Мещерин как-то улучил момент и спросил ротного, а не дочка ли ему та девушка? И оказалось, именно так, дочка. Штабс-капитан Тужилкин, видно было, тяжело переживал случившееся. Он хотя и обрадовался как будто знакомцам своей пропавшей дочери, но разговаривать с солдатами о ней не пожелал. И вообще он не стал каким-то образом выделять, привечать их на том основании, что-де они не совсем ему чужие люди. Но единственное, что он позаботился сделать для них, так это объявил всем своим субалтернам в роте, и унтерам, и фельдфебелю категорически воздержаться в какой-либо форме вменять Мещерину и Самородову в вину их прошлое.
К вечеру рота, в один дух отмахав верст двадцать, подошла к деревне, где им был определен постой. Солдаты разбрелись по фанзам и замертво свалились спать. В этот день из 12-й роты даже в секреты было приказано никого не наряжать.
На следующий день, никем не понуждаемые, люди неторопливо, обстоятельно приводили себя в порядок: чистили винтовки, сами мылись, чинили и стирали что-то из старого обмундирования, что еще, по их мнению, могло бы послужить на пользу, – выданное новое был соблазн пока поберечь, припасти, так что офицерам даже приходилось заставлять иных слишком рачительных солдат расставаться с каким-то, с их точки зрения, еще годным отрепьем.
И так несколько дней весь полк жил как будто в отпуске от службы: офицеры поочередно ездили в Мукден, где для них было устроено собрание, солдаты, чтобы не избивать понапрасну сапог, сидели больше по фанзам и без конца приготавливали для себя чего-нибудь съестного. За недолгое время постоя вся деревня пропахла русским духом – щами, кашами, жареным луком, квасом, заведенным на сухарях. Китайцы только дивились на все эти невиданные блюда и на сноровку русских солдат. Офицеры вначале снисходительно относились к этому массовому кашеварению, прерываемому лишь сном нижних чинов, и даже сами нередко угощались от солдатских щедрот, – да и то правда: как тут русскому человеку, будь он хоть обер благородных кровей, устоять – не отведать родимых щец или пшенной кашки на говяжьем сале с прожаренным луком! – но неделю спустя полковник все-таки распорядился в ротах запретить солдатам кухарничать.
А следом вышел новый приказ: в четверти версты от деревни начинать устраивать позиции, которые, по слухам, должны были служить фланговыми прикрытиями всей армии. И солдаты, словно истосковавшись в сытости и неге по военным занятиям, истово принялись за дело. Так 12-я рота под начальствованием своего командира штабс-капитана Тужилкина в какие-то дни воздвигла, опять жена удивление любопытным китайцам, совершенную твердыню. Это был окоп саженей пятьдесят в длину, с ходами сообщения для выноса раненых. Впереди окопа солдаты устроили еще треугольный ров, тоже с загнутыми фланками, и уложили на нем сильнейшую засеку. Когда все было готово, солдаты сами изумились от результата своих трудов. Они специально выходили подальше в поле, откуда предположительно могла быть атака японцев на них, разглядывали впечатляющие укрепления и только приговаривали: "Не дай господи, самим нарваться когда-нибудь на такую штуку!"
Как в роте и предполагали, их командир штабс-капитан Тужилкин представил к наградам очень многих, без выборов, а единственно по собственному своему произволению. И прежде всего, конечно, раненых, оставшихся в строю.
Награждал кавалеров сам начальник штаба корпуса. Прежде был отслужен молебен. К полудню из штаба главнокомандующего в расположение полка прибыла икона, которую генерал-адъютант Куропаткин привез с собой из Троице-Сергиевой лавры. Говорили, что икона эта в свое время была с Петром Великим и Александром Благословенным в их славных походах. Из этого как будто следовало, что и теперь русское войско ждет блестящая виктория, коли при нем этакая святыня.
