажей, и ходил так по разорённым улицам Асиньоны, до того тоскуя порою, что утробный стон самовольно вырывался из его груди, и люди не узнавали его, но не смели преграждать ему путь и мешать его горю. Джабраил жил подаянием, а спал ходах, прорытых когда-то под Асиньоной, чтобы сточные воды проливных дождей сбегали по ним, но теперь пришедших в упадок и совершенно заброшенных, если не считать таких же как он нищих и безумцев, облюбовавших подземелья. Кровью, горем и поражением обернулось для асиньонцев восстание! Всеблагой Господь, даровав удачу в каждом замысле, отнял её в главном, и в этом Джабраил винил себя, и не находил покоя. Каждый день он ходил под стенами и всматривался до рези в глазах в распухшие, почерневшие лица насаженных на копья голов. Порой ему казалось, что он узнал по густым чёрным усам Ибрагима, но на другой день совсем другая голова глядела на него тем же прямым детским взглядом, и он уже ничего не понимал, а вороны пировали без разбора, и Джабраил не мог их прогнать, как ни старался кричать или швырять камнями, безразличные к его горю птицы возвращались и склёвывали с черепов почерневшую плоть.
Когда же сам вид Асиньоны сделался ему невыносим, он пристал к каравану и ушёл прочь, скитаясь по Святой земле, покуда ноги не принесли его в далёкую Лакхву, в которую часто приводил он богатые караваны, и которая помнила его ещё щедрым купцом, и были в ней те, кто помнил Джабраила поэтом. И, узнав его на улицах Лакхвы, друзья покормили и напоили его, облачили в новое платье, и не решились ни о чём расспрашивать, и тогда его сердце обрело, среди друзей и родных, недолгий покой.
И время летело, распахнув над беспокойной Асиньоной широкие чёрные крылья. Король Филипп усмирял непокорных и не раз призывал герцога на помощь, и каждый раз герцог собирал верные войска и оставлял Асиньону, чтобы встать под знамёна крестоносного короля, и в сражениях гибли сотни, щедро сдабривая кровью скудную почву, и всё чаще сдавал крепости христианский король. Часто после долгой битвы Филипп звал Жоффруа в свой шатёр, предлагал его светлости вина, а сам пускался в воспоминания о широких долинах родного края, о густых лесах, свежем ветре и чистых озёрах, о красоте придворных дам и доброте крестьянок, но Жоффруа упорно молчал, не давая себе вспоминать Францию, сжимал зубы и твердил себе, что его смешливый брат, любитель пиров и песен, давно уже, наверное, по молчаливому согласию придворных, называет себя графом Эрльнским, а он, Жоффруа, герцог Асиньонский, и судьбою уготовано ему умереть в Святой земле.
И король тогда пьянел всё больше, вовсе уже не обращая внимания на своего собеседника, глаза его туманились, уста то шептали молитвы, то исторгали из себя с хрипом и угаром бессвязные строки кабацких песен. Не за тем ли звал к себе король герцога, что тот никогда ему не отвечал? Не поэтому ли всякий раз признавал его долг выполненным и отпускал в Асиньону? И Жоффруа спешил вернуться в оставленное сердце своего герцогства, где под жаркими лучами нещадного солнца медленно увядала красота Изольды.
Укрощённая жестокой рукою, Асиньона больше не поднимала головы, и христиане спокойно разгуливали по улицам и торговались на базаре, даже когда сам Жоффруа сражался бок о бок с Филлипом, оставив город на худые, словно измождённые голодом, плечи Жана де Соборне. Но когда герцог возвращался, ему тесно становилось в пыльном городе, в душном дворцовом саду: он пристрастился к охоте. Жоффруа созывал рыцарей и слуг, порой даже асиньонских купцов и вельмож, чтобы скакать, словно на войну, по каменистой пустыне и считать ночами крупные, близкие звёзды, ожидая, пока на его глаза не попадётся добыча, достойная герцога.
