С Эпиром Чайльд расстался. Гор вершины
Томят своим однообразьем взор;
Их за собой оставив, он долины
Увидел вдруг чарующий простор.
Хорош и дол с рекою величавой,
Что отражает в зеркале своем
Густую зелень дремлющей дубравы,
Сиянье дня, заката луч кровавый
И бледный свет луны, когда все спит кругом.
LV.
Угас закат за гранью Томерита;
Был грозен плеск Лаоссы бурных вод;
Сгущалась тень; все было мглою скрыто.
Гарольд тропой прибрежной шел вперед.
Катилася река, покрыта пеной.
Вдали, как метеоры, в тьме ночной
Блестели минареты Тепалена.
А вот и форт; его белеют стены;
Там крики войск звучат; им вторит ветра вой.
LVI.
Пройдя гарем, где царствует молчанье,
Чрез ворота, Гарольд увидеть мог
Волшебно разукрашенное зданье -
Всесильного властителя чертог;
В нем евнухи снуют, рабы, солдаты;
Жилище, где проводит жизнь тиран -
Снаружи форт, внутри ж дворец богатый;
Пред деспотом все трепетом объяты;
Там сборище людей всех климатов и стран.
LVII.
Среди двора стоит, сверкая броней,
Всегда готовый к бою эскадрон;
Украшены роскошной сбруей кони;
Стекаются сюда со всех сторон
Войска паши, дворец оберегая.
Здесь группы греков, мавров, мусульман;
Там, пестрою одеждою сверкая,
Стоят, держа знамена, горцы края.
О том, что ночь пришла, вещает барабан.
LVIII.
В чалме, в расшитом золотом кафтане,
Держа в руке свой длинный карабин,
Стоит албанец; там, при ятагане,
Гарцует Дели, гор отважный сын;
Здесь македонец, шарф, надев кровавый,
Проходит с черным евнухом; а вот
Проныра грек, и шустрый и лукавый;
Там тоже виден турок величавый,
Что, на слова скупясь, приказы лишь дает.
LIX.
Те курят, наблюдая; те играют;
Здесь турок совершает свой намаз;
Там группы горцев гордо выступают;
Болтливый грек пускает в ход рассказ.
Различных групп повсюду видно много…
Чу! с минарета муэзина глас
Вдруг прозвучал торжественно и строго.
Слова звучат: "Нет Бога, кроме Бога,
Один лишь Бог велик! Настал молитвы час!"
LX.
В то время пост тянулся Рамазана;
Все днем ему верны; когда ж закат,
Бледнея, угасает средь тумана,
Пророка сын разгавливаться рад.
В дворце Али, объятом суетою,
Роскошный стол для пира был накрыт.
Рабы сновали с блюдами, гурьбою.
Лишь галереи были скрыты тьмою,
Дворец же весь сиял, являя чудный вид.
LXI.
Здесь женского не слышно разговора, -
В гаремах дамы скрыты. Здесь жена,
Как жертва неусыпного надзора,
Душой и телом мужу предана.
Она в плену, но ей не снится воля;
Она любовь и власть супруга чтит;
Детей взрощать ее святая доля.
Они всегда при ней. Их нежно холя,
В душе порочных дум турчанка не таит.
LXII.
В роскошном павильоне, где от зноя
Спасал владыку брызгами фонтан,
Али полулежал; себя покоя,
Лениво он склонялся на диван.
Он вождь и кровожадный, и жестокий,
Но старика благочестивый лик
Не отражал его души пороки;
А пред собой он крови лил потоки
И совершать дела преступные привык.
LXIII.
Хотя Гафиз сказал, что увлеченья
Дней юности мирятся с сединой;
Хотя теосский бард того же мненья,
Но тот, кто глух к мольбам и черств душой,
Кого страданье ближняго не тронет,
Тот с тигром схож по лютости своей;
Кто пред собою кровь струею гонит,
Кто лил ее в дни младости, тот тонет
Среди кровавых волн на склоне мрачных дней.
LXIV.
Гарольд, разбитый дальнею дорогой,
В дворце Али-паши приют нашел,
Но скоро блеск восточного чертога,
Где роскоши воздвигнут был престол,
Ему наскучил. Пышности отравы
Веселья губят скромную среду;
Душевный мир тревожат эти нравы;
Не радуют условные забавы…
Веселье с пышностью не могут жить в ладу.
LXV.
Албанцы полудикие суровы,
Но к доблести им славный путь знаком:
Они труды войны нести готовы;
Когда ж они бежали пред врагом?
Их жизнь скромна; они не лицемерны;
Надежна дружба их, опасна месть;
Их подвиги и удаль беспримерны,
Когда с вождем любимым, долгу верны,
Торопятся они с врагами счеты свесть.