Начальник штаба корпуса обходил строй кавалеров и сам прикалывал солдатам на грудь кресты, которые ему подавали щеголеватые и довольно равнодушные к происходящему ординарцы. Из 12-й роты, помимо прочих, Георгия получили Матвеич, Васька Григорьев, фельдфебель Стремоусов, имевший до того уже два креста. Дормидонт Архипов, кроме награды, был еще произведен в унтеры и назначен отделенным, вместо покойного Сумашедова. Включил в список штабс-капитан Тужилкин и обоих своих студентов. И, конечно, не за то, что они были как-то знакомы раньше с его дочерью. Мещерин с Самородовым действительно показали себя молодцами в последнем деле. К тому же первый получил ранение – неопасную царапину японским штыком. А второму раз в атаке удалось взять пленного. Но ни того, ни другого не наградили. Кто-то из вышестоящего командования все-таки припомнил, кто они такие и как именно попали на войну.
Раздав кресты, генерал вышел на середину, оглядел строй, разгладил усы. Требовалось что-то сказать солдатам, но кроме обычного "спасибо за службу", похоже, ничего больше в голову ему не приходило. И он сколько-то времени молча смотрел на солдат, нервно сжимая рукоятку сабли.
– Братцы! – наконец выкрикнул он. – О вашей доблестной службе донесено государю нашему императору Николаю Александровичу! – Он оборвался, сам не веря, что это сообщение теперь может вызвать у солдат прилив воодушевления. Конечно, служивые всему будут рады стараться прокричать "ура". Но впору ли было возжигать людей чувством верности государю, когда армия терпит лишь одни поражения и неизменно отступает под натиском неприятеля. Сколько уже командиры всякого ранга взывали к солдатам показать свою преданность верховной власти. Да только пользы от этого все не получалось. И в конце концов такие воззвания абсолютно утратили свое вдохновляющее значение. К счастью, у генерала были припасены по-настоящему желанные для солдат слова. – Хочу вас всех обрадовать: нам шлет свои поздравления и пожелание скорейшей победы государыня императрица Александра Федоровна! Но, кроме этого, государыня прислала всем подарки! Всем без исключения! – и кавалерам, и тем, у кого крест еще впереди!
Генерал хотел пошутить, но вышло это у него пугающе двусмысленно: какой именно крест ждал солдат впереди? – медный на груди или деревянный в ногах? Многие так и подумали. Поэтому радостная весть о подарках от царицы оказалась омраченною неуместным напоминанием о невеселой перспективе, ищущей кого-то.
Вечером солдаты в своих фанзах разбирали подарки. Каждому полагался матерчатый пакет, годный, сам по себе, на портянки или еще для какой надобности, в котором было уложено много всяких полезных вещей: смена белья, полфунта мыла, два платка, фунт сахару, полфунта плиточного чая, четверть фунта табаку, две книжечки папиросной бумаги, карандаш, финский нож, кисет с пуговицами, крючками, наперстком, иголками и нитками, бумага и конверты.
Бывалый солдат Матвеич все не мог нарадоваться, налюбоваться на царицыны подарки. Они ему были, пожалуй, подороже креста. Он несколько раз вынимал вещицы из пакета, разглядывал их внимательно, хмыкал, покачивал головой, будто диву дивился, и снова укладывал все аккуратно назад. Всем этим новым и чистым, право, и пользоваться-то было жаль.
– Видишь, Матвеич, как тебя царица одарила, – говорил Васька Григорьев. Он то и дело поглядывал на свой новенький крестик, поправлял его, протирал рукавом, чтобы прибавить ему блеску. Васька и сам весь сиял, как начищенная медь. – Ты бы взял да написал ей в Петербург письмецо благодарственное: так, мол, и так, подарки твои, матушка, получили, низкий тебе наш солдатский поклон за заботу, за доброту…
– Дурья ты голова, – серьезно отвечал Матвеич, – да разве досуг государыне читать всякого служилого письма. У ей скоко забот одних! Не нам чета.
– Да ей, поди-ка, и не прочитать по-русски, – отозвался Кондрат Тимонин, тоже с новеньким Георгием на груди.
