Капитолина Антоновна, выручив за землю неплохие выкупные, почти не умерила свои прежние расходные статьи. Прежде всего, она вовсе не отказалась от дворни. Большинство помещиков своих вольныхслуг бросали на произвол судьбы: живите как знаете… Судьба этих людей была незавидна: самые удачливые из них шли в город и нанимались к кому-нибудь в услужение, менее же счастливые оставались в усадьбе, как брошенные за ненадобностью вещи, и часто буквально погибали там с голоду, – им земля не полагалась, да и, привыкшие с детства жить при господах, много бы они наработали на земле? А Капитолина Антоновна предложила своим дворовым по желанию оставаться при ней. Но не как подневольным холопам – они же теперь вольные люди! – а как наемным работникам за вознаграждение. Разумеется, почти вся ее прислуга с радостью осталась при ней.
И вот, имея вроде бы немалое состояние, Капитолина Антоновна с легким сердцем продолжила жить так же широко, как прежде. Зимовали они в Москве. Это было время едва ли не ежедневных приемов: самое дальнее, случайное знакомство с ней самой или с ее мужем Николаем Федоровичем было вескою причиной, чтобы бывать у них в гостях на Таганке. Кстати, прежде не допускавшая бесприданника-мужак управлению имениями, теперь Капитолина Антоновна вдруг позволила ему в равной степени с ней распоряжаться имуществом. И она была приятно удивлена, польщена, увидев, как же великодушен ее Николай Федорович! как щедр! – он, кажется, был готов распахнуть двери дома перед всей Москвой, усадить за стол весь мир. Их зимние lessoiree сделались дворянским собранием обнищавших помещиков, которыми Первопрестольная в шестидесятые – семидесятые просто-таки кишела. Это были смотры старой николаевской гвардии, до жалости потешной, в сущности: вытертые сюртуки, разноцветные выцветшие фраки, лоснящиеся панталоны со штрипками, дурно сидящие на сутулых или согбенных, раздобревших или высохших фигурах. И, конечно, никаких бород! – боже упаси! Собравшись, гости навыпередки, в один голос, перебивая и не слушая друг друга, поминали милые давности, бранили шестьдесят первый год и нынешние порядки. К весне этих могикан обычно уже становилось меньше, чем было осенью.
А на лето Капитолина Антоновна и Николай Федорович с детьми и со всеми домочадцами выезжали в калужское. Их отъезд в начале мая был по-старинному торжественен: впереди шла берлина, запряженная парою подобранных в масть лошадей, с господами и их детьми. За берлиной тащились три разного типа брички с дворней и скарбом – их тянули лошади уже без разбора мастей. В последнюю бричку вообще была впряжена единственная чубарая.
В имении они устраивали такие же lessoiree, как в Москве. Только гостей-то здесь днем с огнем захочешь – не отыщешь. Кроме редких случайных визитеров, к ним всякий вечер приходила за пять верст нищая, едва не побирающаяся, соседка-поручица в худом салопе и в допотопном шлыке. Сколько за лето Капитолина Антоновна передавала ей порядочной одежды! – но поручица так все и являлась в рубище. Приходил еще почти каждый вечер и местный батюшка, неизменно в сопровождении дородной попадьи и многочисленных отпрысков – с отменным аппетитом поповичей.
Чудно было осознавать Капитолине Антоновне, что вся земля здесь вокруг, кроме клочка под усадьбой, теперь не ее. То в бегунках бывало поместья не объедешь, а то стало и пойти некуда.
Большинство уездных дворянских гнезд угасло. Обезлюдевшие строения своей заброшенностью, какой-то сказочной таинственностью производили жуткое впечатление. Усадьба помещиков Потиевских оставалась чуть ли не единственная в округе, напоминающая о прежнем благополучном обильном помещичьем житье. Когда приезжали господа с детьми и с дюжиной прислуги и дом оживал, могло показаться, что и не было недоброй памяти шестьдесят первого года. В эти дни все здесь напоминало прежние благословенные времена: барские приказания, детский визг, дворецкий в ливрее, званые обеды, чаепития под дубом, конные прогулки.