И вот, однажды ему случилось вернуться с охоты мрачнее тучи, темнее ночи: словно там, в безлюдной пустыне, где воздух дрожит полуднями над разогретыми камнями, ему повстречалась сама смерть. Изольда бросилась к нему, заглянула в глаза, думала смахнуть пыль с его жёстких рыжих волос, с его походного плаща, но он лишь отмахнулся, стряхивая сильным движением её руки со своих плеч. Не останавливаясь, он ушёл в свои покои.
- Господи всеблагой, что с ним? Что случилось? - спросила она шёпотом, не замечая, что рядом с нею стоит сир де Крайоси, и вздрогнула, когда Шарль ответил, потупив глаза:
- Дурные новости, ваша светлость. Герцогу случилось поранить на охоте руку, но он не заметил этого, пока я не сказал ему. Дурные новости, ваша светлость, у его светлости проказа.
И тогда рассудок Изольды понял, отчего так болело и сжималось её сердце, и с тех пор не проходило ни дня, чтобы не стояла она на коленях перед распятием и не вымаливала в немых слезах прощения грехов своему супругу, своему рыжему герцогу Жоффри, и глаза, и волосы её тускнели, а губы сжимались, оставляя в уголках рта морщинки.
Сам же герцог впал в тоску, запершись в своих покоях. Он прогнал жену, и не желал её видеть. Его гордый дух метался, бился и выл, не давая ему покоя, и тогда хандра сменялась буйной яростью, и герцог крушил всё на своём пути, срывая со стен гобелены, громя утварь. Но ярость иссякала, и тогда Жоффруа душили слёзы отчаянного бессилия, а когда высыхали и они, усталое смирение оставалось в его душе, и он принимал муки жестокой болезни. Он не пускал к себе жену, боясь её чистоты. Герцог стал много пить и, всякий раз, когда ему доставало сил, он вновь собирал охоту, и скакал, нещадно стегая коня, прочь от Асиньоны, и если ему удавалось загнать льва, он сам выходил сражаться с ним, спешившись, в запылённых латах и выцветшем плаще, с рогатиной в руках, он выходил смотреть в глаза смерти, жёлтые, залитые солнцем Святой земли, глаза отвечали ему яростью и страхом, и когти зря пытались дотянуться до его закованной в панцирь груди, когда рогатина глубоко входила в плоть и густая, пряная как вино кровь сбегала по ней, гася в жёлтых глазах пламя жизни. И тогда герцог, облитый дымящей кровью, забывался на краткий миг, и радость жизни возвращалась к нему. А его соратники узнавали в нём прежнего Жоффруа, и не жалели слов, восхваляя его подвиги. Шарль, однако, держался хмуро и спешил скрыться в разброшенном шатре, или искал предлога скорее вернуться в Асиньону. Ему тягостна стала тяжёлая дружба герцога, и Шарль старался отгородиться от тех греховных страстей, которыми Жоффруа наслаждался с исступлением и горячностью. Восставшая Асиньона, сражения, дым и вопли раненных, казни наутро и головы на кольях, безумие герцога переменили что-то в рыцаре, не раз ходившим в бой. Он стал задумчивей, и всё чаще искал общества Жана де Саборне, чтобы подолгу говорить с ним о спасении души и страстях Христовых, потому, может, когда он увидел однажды бродячих по бедным улицам Асиньоны детей, голодных и грязных, он остановился и задумался, а на следующий день его преосвященство Жан де Саборне велел рыцарям собрать асиньонских сирот младше десяти лет, и привести их во дворец. Тогда рыцари промчались вихрем по вязью извитым улицам, хватая на скаку сарацинских детей, и, бросая их мешком поперёк седла, везли в замок. Плач и стон поднялся в тот день над Асиньоной, потому как видели люди, как забирают христиане их детей, и увлекают за собой, и не возвращают обратно, и тогда мятеж едва вновь не вспыхнул в истощённом городе, но епископ, поняв свою ошибку, велел только накормить детей и искупать их в герцогских банях, и на следующее утро отпустить домой. И Жан, зная их язык, предложил им возвращаться по воскресным дням, чтобы найти во дворце еду и кров. И некоторые - сперва всего трое - отважились вернуться во дворец, и тогда сам епископ стал расспрашивать детей об их жизни и их родных, и оказалось, что они сироты, и живут теперь воровством и подаянием. Когда в следующий раз ко дворцу пришло два десятка мальчишек, епископ снова велел накормить их, а после вывел на широкий двор и раздал деревянные мечи, и Шарль де Крайоси стал учить сарацинских детей владеть оружием. По дворцу шептались слуги и роптали рыцари, но Крайоси стоял на своём, и два десятка мальчишек нашли во дворце кров и учителя, а к светлому празднику Пасхи были крещены самим епископом и получили христианские имена, которые выговаривали старательно, но странно растягивая гласные.
