– Я думаю, – ответил старик Годар, – он и не собирался их прятать. Как можно судить по рассказу твоего русского Егорыча, клад Мельцарек закопал где-то в семидесяти – восьмидесяти лье к северо-востоку от Пекина. Трудно даже предположить, куда именно он пробирался с драгоценностями. Не думаю, чтобы он шел в Россию. Хотя и это не исключено: у него уже наверняка были надежные документы, тоже на имя какого-нибудь Луи Морана, коммивояжера, и вряд ли у него возникли бы какие-то неприятности с русскими властями. Но мне кажется, у него был другой маршрут. Видишь ли, в чем дело, мой дорогой Паскаль, везти сокровища в какой-нибудь ближайший порт на Желтом море и искать там судно в Европу крайне опасно. Там повсюду полно китайских таможенников, всяких соглядатаев, а его груз – это не горсть чечевицы, и незаметно его на корабль не пронесешь. Скорее всего, он пробирался куда-нибудь за стену, к глухим северным берегам, ближе к Ляо-дуну, чтобы там подрядить случайное судно и вывезти сокровища из Китая контрабандно. Впрочем, это только мое предположение. Может быть, у него были совсем другие планы. Но, во всяком случае, ему зачем-то потребовалось закопать свой груз. А уже снова откопать его и увезти у Мельцарека по какой-то причине не вышло.
Старый подполковник замолчал. Казалось, он хочет о чем-то спросить Паскаля, но как будто не решается. Наконец, с какою-то необыкновенною для него неуверенностью в голосе и с надеждой заглядывая внуку в глаза, он произнес:
– Что ты обо всем этом думаешь?..
Паскаль несколько мгновений смотрел на дедушку с умилением, почти жалостливо, но тотчас улыбнулся и бодро, решительно сказал:
– Тут нечего и думать! Мы едем в Китай!
Глава 9
Самою большою неожиданностью для Тани сделалось даже не новое ее положение замужней дамы, а перемена места жительства. Ей казалось, что она вдруг попала совершенно в другой мир – в какой-то другой город, куда-то в глухую провинцию. Вместо привычных респектабельных арбатских переулков с многоэтажными домами, со стеклянными дверями подъездов и неизменными консьержами в них, здесь, на Таганке, – низкорослая застройка, глухие двери все на замках, на засовах, сплошь заборы, ворота, калитки, ставни, дымы над крышами. Во дворах лают собаки, кричат петухи, кругом бродят коты. Засыпает Таганка рано: летом так еще засветло на улице никого, и в домах тишина, а зимой и днем-то здесь едва встретишь прохожего.
Равным образом отличалось от прежнего и новое Танино жилище. Квартира ее родителей находилась в доме, который по своим архитектурным достоинствам и по степени комфорта не уступил бы лучшим домам Сен-Жерменского предместья. Апартаменты же Антона Николаевича живо напоминали о купеческой Москве эпохи Островского: низкие, едва ли четырех аршин, потолки, скрипучие половицы, маленькие оконца, печки по всем комнатам.
Антон Николаевич, понимая, как непросто девушке из европеизированной донельзя семьи освоиться во всей этой новой для нее, непривычной обстановке, начал было чуть ли не каждый вечер вывозить ее куда-нибудь в свет – в собрание, в театр, в ресторан, к знакомым. Но от визитов скоро пришлось отказаться: у большинства знакомых Антона Николаевича дети были старше Татьяны, и именно они, их любопытные или красноречиво ироничные взгляды доставляли Тане беспокойство, смущали ее. Это не ускользнуло от внимания Антона Николаевича. Поэтому, заботясь о Танином душевном покое, он под предлогом занятости почти прекратил с ней визитировать.
