Когда сияет ночь, душа невольно
Мечтает о любви, что скрылась в даль,
О дружбе прежних дней. Без дружбы больно
Влачить свой век, – с ней быть в разлуке жаль.
Кто ж долгой жизни рад, когда увяла,
Нам изменив, в дни юности любовь?
Для смерти остается дела мало,
Когда нам страсть "прости" навек сказала…
Дни счастья пережить кто не желал бы вновь!
XXIV.
Глядя на волн безбрежную пустыню,
Где отражен Дианы бледный свет,
Забыв и упованья, и гордыню,
Мы преданы мечтам минувших лет;
Какие б мы ни ведали страданья,
На дне души у всякого из нас
Отрадное блестит воспоминанье;
Как больно нам, когда о нем мечтанье
Слезу невольную из наших вырвет глаз!
XXV.
Кто на вершинах скал сидит, внимая
Журчанью вод, несущихся с стремнин;
Кто, общества людского избегая,
В тени лесов скитается один;
Кто на утес взбирается высокий,
Где стаду пастуха не слышен зов;
Кто любит и ущелья, и потоки, -
Тот разве в мире путник одинокий?
Нет, тот с природою в общеньи жить готов.
XXVI.
Кто ж носится, скучая, в вихре света
И осужден, усталый, дни влачить,
Любви не слыша теплого привета,
Среди толпы, где некого любить,
Где павшему в борьбе звучат проклятья,
Где даже не почтят ваш прах слезой,
Кто дружеской руки не ждет пожатья,
Встречая лишь льстецов одних объятья, -
Тот одинок вполне; тот в мире всем чужой.
XXVII.
Счастливее сто раз монах Афона.
Сродняется с ним вечно чудный вид:
Над ним лазурь сияет небосклона,
У ног его спокойно море спит.
Усталый путник, бывший в крае этом,
Завидует владельцам дивных мест,
Жалея, что не жил анахоретом;
Не может он мириться с хладным светом,
Где осужден, как встарь, нести тяжелый крест.
XXVIII.
Я длинный путь описывать не стану,
Где мертвый штиль идет за бурей вслед;
Не мало кораблей по океану
Несется, хоть средь волн следов их нет.
Пловцы знакомы с силой непогоды;
Как незавидна участь корабля,
Когда бушует шквал и стонут воды!
Пловцов тогда кончаются невзгоды,
Когда отрадный крик звучит: земля, земля!
XXIX.
Здесь острова Калипсо, теша взгляды,
Как две сестры, блестят средь лона вод:
Там гавань есть, ей мореходы рады,
Хоть в ней давно Калипсо слез не льет
Об Одиссее, что, с богиней в ссоре,
Ей изменил для смертной. Вот утес,
Откуда Телемак скатился в море,
Гоним суровым Ментором; здесь в горе
Она от двух утрат лила не мало слез.
XXX.
О, юноши, хоть лик богиня скрыла,
Вас искушенье может в грех вовлечь.
Ее богиня смертная сменила, -
Вы с новою Калипсо бойтесь встреч!
О, Флоренс! Если б только сердце это
Могло поддаться чарам красоты,
Тобою грудь моя б была согрета;
Но лучшего достойна ты привета,
Твой храм не осквернят греховные мечты.
XXXI.
Так думал Чайльд-Гарольд, глядя без страсти
На чудное виденье. Светлый бог,
Над ним уж не имея прежней власти,
Героя моего пленить не мог.
Волнений чужд, он к цели шел упрямо,
Не признавая более любви;
Пред ним навек закрылись двери храма,
Где он курил не мало фимиама:
Амур разжечь не мог огонь в его крови.
XXXII.
Красавица себе не объясняла,
Как Чайльд-Гарольд мог устоять пред ней,
Когда толпа поклонников вздыхала
У ног ее, клянясь в любви своей.
Пленен ее волшебною красою,
Как мог Гарольд не пасть к ее ногам,
Признавшись, может быть, кривя душою,
Что стал ее рабом? Тщетны порою
Признанья, но гневить они не в силах дам.
XXXIII.