LXVI.
В дворце Али, где к бою все готово,
Гарольд увидел их; судьбой гоним,
Впоследствии он их увидел снова,
Когда случайно в плен попался к ним.
От злых людей, в беде, не жди защиты.
Ему же горец дал приют и кров,
Гостеприимства чтя закон забытый;
Порой не так гостеприимны бритты, -
Как редко нам ответ дают на сердца зов!
LXVII.
Случилось раз, что Чайльд-Гарольда судно
К скалам Сулийским буря принесла;
Бороться с морем было безрассудно,
Но и в стране, где царствовала мгла,
Быть может, смерть матросам угрожала.
Страшил их край коварных дикарей;
Все ж судно, наконец, к брегам пристало,
Где горцы иностранцев любят мало,
Встречая, как врагов, непрошенных гостей.
LXVIII.
И что ж? Их горцы встретили, как братья;
Чрез скалы и ущелья провели;
Зажгли огонь; их высушили платья;
Чтоб их согреть, вина им поднесли
И скромный приготовили им ужин;
Но, не скупяся, всякий дал, что мог;
Так поступает тот, кто с правдой дружен.
Такой пример для эгоистов нужен:
Краснеть заставит их тот нравственный урок.
LXIX.
Гарольд узнал, бросая эти горы,
Где встретил он и ласку, и привет,
Что по ущельям грабят мародеры
И путникам сулят не мало бед.
Проводников лихих, готовых к бою,
Он нанял и направился вперед…
Оставив лес дремучий за собою,
Простился с ними он, пленен красою
Долин Эттолии, где Ахелой течет.
LXX.
Пред ним залив, где дремлющие волны
Любовно отражают блеск небес;
Залив молчит; таинственности полный,
Глядится в нем вблизи растущий лес.
Едва скользя по волнам, ветер дышит
Той негою, которой Юг богат,
И в полумгле деревья чуть колышет.
Здесь Чайльд-Гарольд слова привета слышит:
Любуясь ночью той, волненьем он объят.
LXXI.
На берегу веселою ватагой
Сидели паликары. Вкруг огни
Бросали свет. Вина пурпурной влагой,
Окончив ужин, тешились они.
До полночи, под ярким неба сводом,
Их пляска началась. Мечи сложив,
Они сомкнулись в круг и полным ходом
Пошли плясать; сливаясь с хороводом,
Их песни раздался воинственный мотив.
LXXII.
Гарольда не смущали эти нравы;
Невдалеке от горцев находясь,
Следил он за невинною забавой,
Что поражала грубостью подчас.
Движенья паликаров были дики;
До плеч спадали волны их кудрей;
Их взгляды были ярки, смуглы лики,
И походили более на крики,
Чем на мелодии, напевы дикарей.
1.
Гремят барабаны, сраженья суля,
Надеждою дух храбрецов веселя.
Услыша призыв, иллириец идет,
Химарец и мрачный лицом сулиот.
2.
Он в белом хитоне и бурке своей.
Кто в схватке с врагом сулиота храбрей?
Он волку и коршуну стадо дарит
И в дол, как поток со стремнины, бежит.
3.
Тот горец, что мстит за обиды друзьям,
Дарует ли жизнь побежденным врагам?
Пощады не будет; нам месть дорога;
Нет цели отрадней, чем сердце врага.
4.
Пещеру покинув, с охотой простясь,
Герой македонец нагрянет как раз.
Он в шарфе багряном, что станет алей
От крови, которой прольется ручей.
5.
Паргасских пиратов приют океан;
В рабов обратили они христиан;
И сходят теперь со своих кораблей,
Чтоб пленные с звоном сроднились цепей.
6.
Богатств мне не надо. Что деньги дарят
Бессильному, то заберет мой булат.
Не мало красавиц умчу за собой;
На плечи их косы спадают волной…
7.
Красою я юных любуюся дев;
Мне милы их ласки и сладок напев.
Я гусли им дам, чтобы пели оне
О том, как их пали отцы на войне!
8.
Превизы припомните штурм и резню!
Все предали мы и мечу, и огню;
Добычу делили, победой гордясь;
Лишь юных красавиц там кровь не лилась.
9.
Со страхом и жалостью тот не знаком,
Кто в битву несется за храбрым вождем.
С тех пор, как пророка дни славы прошли,
Вождя мы не знали храбрей, чем Али!
10.
Мухтар, предводителя доблестный сын,
Идет во главе придунайских дружин.
Гяуров сомнет он в кровавом бою:
Им вновь не увидеть отчизну свою!
11.