Зато сама Таня была вольна принимать кого угодно и сколько угодно. Но особо у нее гостей не бывало. Родители приехали к ней лишь однажды – сразу, как полагается, после свадьбы. И больше не появлялись. По обоюдному мнению Александра Иосифовича и Екатерины Францевны, Тане теперь следовало всецело принадлежать мужу и новой семье, и напоминать ей своими визитами о прежней семье они считали для дочки вредным. Руководствуясь этими же соображениями, Александр Иосифович посоветовал Тане воздерживаться без особой нужды бывать в родительском доме, а если и приходить иногда к ним с Екатериной Францевной в гости, то непременно с супругом.
Несколько раз к Тане приезжали ее подруги – Лена и Надя. Но где-то в начале осени Лена, закончив сестринские курсы, отправилась с госпиталем на войну на Дальний Восток. А Надя с мамой уехали путешествовать по Европе до будущего лета. Единственным близким, оставшимся с Таней от старой жизни, была теперь m-lle Рашель. Выдав дочку замуж, Александр Иосифович хотел тут же рассчитать француженку, но Таня, успевшая привыкнуть к ней и где-то даже полюбить это безответное, беззащитное существо, заступилась за чудаковатую свою компаньонку, для которой отставка была бы погибелью – ей абсолютно некуда было идти, никто ее нигде не ждал, – и попросила мужа Антона Николаевича взять за ней еще и это приданое. Пристав, готовый потворствовать любым прихотям своей молодой жены, не отказал. Компаньонке выделили комнату – бывшую детскую – и не потребовали от нее ровно никаких услуг. Столовалась m-lle Рашель вместе с господами. И, кажется, чувствовала себя вполне комфортно.
Само собою m-lle Рашель была не единственною статьей выделенного за Таней приданого. Она получила от родителей в свое распоряжение приличный счет в банке и, разумеется, семейные реликвии Нюренбергов – готическую Библию и полуистлевшую горностаевую шубу. Таня с благоговением приняла и то и другое, но шубу к мужу везти не рискнула, чтобы не опозориться в новой семье с самого начала своей жизни там, а попросила маму оставить ее у себя на сохранение. Екатерина Францевна побожилась сохранить ценность во что бы то ни стало.
Была ли Таня счастлива? Она сама на этот вопрос не ответила бы ничего определенного. Конечно, счастье не в высоте потолков в комнатах и не в асфальтированном тротуаре перед подъездом. Все-таки в невеликие свои годы она научилась понимать, что счастье заключается больше в отношениях с людьми, живущими вокруг, и менее всего в окружающих тебя предметах. Но если для человека бывает порою довольно болезненно свыкнуться с незнакомою неодушевленною материей, то сжиться с новыми людьми, принять порядки новой семьи и подчиниться им обычно куда как сложнее.
Отправляя дочку в дом мужа, Александр Иосифович наказывал ей быть покорною, непритязательною, кроткою женой, прилежною, усердною, рачительною хозяйкой, такою же, как ее мама, и неизменно помнить, что праздность – мать всех пороков. Екатерина Францевна безоговорочно подтвердила слова своего мудрого мужа. И от себя еще добавила Тане быть заботливою, преданною, нежною дочерью для престарелой матери Антона Николаевича, никогда ни в чем ей не перечить, стараться угадывать вперед и немедленно исполнять все ее желания и называть мамой.
После пустынной и тихой квартиры родителей дом мужа показался Тане растревоженным ульем. Там постоянно кто-то куда-то шел – из двери в дверь, из прихожей в коридор, из коридора в кухню. Там нельзя было выйти из комнаты, чтобы не столкнуться в узком коридоре с кем-то лицом к лицу: с самими ли господами, их гостями, домочадцами, – все перемещались по квартире, будто мыкались, ища выхода в лабиринте.
Собственно семья Антона Николаевича была невелика: сам пристав, теперь с женой, его матушка Капитолина Антоновна, две сестры-девицы и дочь Наташа. Но при господах находилось столько челяди, что Тане потребовалось некоторое время, чтобы запомнить всех слуг. Потом она узнала, что все это многолюдье содержится по воле ее свекрови.