Но эти летние путешествия в прошлое продолжались недолго. Однажды Капитолина Антоновна хватилась, что от капитала, вырученного за землю, остались крохи. Пришлось ей, как ни обливалось сердце кровью, продавать калужское с остатками земли. Назначенная цена обескуражила Капитолину Антоновну: покупатель платил лишь за землю, а собственно усадьба со всеми постройками, по его словам, годилась разве на дрова. И он еще предлагал лучшие условия! – другие не давали и того. Рассказывая об этом Николаю Федоровичу, Капитолина Антоновна плакала – впервые с юных лет! Но делать было нечего, пришлось соглашаться.
От частых lessoiree они теперь вынуждены были отказаться. Николай Федорович, впрочем, настоял, дабы им окончательно не ударить в грязь лицом, устраивать хотя бы еженедельные журфиксы, как это теперь завелось у образованных людей. По его расчетам, при таком образе существования денег, вырученных от продажи имения, им должно было хватить на многие годы.
Не имея прежде ни малого опыта в ведении каких-либо коммерческих предприятий, Николай Федорович вдруг открыл в себе способность оборачивать капитал. Он резонно заметил Капитолине Антоновне, что их деньги, вырученные от продажи трех малых имений, в сущности, даром лежат. То есть кому-то, каким-то ловким банкирам, они действительно приносят пользу, но только не им – своим законным владельцам! Разве это по-хозяйски?! по уму?! Это не деловой подход! – так выразился новоявленный коммерсант. Мы довольствуемся какими-то жалкими четырьмя процентами, внушал он супруге, в то время как все люди, кто с головой, конечно, получают со своих капиталов колоссальные доходы!
Через несколько дней Николай Федорович привел домой нового гостя. Это был коренастый господин с бородой и кудрями, как у медного Козьмы Минина, в гарусовом сюртуке, трещавшем на его саженных плечах, в сапогах гармошкою. Он топал, будто испытывал прочность полов, громко сморкался в огромную алую тряпицу, и говорил таким раскатистым дьяконским басом, что в комнатах звенел хрусталь.
Николай Федорович представил своей дражайшей половине гостя: почетный гражданин Елизар Саввич Пятикратов – председатель правления Московско-Камской железной дороги. Затем Николай Федорович произнес краткую, горячую речь на тему железнодорожного строительства. По его словам, выходило, что теперь нет более выгодного занятия, как принимать в этом участие. Он не успел договорить – его прервал иерихонский рев почетного гражданина. "У меня биржа во где!" – пророкотал Елизар Саввич, показывая Капитолине Антоновне пудовый кулак. "Во у него где биржа!" – тоже поднял кулачок Николай Федорович. "У меня концессия!" – показывал г-н Пятикратов другой кулак. "У него концессия!" – вторил Николай Федорович.
Выяснилось, что Николай Федорович придумал вложить приданое их дочерей целиком в дело, затеянное г-ном Пятикратовым. Нынче он как-то познакомился с почтенным председателем правления уважаемым Елизаром Саввичем, и тот великодушно согласился взять его с супружницей в пайщики, хотя у него и без того отбою от желающих вложить капиталы не было. "Только из уважения! – продолжал трубить председатель. – Я дело знаю верно! Если я с рубля не получу втрое… я их!.. – И он сверху вниз резко опускал кулак, будто прихлопывал кого-то насмерть. – Х-ха! У меня закон – тайга, медведь – хозяин!"
Когда гость ушел, Николай Федорович, весь дрожа от возбуждения, бегал по зале и кричал супруге: "Ты слышала?! – с рубля втрое! Вот что значит практический подход! Это самородок! Это уже от Бога! Нам теперь у них учиться! Я за учителей своих заздравный кубок подымаю! Железная дорога – не стекольный завод! Тут по науке подходить нужно! По инженерству! Ты можешь себе представить, что наш капитал утроится?! Это же!., это же!.." – обрывался Николай Федорович и, подняв глаза к потолку, видимо, подсчитывал нули в многозначной цифре.