Селиктор! вождю ты подай ятаган!
Суля нам сраженье, гремит барабан.
Мы в горы вернемся с победным венком,
Иль больше домой никогда не придем!
LXXIII.
Эллада, прежней доблести могила,
Хоть пала ты, тебя бессмертье ждет;
Ты велика, хотя давно почила!
С твоих детей кто свергнет рабства гнет?
Не встанут те, что пали в Фермопилах,
Что храбро на смерть шли, свой край любя.
Где тот герой, что подражать им в силах?
Эллада! спят они в своих могилах.
Из царства вечной тьмы кто ж вызовет тебя?
LXXIV.
Могло ль тебе присниться, дух свободы,
Когда ты шел за Фразибулом вслед,
Что Аттики отважные народы
Дивить своим позором будут свет?
Не грозные тираны ими правят,
А каждый турок видит в них рабов.
Не сбросить им те цепи, что их давят,
Всю жизнь оковы рабства их бесславят,
И греки не разят, а лишь клянут врагов.
LXXV.
Они не те, хоть сохранили годы
Им прежний тип. Глядя на блеск их глаз,
Подумаешь, что светлый дух свободы,
Как в оны дни, в них, теплясь, не угас.
Иным все снится отблеск прежней славы,
Но ждут они, что их спасут от ран
И бедствий чужеземные державы,
А сами не стремятся в бой кровавый,
Чтоб вычеркнуть свой край из списка павших стран.
LXXVI.
Сыны рабов! не знаете вы, что ли,
Что пленные оковы сами рвут,
Когда их вдохновляет голос воли?
Ни Франция, ни Русь вас не спасут.
Пусть будет смят ваш враг, а все лучами
Свобода не порадует ваш взор.
Илотов тени! бросьтесь в сечу сами!
Ярмо свое меняя, с славы днями
Вы не сроднитесь вновь и ваш удел – позор!
LXXVII.
Быть может, вновь те области, где ныне
Царит Аллах, к гяурам перейдут;
Быть может, мусульманские твердыни
Пред мощью христиан, как встарь, падут;
Быть может, вагабиты с силой новой
Зальют рекой кровавою Восток,
Но никогда свободы светоч снова
Не озарит страну, что рок суровый
На долю рабскую, из века в век, обрек.
LXXVIII.
Ликуют греки: близится то время,
Когда они, прощаяся со злом,
Готовятся грехов умалить бремя
Молитвой, покаяньем и постом.
Веселью предаются, без опаски,
Пред тем они, не зная грустных дум;
Тогда разрешены пиры и пляски;
Везде снуют в костюмах странных маски,
И карнавал царит, сливая с блеском шум.
LXXIX.
Хоть стал мечетью храм святой Софии
И Магомет святыни осквернил,
Стамбул, столица древней Византии,
Веселья полн. Былое грек забыл
(Опять я грусти полн). Хоть никогда я
Такого оживленья не видал,
Как на Босфоре, все ж веселье края
Мне напускным казалось: слух лаская,
Былой свободы гимн там больше не звучал.
LXXX.
Как берег оживлен толпой шумливой!
Не умолкая, песни там звучат.
Ударам весел вторят их мотивы
И раздаются с плеском моря в лад.
Царицы волн сияет отблеск нежный;
Когда ж, скользя чуть слышно по волнам,
Рябит морскую гладь зефир прибрежный, -
Дробится лунный свет в волне мятежной,
Которая его уносит к берегам.
LXXXI.
Скользят по волнам лодки; пляшут девы
На берегу; отрадна и легка
Такая ночь. Как страстны их напевы!
Горят их очи; руку жмет рука…
В дни юности, в венки сплетая розы,
Любовь живит и сладко греет нас;
Ни циник, ни философ с силой грезы
Борьбу вести не могут; сушит слезы
И может нас с судьбой мирить блаженства час.
LXXXII.
Не все, однако ж, общим оживленьем
Довольны. Грусть на лицах их видна;
Не их ли бесполезным сожаленьям
Уныло вторит ропотом волна?
Им больно, что веселию объятья
Открыли греки; радости печать
На лицах граждан будит их проклятья;
Тоской убиты, праздничное платье
Хотели бы они на саван променять.
LXXXIII.
Так мыслит верный сын родного края
(А много ль их в Элладе мы начтем?)
Не станет патриот, к войне взывая,
Мечтать о мире, ползая рабом;
И, меч сменив на плуг, не станет шею
Под игом гнуть. Всех меньше любит тот
Отчизну, кто обласкан больше ею.
Вы жалки, греки! Славою своею
Вас длинный предков ряд позорит и гнетет.
LXXXIV.