Таня уже была немало наслышана о том, как важно жене иметь добрые, ровные отношения с матерью мужа – именно от этого в значительной степени должно будет зависеть ее семейное благополучие. И она готова была вполне добросовестно исполнять заповедь, данною ей мамой, то есть, безусловно, во всем угождать свекрови, ходить за ней, как за самым дорогим и близким человеком. Однако ближайшее знакомство с Капитолиной Антоновной просто-таки обескуражило Таню. Впрочем, впоследствии она искренне привязалась к матери мужа, полюбила ее всею душой.
Об этой почтенной даме следует рассказать подробнее.
Капитолина Антоновна родилась аккурат в день декабрьского восстания 1825 года. И это событие, видимо, каким-то мистическим образом отразилось на всем ее существе: она, как тот Муравьев, была не из тех, кого вешают, а из тех, кто вешает. Значительная часть жизни Таниной свекрови прошла при крепостном праве. Лишившись отца – уланского майора, погибшего в Венгрии и не успевшего даже выдать ее замуж, – Капитолина Антоновна, с согласия меланхолической от природы матушки, взяла в свои руки управление самым крупным из их имений – калужским. Но боже упаси подумать, что она была каким-то тираном-самодуром, этакою новою Дарьей Салтыковой. Да, обходилась с крестьянами Капитолина Антоновна строго, подчас жестоко, но справедливо, истинно по-матерински. Не было такого, чтобы, взыскивая с кого-то за ту или иную провинность, она сторицею не оценила бы заслуг этого же человека.
В то время как многие помещики тогда или вовсе отказались от работной повинности крестьян на земле, предпочитая получать с них откупа за самостоятельное ведение дел, или, по крайней мере, совмещали статьи, Капитолина Антоновна даже немногих оставшихся от отца оброчных посадила на барщину. Объясняла она это тем, что-де люди все должны быть у нее на виду, под ежечасным присмотром, а не куролесить по своему произволу в городах между делом по трактирам, а то и по иным каким постыдным заведениям.
Основательно взявшись соблюдать нравы крестьян, Капитолина Антоновна для наибольшей степени пользы завела в своих имениях правило, существовавшее на Руси при Иване Грозном: она повелела не пить никому вина ни в какую пору в году, кроме Святок и Светлой седмицы. В иные же праздники, а также по случаю каких-то семейных торжеств – свадьбы, крестин, именин – или поминок вино дозволялось только по ее особенному разрешению. Как-то два мужичка напились в самый день ангела Капитолины Антоновны, полагая, что барыня по такому уважительному случаю с них не взыщет. С них лично Капитолина Антоновна действительно не взыскала – она на целый месяц отправила в дальнюю деревеньку их жен. Уже через неделю мужики лежали у нее в ногах и умоляли выпороть их покрепче, но вернуть жен, потому как жизни у них теперь не стало никакой, хоть на стену лезь. Но барыня осталась непреклонною – свою чашу неразумные бражники испили сполна. Нарушали ли они с тех пор запрет – не известно, но, во всяком случае, не попадались.
Сама не знавшая в своих заботах ни отдыху, ни сроку, Капитолина Антоновна не позволяла и никому из людей праздничать. Она с вечера обдумывала, как бы с наибольшею пользой распределить завтрашний день. А с раннего утра энергично принималась за труды. Она появлялась решительно повсюду – в полях, на току, на мельнице, на маслобойне, в кузнице. Интересовалась уходом за скотом и птицей, содержанием пчел. И всюду раздавала указания, назначала уроки работным или проверяла исполнение назначенного прежде, распоряжалась, распоряжалась… При этом еще успевала сводить счеты прихода и расхода, вести поденник.
Слава о молодой радетельной помещице пошла по всей губернии. Кто-то из ее уездных даже всерьез предлагал избрать Капитолину Антоновну предводительницей на новое трехлетие. Но, разумеется, соседи-помещики не могли позволить доверить представлять их женщине. Так из этого ничего и не вышло.