Всех денег у Капитолины Антоновны лежало в банке двести пятнадцать тысяч. Двести из них – для ровного счету – она забрала и передала мужу. Тот немедленно отвез их г-ну Пятикратову. Возвратившись от него, Николай Федорович разложил на столе акции, как пасьянс, и принялся живописать Капитолине Антоновне ожидающие их перспективы. "Через три года железная дорога будет действовать, – рассказывал он, – а еще через три года наши двести тысяч вернутся к нам, как одна копеечка. Но это что! – это будет мелочовка на заколки нашим невестам! – а главное – ты вдумайся, Капушка! – главное, мы сделаемся совладельцами крупнейшей в России железной дороги! Наша доля составит полмиллиона! Даже больше! Это почти сто тысяч ежегодного дохода! Что там наши имения! Да мы сможем… Да мы… Мы еще четверкой будем выезжать! С гайдуками на запятках! А если бы наши деньги пролежали эти шесть лет в банке, – говорил Николай Федорович насмешливо, – они принесли бы всего-то… двадцать четыре тысячи, – брезгливо произносил он. – Ха-ха-ха! Да мы двадцать четыре тысячи им тогда подадим на бедность! Пусть поминают нас!"
Где-то месяца через два, проведенные Николаем Федоровичем в совершенном восторге чувств, "Полицейские ведомости" сообщили о крахе акционерного общества Московско-Камской железной дороги. Председатель общества, оказавшийся мошенником, исчез вместе с казной – почти миллионом! Всех надутых им числилось человек до ста. Из них самыми крупными держателями акций были господа Потиевские. Прочие пайщики имели бумаг на пять – десять тысяч рублей или даже меньше. Впрочем, часто бывает, что для одних и тысячу потерять – это куда больший ущерб, нежели сотни тысяч для других.
В том, что они окончательно разорились и оставили дочерей бесприданницами, Капитолина Антоновна винила лишь себя, – с мужа какой спрос! ей ли было не знать, каков он человек! каков коммерсант!
А у несчастного Николая Федоровича после этого случая жизни вовсе не стало. Боже упаси! – Капитолина Антоновна и не подумала как-то помыкать им, мстить за его безрассудство, приведшее их к полному разору. Она, напротив, с тех пор стала еще больше опекать мужа, жалеть его. Но Николай Федорович сам по себе сильно закручинился, затосковал, сознавая, какое бедствие доставил семейству. Принялся выпивать. И года не прошло после его коммерческого предприятия, как он зачах. Вдове даже не по средствам было похоронить в монастыре мужа – тоже, кстати, родовитого дворянина. Пришлось довольствоваться Калитниками.
Капитолине Антоновне в ту пору исполнилось сорок пять. Старшей ее дочери шел девятнадцатый, а младшему Антоше – только что десятый. На оставшиеся от капитала крохи они могли теперь влачить лишь самое скудное мещанское существование. Какие там журфиксы! – самим бы не оголодать!
Собрав как-то всех домочадцев – бывшую свою дворню, – Капитолина Антоновна объявила, что больше содержать их на жалованье она не в состоянии. Если кто-то согласен продолжать служить у нее единственно за пропитание, она будет молиться за них, как за родных детей. Ну а прочие… могут быть свободны. Первым порывом людей было остаться: сколько уж вместе! куда идти? кто где ждет? как-нибудь переможемся! Но впоследствии они – один за другим – в основном все разбрелись кто куда. Насовсем остались только кухарка да старичок-камердинер, служивший еще отцу Капитолины Антоновны. Но к тому времени, когда в семье появилась Таня, даже и той кухарки давно не было в живых.
Разобравшись с прислугой, Капитолина Антоновна основательно занялась устройством детей. Опять же с помощью каких-то престарелых отцовских однополчан она определила сына Антошу в военную гимназию. После чего почти одновременно выдала замуж старших дочерей-погодок. Капитолина Антоновна это сделала поспешно, не чинясь: где уж теперь фасон держать – лишь бы пристроить. Впрочем, женихи-то были по нынешним временам ничего себе: один судебный стряпчий, другой – доктор из Яузской больницы. Единственный недостаток: за душой у них имелось приблизительно так же, как и у невест, то есть небогато, мягко сказать.