– Это как же? – удивился Матвеич.
– Так она же самая, говорят, не русская вовсе – немка.
Матвеич оглянулся на друзей студентов, как бы ища у них ответа, – так ли это?
– Все верно, Матвеич, – подтвердил Мещерин. – Немка она прирожденная. Бывшая принцесса Дармштадтская Алиса.
Матвеич какое-то время молчал, нахмурившись и раздумывая над услышанным.
– Ну и ладно… – сказал он примирительно, будто поборов расстройство. – Немка… даром что датска… а понимат нужду солдатску. – И он бережно, с любовью погладил свой кулек.
– Да, они хорошо понимают солдатскую нужду, – вздохнул Тимонин.
– Ты это об чем? – спросил Васька Григорьев.
– Да все об тем же – об войне… будь она… Эти их подарки, как цигарка перед казнью: все одно жизнь у тебя отымают, да вроде как приятность делают напоследок. Нам еще и поблагодарить их за табачок! – Тимонин рванул облатку и высыпал горстку табаку на ладонь. – Так и есть, дрянной. Пересохший. Половина пыли будет. Верно, с турецкой на царевом складе лежит.
– Ох, Тимонин, не слышит тебя фельдфебель, – глухо отозвался Матвеич. – Берегись. Несдобровать бы.
– Да пусть хоть сам Куропаткин слушает. Что нам может быть хуже окопов? – с вызовом произнес Тимонин. – Нынче вон самых революционеров интеллигентных, – он кивнул на Мещерина с Самородовым, – ссылают на войну заместо каторги. Куда уж с нас-то больше взыскивать, с брехунов темных!
– Тебе можно еще назначить отстегать по хребту за крамольные речи, – ухмыльнулся Васька. – Вон казаки хлещут своих нагайками за что ни попадя.
– А вот интересно, братцы, – оживился Самородов, – если бы нас всех, всю роту, собрали вот так же, как у казаков заведено, в круг и спросили, достоин ли Тимонин наказания за свои взгляды, – как бы вы порешили? Вот ты, Вася, что ответил бы?
Васька хотел было в обычной своей манере как-то схохмить в адрес Тимонина, да вдруг посерьезнел почему-то, нахмурился и сказал:
– Верно он говорит, в сущности. За что мы здесь воюем? – за эту китайску мазанку? Мне, к примеру, она нужна, как летошний снег.
– Дормидонт, ну а ты что скажешь? – обратился Самородов к их новому отделенному.
– Его теперь галуны на погонах обязывают рассуждать не по совести, а так, как полагается по начальственному предписанию, – все-таки не удержался съехидничать Васька.
Архипов даже не оглянулся на потешника. Видно было, что вопрос Самородова и его заставил крепко задуматься.
– Нам, староверам, ваши императоры своими сроду не были, – начал он издалека. – Если они не выдумывали чего против нас, уже слава богу. А уж на пользу нам ни самой малости не делали ни в жизнь. Но вот, что я подумал теперь: они, оказывается, и своим никонианам, вот вам всем, не радетели, не заступники, а самые что ни на есть изводчики.
– Я бы Тимонина не выдал, нет, – продолжал Дормидонт Архипов. – Но всыпать плетей вам всем не мешало! За то, что вы вере русской изменили, а через это превратились в натуральное стадо – куда ни погонят вас ваши… немки с немцами, хоть на закланье, всё идете бездумно, безропотно.
– Так что же тебе твоя вера правильная не помогла, что тебя вместе с нами, грешными, на убой погнали? – спросил Васька.
– Полоротый! Я ж про то и говорю: нас изводить полагается, нас испокон веку изводили за веру. А вот вас-то как свои не жалуют?