Сперва Шарль объяснялся с ними лишь знаками и подзатыльниками, водил их руками, взяв тонкие ладони в свои руки, показывал удары, и редко бросал слова безо всякой надежды, что они будут поняты. Теперь он сам стал учить их язык, просил каждую неделю Жана научить его ещё нескольким словам, и повторял их, пока те не врастали в память так же крепко, как латинские слова молитв. Однако, дети уже через полгода стали щебетать на ломанном французском, и обрадованный Шарль забросил свои тщетные старания, но стал подолгу говорить с ними, рассказывая библейские притчи и повести о доблестных рыцарях, рассказывал о далёких землях, и о сражениях, вскоре вовсе перестал заботиться о том, понимают ли они его. Он просто уносился мыслями прочь из раздираемой страстями Асиньоны, а устремлённые на него ребячьи глаза, с белками слишком белыми от смуглой кожи, давали его душе покой.
Но мальчики понимали его. Когда-то лучше, когда-то хуже, но он повторял свои рассказы раз от раза, и они западали в память, переливаясь в ней мечтами и новой верой и новой речью. Шарль учил их как благородных, учил сражаться и пешими и конными, устраивал настоящие ристалища, учил их танцам и стихам, которые положено было знать приближенным ко двору, учил их своим мечтам, а христианские рыцари только презрительно фыркали, глядя, как смуглые нехристи отвешивают друг другу изящные поклоны, или неспешно движутся в согласованном движении танца, под музыку, звучащую только в памяти самого де Крайоси. Но мальчики, пользуясь покровительством светлого паладина, не обращали на тех внимания, зато вскоре сошлись с дворцовой челядью, и так как мало кто из слуг привёз с собой жен, а жениться на местных покуда не решались, то, со временем, стали считать воспитанников де Крайоси за своих пасынков и плохо уже представляли себе жизнь дворца без стука их деревянных мечей дни напролёт, тонких голосов, выкрикивающих немыслимую смесь слов из разных языков, и шалостей, которые те себе порой позволяли, надеясь на защиту паладина. Вот к ним-то, к вытянувшимся и подросшим отрокам, ученикам, и стремился душой де Крайоси, когда герцог тянул его за собой на охоту.
А порой герцог устраивал охоту и на улицах Асиньны. Он мчался, как когда-то, по плутающим улочкам, ярясь от одного воспоминания о былом позоре, и выхватывал взглядом из испуганной толпы хорошенькую сарацинку, и загонял её тупик, как, бывало, загонял лисицу в лесах далёкой Шампани. Он брал её жадно, наслаждаясь ужасом жертвы, ненавидя её за то лишь, что была она молода, здорова и красива. Но всякий раз после того герцога оставляли силы, он надолго слегал в постель, и плакал, моля о прощении. Порой Жоффруа звал Жана де Саборне, и тогда герцог каялся перед ним в своих грехах, и грехов было много, и говорил он долго, речь его была сбивчивой, а то и вовсе замирала, а епископ стоял подле его постели, и слушал, не решаясь перечить умирающему благодетелю.