Капитолина Антоновна продала свои бриллианты – самой все равно уже не носить! – и, прибавив к вырученному еще пять тысяч из оставшегося от имений, тем и выделила поровну дочерей, вздохнув про себя: с таким приданым горничных разве замуж выдают. Да делать было нечего.
Года через два Капитолина Антоновна собралась и оставшихся двух дочерей также выдать замуж за каких-нибудь аптекарей или целовальников, по собственному ее выражению. Но произошло невероятное. С одной стороны подвалило нежданное счастье. Но счастье это роковым образом повлияло на судьбу девиц Потиевских.
Однажды ей из Петербурга пришел запечатанный конверт от некоего нотариуса Дыбцына. Этот господин ставил в известность Капитолину Антоновну, что тетушка ее покойного мужа – Иулиана Васильевна Битепаж, вдова статского советника, – завещала все имущество своим внучатым племянникам Потиевским. Других наследников у нее не было. Недавно престарелая советница скончалась, и теперь Капитолина Антоновна могла вступить во владение отказанным ее несовершенных лет детям имуществом.
Всего наследства, с учетом вырученного от проданной квартиры на Большой Морской, составило почти четверть миллиона! Дочери Капитолины Антоновны снова были богатыми невестами. Но теперь уже матушка стала разборчива в женихах. Какой там аптекарь! – не ниже товарища прокурора женихов подавай теперь дочерям столбовой дворянки! Целовальникам не вышло стать ее зятьями, смеялась она, пусть поищут невест у мещанских.
Теперь можно было не торопиться выдавать дочерей. Капитолина Антоновна, в общем-то, верно рассуждала, что при нынешнем-то их приданом все самые завидные московские женихи будут смиренно ожидать, пока родительница состоятельных невест соизволит обратить на них внимание. И она на неопределенное время отложила устройство дочерей: всегда-де успею.
Вволю вкусив прелестей господства хамова колена,как Капитолина Антоновна называла наступившую эпоху власти капитала, она, сама имея теперь немалый капитал, а значит, и некоторую власть, озаботилась восстановить хотя бы часть прежнего своего положения владетельной барыни. Быть помещицей в старом понимании Капитолина Антоновна, разумеется, уже не могла. Но, во всяком случае, нанять с полдюжины слуг и таким образом создать видимость владения крепостною дворней ей было по средствам.
К имеющимся камердинеру и кухарке она еще наняла лакея, двух горничных, повара и кучера. Капитолина Антоновна сразу объявила, что называть будет их на прежний манер, как испокон людей звали: Мишка, Палашка, Аришка, Петрушка и Сашка. Новые слуги вначале было заартачились: не те времена, чтобы бесчестить личность – окликать, будто подневольных! – но смирились, когда барыня пообещала доплачивать за ее манеру к ним обращаться.
Не в состоянии теперь заводить и держать поместья, Капитолина Антоновна построила на Калужской дороге, за Беляевым, дачу в стиле типичной помещичьей усадьбы: довольно безвкусный одноэтажный продолговатый бревенчатый дом с фронтоном над входом посередине. Она выбрала Калужскую дорогу по причине понятной: ей хотелось, чтобы поездки на дачу напоминали прежние путешествия в имение. И снова в начале мая от Таганки стал отправляться поезд: впереди берлина с барыней и дочерьми, следом – брички с прислугой и скарбом.
И вот так побежали вроде бы благополучные годы. Сын Антоша состоит интерном в военной гимназии. А матушка с дочками беззаботно барствуют: зимой в Москве, летом – на даче.