То сердце, что ей мраморным казалось,
Молчанью и гордыни предано,
С искусством обольщения сроднялось;
Легко в обман могло вводить оно.
Но Чайльд забыл, как расставляют сети,
И силой обольщений пренебрег;
Коль нет любви, напрасны средства эти,
Когда б лишь для любви он жил на свете,
С толпой вздыхателей смешаться бы не мог.
XXXIV.
Тот плохо знает женщин, кто уверен,
Что вздохами их можно победить;
Взяв сердце в плен, рабом, который верен
И предан им, зачем же дорожить?
Влюбленный поступает неумело,
Смирение раба пуская в ход;
Скрывая страсть, идите к цели смело;
Надежда на успех не портит дела;
Дразните их любовь – и вас победа ждет.
XXXV.
Об этой старой истине скорбели
Не раз и те, что чтут ее закон;
Счастливец, что достиг заветной цели,
Ничтожеством награды поражен.
Бесчестье, даром сгубленные силы -
Любви счастливой горькие плоды;
Когда ж расстались мы с надеждой милой,
Нас мучит сердца рана до могилы,
Хотя былой любви исчезли и следы.
XXXVI.
Но здесь покинем ряд мечтаний праздных.
Не мало мы увидим гор и вод,
Не мало мы картин увидим разных,
Не призраки – тоска нас поведет.
Нам быть в краях, каких игрой мышленья
Создать не в состояньи человек,
Каких нам не опишут те творенья,
Где людям расточают наставленья,
Как будто в них есть прок для нравственных калек.
XXXVII.
Природа-мать, что может быть чудесней
Твоих роскошных видов и картин?
Тобою полн, тебя встречает песней
Твой преданный, хоть не любимый сын.
Не восхищаться видами нет мочи,
Где без прикрас ты в дикости своей
Являешься. И днем, и в мраке ночи
Улыбками мои ты тешишь очи,
Но гнева полная ты мне всего милей.
XXXVIII.
Албания! отчизна Искендеров,
Что удивляли подвигами свет,
Явив не мало доблестных примеров, -
О дикий край, я шлю тебе привет!
Где храмы возвышалися когда-то,
Пророка минареты там видны.
Не блещет крест, с церквей исламом снятый;
Средь кипарисных рощ страны богатой,
Близ городов твоих сияет рог луны.
XXXIX.
Вот бедный край, где Пенелопа в горе,
Глядя на волны, плакала не раз.
А вот скала: здесь Сафо вверглась в море.
О, песнопенья бог, как ты не спас
От гибели поэзии кумира,
Когда огонь бессмертья в нем горел?
Погибла, Сафо, ты, но не для мира,
Коль может нам дарить бессмертье лира,
Тот рай, что лишь один мы вправе ждать в удел.
XL.
Левкадский мыс увидел Чайльд в волненьи
В осенний вечер, полный светлых чар;
Затем он посетил поля сражений:
Вот Акциум, Лепант и Трафальгар.
Не тронули его преданья славы;
Рожден под невоинственной звездой,
Не восхищался он борьбой кровавой, -
Считал войну преступною забавой
И брани презирал, встречая их с враждой.
XLI.
Когда звезда, сияя в небе ясно,
Блеснула над Левкадскою скалой;
Когда пред ним приют любви несчастной
В последний раз мелькнул во мгле ночной,
Волненье Чайльд-Гарольда охватило;
В тени скалы он плыл, стремяся в даль,
И на нее, в тоске, глядел уныло;
Когда же мгла ее от взоров скрыла,
Его больной души рассеялась печаль.
XLII.
В сиянии зари пред ним блеснули
Зубчатые верхи Албанских гор:
Среди тумана вот утесы Сули,
Вдали ж вершина Пинда тешит взор;
Ее алеет снег, одет зарею;
Здесь рыщет волк, острит свой клюв орел.
Там хаты горцев, преданных разбою…
То царство гроз, что зимнею порою,
Зловещих сил полны, громят и лес, и дол.
XLIII.