Но вот однажды епископ сам явился к герцогу. Жоффруа, завидев его, сел на кровати, прислонился спиной к стене, тяжело выдохнул.
- Ваша светлость, - приветствовал его Жан и склонил голову, молча ожидая дозволения говорить.
Герцогу больно было смотреть, на Жана: тот был молод и красив, в глазах его ещё горел огонь, который погас в очах Жоффруа, его движения были легки и плавны, голос мягким, кожа чистой. Герцог махнул тяжёлой рукой, дозволяя говорить, и отвернулся к окну.
- Я не стал бы тревожить покой вашей светлости, - начал Жан, стараясь не подавать виду, что от удушливого сладкого запаха болезни на его глазах выступили слёзы, - однако, обстоятельства не оставили мне иного выбора. С великим прискорбием должен сообщить вашей светлости, что ваша супруга, её светлость герцогиня Изольда…
Тут герцог утробно и глухо рыкнул и глянул на епископа, Жан сглотнул и продолжил:
- Её светлость герцогиня Изольда далеко зашла во грехе. Её светлость окружила себя язычниками и слугами Сатаны, которые приходят к ней из тех концов Святой земли, что всё ещё заняты неверными. Колдуны, огнепоклонники, предсказатели и чародеи живут при её дворе и едят от её стола, хотя сказано в Писании, что противны они Господу.
Епископ сглотнул ещё раз.
- Дозвольте же, ваша светлость, исправить ошибку, вернуть её светлость в лоно святой церкви, и держать её в строгости, ибо не внемлет она более увещеваниям.
Герцог долго молчал. Он шумно, со свистом дышал, прикрыв глаза.
- Делай, что нужно, - прохрипел он, наконец.
- Ваша светлость, - поклонился епископ, и с облегчением покинул герцогские покои.
Вскоре его преосвященство епископ Жан де Саборне входил в покои герцогини, в отведённое ей левое крыло утопающего в садах мраморного дворца старой Асиньоны. Епископ шёл во главе отряда рыцарей и монахов, и на его бледном лице была написана скорбь и смирение. Кованые сапоги стучали по каменному полу, гулко отдаваясь от сводов, разносясь далёкими отзвуками. Епископ сам отворил дверь в покои герцоги, и шагнул внутрь.
Изольда оторвалась от шитья и смерила вошедших строгим взглядом. Её спина была прямой, взгляд холодным.
- Ваше преосвященство, сэр Рэджинальд, сир д’Ампфри, - она переводила взгляд с одного на другого. - Что вам угодно? Что случилось такого, что вы позволили себе ворваться в мои покои?
Она поняла, что беда пришла за ней, но ещё не верила, что её нельзя отвести, ей казалось, что нужно лишь напомнить им, как раньше, что она герцогиня, и они отступят. Но епископ заговорил, с нею так, как говорил он обычно с грешниками и заблудшими: скорбно, возвышенно и отстранённо:
- Ваша светлость, ваша душа во власти Сатаны, вы отошли от света истинной веры, и слуги врага рода людского находят у вас убежище, - епископ смотрел на герцогиню с непритворной скорбью, и не отрывал от неё взгляда, хотя в комнатах были другие люди: две женщины в ярких одеждах и шалях играли в карты, да так и застыли, не докончив движения, их глаза расширились от испуга и они замерли двумя большеглазыми птенцами какой-то диковиной птицы. Кроме них, у окна сидела седая косматая старуха, она клевала носом, и, казалось, даже не заметила вошедших. Рядом со старухой в большом блюде курились тонкой струйкой дыма пахучие травы.
- Я не желаю слышать подобных наветов! - холодно ответила Изольда. - Я молюсь Господу нашему за здоровье своего супруга и за спасение души его, и мои друзья, - она обвела женщин взглядом, - молятся вместе со мной. Все мы желаем лишь одного, чтобы болезнь отпустила супруга моего, его светлость герцога Жоффруа, и он выздоровел.