К ее дочкам сватались бессчетно. Были среди этих женихов люди и состоятельные, и перспективные, и высокопоставленные. Был, кстати сказать, и товарищ прокурора с приличным жалованьем. Но чрезмерная разборчивость Капитолины Антоновны в претендентах на руки ее дочерей сослужила в конце концов девицам дурную службу. Годы шли, девушкам исполнилось по двадцати пяти, потом по тридцати, четвертый десяток пошел, а матушка все так и не могла найти удовлетворение своим претензиям. Точно по поговорке вышло: пока девушки невестились, стали бабушке ровесницы. И вот как-то Капитолина Антоновна хватилась, что женихи-то больше не домогаются ее дочек. Выбора больше нет. Впору снова самой идти искать. Как в прежние скудные времена. Но особенно-то стараться матушка не стала. Потеряв однажды состояние и узнав почем фунт лиха, она теперь, под старость, страшилась разбазарить капитал, хотя бы и на приданое дочерям. С чем останется Антоша – ее будущая опора? Поэтому Капитолина Антоновна теперь не только не старалась пристроить великовозрастных дочерей, но, напротив, негласно, скрытно, оберегала их от замужества. Она рассуждала так: если сохранить состояние в целостности, то будущее благополучие Антона Николаевича станет и ее с дочерьми благополучием. Истинно справедливое мнение по-своему. Дочки же, положившись с детства на матушкину волю, так и сами не заметили, как прошла их пора невеститься: у них даже и мысли не было как-то заявить о намерении переменить привычное существование, – так и оставались при маме, безропотно и, в общем-то, довольные своей жизнью.
А тем временем Антон Николаевич вышел из гимназии. Там он показал отменно отличные успехи. Но в чин тогда военных гимназистов не производили, и ему пришлось окончить еще и юнкерское училище. Из последнего он вышел подпоручиком. Кто-то ему предложил поступать не в военную службу, а в жандармский корпус. С чем он, недолго думая, согласился, рассудив, совместно с матушкой, что служба по полицейской части имеет преимущества перед карьерой военного. И так он дослужился до пристава в самой Москве – должность и положение немалые!
В свое время Антон Николаевич женился. Но скоро и овдовел – жена умерла первыми же родами, оставив ему дочку.
Как и предполагала Капитолина Антоновна, Антон Николаевич, встав на ноги, стал настоящим покровителем для своих близких. Будучи, по сути, главою семьи, он не только не ущемил в правах престарелую матушку, напротив, устроил порядки в доме таким образом, чтобы выглядело, будто глава всему по-прежнему Капитолина Антоновна. Тане вначале удивительно было видеть, как Антон Николаевич почтительно, с готовностью немедленно ей чем-либо услужить вскакивал с места, когда его старушка-мать входила в комнату.
Где-то на третий день после свадьбы, когда Таня еще не обвыклась на новом месте, к ней, довольно рано утром, по ее понятию, явился лакей Капитолины Антоновны и доложил, что барыня хочет теперь видеть ее у себя.
Таня вошла к Капитолине Антоновне в пеньюаре, который ей лично выбрала Наталья Кирилловна Епанечникова в Джамгаровском пассаже. Волосы ее вовсе не были убраны и спадали темными волнами на все стороны, как у русалки. Капитолина Антоновна с минуту смотрела на невестку через лорнет, очевидно, изучая ее наружность. Затем она лорнетом же показала Тане на пате.
– Ты, матушка, гимназию окончила нынче, слышала? – для чего-то спросила Капитолина Антоновна.
Таня подтвердила.
– А что же, у ученых теперь стало принято спать до восьми утра? Для чего ж было учиться? Неужто чтобы сны слаще снились?
Таня поняла, что ее отчитывают за леность. Но прежде подобных упреков она не знала даже от чрезмерно взыскательного отца. Потому что ленивой-то, по правде сказать, не была. Об этом свидетельствовала хотя бы ее блестящая успеваемость в гимназии. Таня собралась уже что-то ответить в свое оправдание, но вспомнила мамино наставление: прежде чем что-либо возразить свекрови, непременно помолчать минуту и подумать – не будет ли это дерзостью? И даже если не будет, то все равно лучше, по возможности, не отвечать. Так она и поступила теперь.
Похоже, Капитолине Антоновне такое поведение невестки понравилось. Она едва заметно улыбнулась.