Простившись с просвещеньем, в край далекий,
Что хвалят все, хоть жить боятся в нем,
Явился Чайльд. Как путник одинокий,
Бродил в краю он мрачном и глухом,
Где бед не знал, хотя, к борьбе готовый,
И не страшился их; тот край был дик,
За то его картины были новы.
Гарольд, мирясь с погодой то суровой,
То знойной, без труда к усталости привык.
XLIV.
Поруганный исламом, крест смиреньем
Гордыню заменил минувших дней…
Христианина здесь клеймят презреньем;
В загоне и служитель алтарей.
Как суеверья жалки проявленья!
Оно для духовенства лишь доход,
Сулящий прочим смертным разоренье;
Религию позорят лжеученья!
Кто золото ее от примесей спасет?
XLV.
Амбрации залив блестит пред нами.
За женщину здесь кровь лилася встарь,
Сражались под одними знаменами
И римский вождь, и азиатский царь.
Здесь Августа трофеи свет дивили.
Тот мир исчез и памятника нет.
Людская скорбь была плодом усилий
Монархов, что анархии служили…
Ужель был создан мир для грома их побед?
XLVI.
Долинами Иллирии дорога
Гарольда шла от грани гордых скал
Албании. Там мест он видел много,
Что ни один турист не описал.
Хоть Аттика роскошно разодета,
Хоть живописны Темпе и Парнас,
Невольно вдохновляющий поэта, -
Картинами страна богата эта,
Которые, как те, красой пленяют нас.
XLVII.
Он за собою снежный Пинд оставил
И, не успев в столицу заглянуть,
Чрез воды ахерусские направил
К властителю Албании свой путь.
Слова Али – законы. Кровь ручьями
Он в вечно непокорном льет краю,
Где горцы, защищенные скалами,
Порой вступают в бой с его войсками,
Лишь перед золотом клоня главу свою.
XLVIII.
О, Зитца! уголок земли священной,
Что полон чар. Добравшись до высот.
Где ты в тени стоишь уединенно,
Тебе привет плененный путник шлет!
Лазурь небес, сливаясь воедино
С деревьями, скалами и рекой,
Ласкает взор волшебною картиной;
Вдали каскад, несущийся с стремнины,
Хоть будит страх в душе, пленяет красотой.
XLIX.
Белеет одинокая обитель
Средь рощи, за которою грядой
Синеют цепи гор. Случайный зритель
Глядит на чудный вид, смутясь душой.
Радушен здесь монах. Благословляя,
Всегда он встретить путника готов,
И тот, пленен красой волшебной края,
Уходит, с сожаленьем покидая
Того монастыря гостеприимный кров.
L.
В тени дерев здесь отдыхать отрада;
В полдневный зной играет ветерок,
Больную грудь живит его прохлада;
Само здесь небо дышит: дол далек…
О, странник! коротай часы досуга
Средь благовонных рощ, где мрак ветвей
Спасает от жары и от недуга,
И наслаждайся здесь природой Юга,
Сиянием зари и прелестью ночей.
LI.
Амфитеатром мрачные громады
Хемариотских Альп вдали блестят;
На их подножье путник бросив взгляды,
Богатую долину видеть рад.
Стада пасутся там, ключи, сверкая,
Журчат в тени дерев. То Ахерон,
Где некогда царила смерть немая.
Коль это ад, то мне не нужно рая, -
В Элизиум попасть я не хочу, Плутон!
LII.
Кругом нет городов; Янина скрыта
Завесой мрачных гор. Ни сел, ни хат
В окраине не видно позабытой;
Бесплоден этот край и небогат.
В ущельях гор мелькают то и дело
Красивые стада бесстрашных коз;
Подпаски их ведут в одежде белой,
То по горам за ними идут смело,
То под навесом скал скрываются от гроз.
LIII.
Додона, где ж твой лес? Где знаменитый
Тот дол, где эхо вторило словам
Юпитера? Оракул твой забытый
Умолк на век; где ж Громовержца храм?
О, люди! грех на то роптать сугубо,
Что смерть готовит вам свои дары.
Ведь с участью богов сродниться любо;
Уже ль вам дольше мрамора и дуба
На свете жить, тогда как рушатся миры?
LIV.