– Ну ты, Дормидонт, это уж загнул! – возразил Мещерин. – Царь Иван Грозный был вашей веры, то есть дониконовских обрядов, а изводил он своих единоверцев дай бог! – и под Казанью, и в Ливонии, да и в самой Москве. Тысячами! И Малюта Скуратов, и самозванец Гришка Отрепьев – чудовский монах, – все крестились двумя перстами. Да что об этом! – давайте-ка послушаем мнение нашего уважаемого старейшины, – сказал он. – Что ты, Матвеич, думаешь о войне? И прав ли Тимонин? Как, по-твоему?
Старейшина, которому, впрочем, было едва за сорок, ответил не сразу. Он преяеде посопел в усы, разгладил бороду и наконец произнес неторопливо:
– Я вам вот чего скажу, ребятушки: праву или не праву войну ведет держава, лучше всех бабы знают. Оне умом хотя и дуры и в политическом вопросе толку вовсе не мыслят, но нутренностями верно все чуют. Вон Тимонин сейчас турецку припомнил. Так вот, когда матушка покойна провожала папашу на турецку, оно, конечно, бабы выли, но выли с понятием…
– Здорово как это ты говоришь: выли с понятием! – перебил Матвеича Самородов.
– Истинно так! – продолжал Матвеич. – И вот как они голосили тогда, послушайте:
Не на пир тебя позвали, не в забавушку, -
Грозна служба сочинилась государева:
Сволновался неприятель царства Русского,
Посрамить решился веру христианскую,
Попытать который раз расейску силушку.
Так ступай, соколик, с миром в службу царскую,
С миром, Господом самим, да со святым крестом,
Ты оружьице возьми во праву рученьку,
А во леву-то возьми ты востру сабельку,
Да постой, да поборись за землю Русскую,
Да не выдай православных наших братушек, -
Из турецкой из неволи лютой вызволи…
Матвеич продекламировал это причитание нараспев, подражая, верно, своим землячкам – сельским вопленицам. Солдаты, натурально, заслушались его.
– Прямо-таки былинный слог… – шепнул Самородов другу.
– А вот нынче, – говорил Матвеич, – когда меня и других мужичков наряжали в солдаты, пели совсем по-другому бабы. – И он затянул:
И почто Господь нас не помиловал?
Богородица и та почто оставила?
На лиху войну идут солдатушки,
В путь-дорожку долгу, незнакомую,
В сторону далеку да неведому,
На врага коварна, на невидана,
На свою погибель, нам на горюшко…
Какое-то время все солдаты, удрученные, сидели молча. Наверное, им припомнились собственные безотрадные проводы на войну с такими же приблизительно бабьими причитаниями и плачами.
– А когда я уходил, – лукаво заблестев глазами, проговорил Васька Григорьев, – у нас в деревне пели так:
Наши девки, что снаряды!
Снарядили б нас походам,
Мы бы скинули наряды-
Отъяпонили б всех с ходу!
Оценили шутку только несемейные Мещерин, Самородов да самый молодой в роте, безбородый и безусый, солдат Филипп Королев. Они одобрительно усмехнулись. Все прочие солдаты, у которых в деревнях остались жены с детьми, сидели мрачные, задумавшись. Верно, пронял их Матвеич до самой глубины души.
В фанзу, шумно стуча сапогами, вошел фельфебель Стремоусов.
– А ну, полуночники! – загудел он сурово. – Спать всем живо! Распелись на ночь глядя! Я вот вас завтра подыму чем свет! Архипов, смотри у меня! Дисциплину не соблюдаешь в отделении! Взыщу в другой раз – будешь знать!
Назавтра штабс-капитан Тужилкин отправился по какому-то делу в Мукден. И он взял с собой сопровождающими Мещерина с Самородовым. После того как на днях на одного офицера, возвращавшегося из главной квартиры, на самой Мандаринской дороге напали китайские разбойники – хунхузы, вышел приказ в одиночку, без сопровождения, офицерам больше не передвигаться где-либо вне расположения войска.