Стараясь оградить крестьян от вредного чтения, для чего категорически препятствовала усвоению ими хотя бы начальных основ грамоты, сама Капитолина Антоновна устраивала порядки в своих имениях именно по науке – приобрела курс Тэера, а также выписывала всякие книги и журналы по земледелию. Отдавая должное заграничным порядкам, она все же предпочитала опираться прежде всего на отечественный опыт: Капитолина Антоновна внимательно изучала устройство самых знаменитых и процветающих русских поместий и старалась завести так же у себя. Узнав, например, как граф Алексей Андреевич Аракчеев указал своим крестьянкам рожать ежегодно – "и лучше сыновей!", – Капитолина Антоновна точно так же распорядилась у себя в имениях, причем вызвалась отныне быть крестною матерью всем крестьянским детям. Она рассчитала, что таким образом лет через двадцать число душ у нее удвоится.
По этому поводу один ее крестьянин – известный в округе балагур – как-то при всем народе сказал барыне: "А что же вы, матушка, сами-то отстаете? Пора бы и вам… того… Да и бабы, те скорее раскочегарятся, на барыню-то глядя!.."
Капитолина Антоновна вначале только усмехнулась на слова забавника. Но скоро задумалась: а ведь и верно, для чего она вообще хлопочет устраивает имения, умножает имущество, если все это некому передавать? Ей уже скоро тридцать, все ее однолетки давно замужем, пора бы и самой подумать о семье, о потомстве.
И вскоре она вышла замуж. Ни о какой любви, ни о каких чувствах к избраннику – малозначительному коллежскому асессору, с университетским, впрочем, образованием, Николаю Федоровичу Потиевскому, сосватанному по ее просьбе бывшим отцовым однополчанином, – не было и речи. Равно как не было речи и о том, чтобы доверить мужу хоть какое-то участие в управлении хозяйством, – Капитолина Антоновна по-прежнему занималась всем единолично. Женившись на владелице очень немалого состояния, этот господин, в сущности, не получал за ней ни рубля, ни души. Но это естественно! – за ним самим не было ничего, кроме заложенного именьица под Москвой.
Впрочем, наследник-то у Капитолины Антоновны родился не скоро. Будто и впрямь показывая пример своим крестьянам, она принялась рожать чуть ли не каждый год, но лишь пятым, и последним, ее ребенком был мальчик. Причем, как достойный сын своей матушки, Антон Николаевич появился на свет в еще одном судьбоносном для России году – в 1861-м.
Этот год стал для Капитолины Антоновны роковым. Среди помещиков разговоры о реформе шли задолго до манифеста. Но Капитолина Антоновна, как и многие землевладельцы, ни в коем случае не верила, что такое безумие возможно. Она искренне считала, что другого устройства, кроме крепостного права, в России быть не должно. Все прочее, всякие копирования европейских порядков, для России погибель. Русский мужик он как дитя малое: его никак нельзя оставлять без барского пригляда – сразу нашалит чего-нибудь. А потом сам же будет пенять-досадовать, что никто не предостерег его, не урезонил вовремя.
На распространенное мнение либералов, что-де в середине девятнадцатого века стыдно сохранять такой пережиток, как крепостное владение людьми – перед Европой стыдно! – мы же цивилизованный народ и должны немедленно отказаться от этого позора, от средневекового рабства, по сути! – на такие доводы консервативные крепостники, как их называли, и среди них Капитолина Антоновна, отвечали: Европа испокон ехала в Россию в службу, почитай, за кусом хлеба, – титулованные в оберы, а просто дворяне так и в гувернеры подчас! – и особенно-то не совестились по этому поводу; так неужели мы – хозяева богатейшей в мире, основательной, необоримой державы – будем стыдиться этих голодырых и чему-то учиться у них?
Кроме этого, консерваторы как за соломинку ухватились за античную еще мудрость, что рабство удерживает немногих, большинство же сами за него держатся, и старались внушить эту мысль противникам. Капитолина Антоновна, та говорила всегда, что у нее нет такого крестьянина, кто хотел бы получить вольную и не мог бы этого сделать: она назначала справедливые откупные, и мужичок скапливал их за три-четыре года, а иногда и раньше; но большинство именно не хотели откупаться, они предпочитали привычную упорядоченную отечески-поднадзорную неволю непредсказуемому беспризорному и беззащитному вольному существованию.
Но никакие доводы не помогли: реформа в свой срок свершилась. Многие помещики, не знавшие другого занятия, как только быть владельцами душ, совершенно разорились. Из таких в лучшем положении оказывались мелкопоместные: они и прежде жили не широко, теперь пусть еще скромнее, а, в общем-то, почти также. К тому же и крестьяне их, сплошь бедняки, обычно оставались временнообязанными. Хуже обстояли дела у средних и богатых помещиков: у тех наступивший упадок в большей степени контрастировал с прежним эпикурейским существованием.
Капитолина Антоновна еще более или менее счастливо справилась с напастью. В то время как большинство помещиков даже и не верили в грядущие перемены, она верно поняла, что дыма без огня не бывает: коли пошли слухи и начальство не рвет за них ноздри болтунам, стало быть, они имеют реальное основание, а значит, надо готовиться к худшему.
К ней как-то явился один ее вольноотпущенный – здорово разбогатевший мужик – и предложил устроить им в имении стекольное производство на равных паях, а крестьян с земли переписать в фабричные, – тогда, по его словам, если им и выйдет вольная, большинство все равно уже останутся при деле. Потому что фабрика, объяснял бывший крепостной бывшей своей барыне, это та же крепость, только держит в повиновении мужика уже не закон и не исправник, а куда более жесткий надсмотрщик – рубль. Капитолина Антоновна тогда даже не стала особенно вникать в суть предложения. Она с достоинством отказала, решив про себя, что русской дворянке негоже быть стекольщицей! И всю жизнь затем, вспоминая предложение своего вольноотпущенного, усмехалась: мне предложить стекло выдувать! каков, а! одно слово – мужик!
Не прельстившись стекольным промыслом, посчитав его недостойным, чуть ли не оскорбительным для нее занятием, Капитолина Антоновна, тем не менее, к худшим временам приготовиться позаботилась. Собственно, она произвела простейшее действие, возможное при сложившихся обстоятельствах. Но хотя бы так. Она удачно продала бывшие на ней после смерти матери невеликие имения – смоленское и ярославское, а также с согласия мужа его подмосковное, которое она же прежде выкупила из залога, сохранив из всего лишь главное и любимое имение – калужское. Значительную часть вырученного капитала Капитолина Антоновна положила в банк, имея в виду впоследствии выделить его за дочерьми. Но на всякий случай она сделала еще одно вложение, оказавшееся весьма ценным: купила в Москве на Таганке квартиру на всякий случай – а вдруг придется перебираться в город от их реформ?! Как в воду глядела! – так впоследствии и вышло.
А участь калужского имения – ее гордости, ее любезного детища – оказалась незавидной. Продай она его вовремя вместе с прочими, Капитолина Антоновна выручила бы очень приличное состояние. Но она доверилась событиям развиваться самостоятельно, полагая, что уж вконец-то их, дворян, начальство не обделит, по миру же не пустит.
В этом имении у нее состояло под триста душ в четырех деревнях, но земли числилось не так много. Поэтому, когда люди получили волю и пришлось им нарезать наделы – хотя бы по три десятины на тягло, – своей земли у нее осталось, как говорится, курицу выгнать некуда. А крестьяне у нее были не бедные, и поэтому в основном все выкупили землю без задолженностей. Казалось, куда лучше! – сразу богатый прибыток. Но такой прибыток хорош, если немедленно куда-нибудь выгодно вложен. Когда же деньги исключены из оборота и покоятся в укладке, они имеют свойство лишь убывать, пока вовсе не сойдут на нет.