Штабс-капитан Тужилкин прежде нередко ездил в Мукден совершенно один. И как-то раз тоже повстречался с хунхузами: они неожиданно выскочили на него из гаоляна, не более чем в версте от деревни, где стояла его рота. Но удалой штабс-капитан не растерялся. Он выхватил наган, одного разбойника подстрелил, а прочие тотчас бросились врассыпную. Тужилкин нисколько не страшился этих трусливых, в сущности, шаек, кстати, не только разбойничающих, но и, как русским было наверно известно, шпионивших в пользу японцев, но небречь приказом, как это все-таки делали иные бравые удальцы – его товарищи, ему не хотелось, потому что вовсе не интересно было безо всякой пользы для дела выставляться храбрецом.
Выехали они пораньше. Путь теперь предстоял довольно долгий. В одиночку-то ротный скоро доходил на рысях до Мукдена. Но кони у офицеров – и тех далеко не у всех имелись. Про солдат и говорить нечего. Для них приходилось в таких случаях брать у китайцев внаем ослов – низкорослых и тщедушных, под стать самим китайцам. Вот и теперь ослики под Мещериным и Самородовым едва семенили по дороге, слава богу, хотя бы окрепшей за последние дни без доящей. Так они и ехали потихоньку – посередине Туясилкин на рослой кобыле, как Дон Кихот, а по бокам, головами едва доставая ротному до пояса, его оруженосцы.
– Я вот для чего еще вас взял с собой, – сказал Тужилкин, когда они проехали с версту. – Мне стало известно, что вы ведете с солдатами всякие политические разговоры и, в частности, втолковываете им мысли о том, будто бы эта война для народа совершенно чуждая, не нужная и тому подобное. Вообще, как вы, наверное, знаете, за это полагается весьма суровое наказание. А здесь, на самой войне, вплоть до казни. Но, поверьте, мне бы очень не хотелось доходить до таких мер. Мы с вами земляки – москвичи. Вы, к тому же, друзья моей дочери. И поэтому я вас прошу, очень прошу, впредь никаких таких вольнодумных разговоров с солдатами не вести. Покровительствовать социалистической кружковщине я у себя в роте, во всяком случае, не намерен. Это вам мое первое и последнее дружеское предупреждение. В другой раз, обещаю, церемонничать не стану.
Мещерин с Самородовым стали еще ниже, – они, словно ошельмованные, совсем уж пригнулись к макушкам своих мохнатых осликов.
– А что касается войны… – помолчав, продолжал Тужилкин, – хотите – верьте, хотите – нет, но я, к примеру, безо всякой социалистической агитации понимаю, что это самая ненужная России война за всю ее историю. Здесь уже, в Маньчясурии, понял. Но вы вот в чем ошибаетесь, – по молодости-то своей, вы, возможно, этого не понимаете, – отдельные люди или даже целые правительства никогда не были вольны предотвратить войну. Не была вольна этого сделать теперь и наша верховная власть. Война всегда начинается, когда какой-либо народ переполняется энергией войны, и прекращается, когда эта энергия иссякает, когда она удовлетворена. В нынешней войне энергией переполнен наш неприятель. А у нас, у русских, как ее не было с самого начала, так все и нет. Но наше дело не думать об этом, наше дело военное – воевать. Насмерть, если потребуется.
– А может она еще появиться в нашей армии, – энергия-то? – робко спросил Самородов.
– Не думаю, – возразил Тужилкин. – Разве только выручит испытанное русское терпение. Если наше терпение превзойдет японскую энергию, может быть, только тогда не проиграем… Ну довольно об этом! Вам все ясно, что я сказал?
– Так точно, – покорно отозвались солдаты.
Постепенно дорога становилась все более людная. К полудню, когда Тужилкин и его спутники подъезжали уже к Мукдену, на дороге сделалось так просто тесно от людей. И в город, и обратно, обдавая их пылью, проносились вскачь офицеры и казаки, поодиночке и кавалькадой. Ехали телеги, двуколки и большеколесые китайские арбы, часто запряженные волами. Туда и обратно тянулись ослики, мулы, верблюды, груженные вьюками, иногда целыми караванами. Неторопливо шли русские солдаты. Проворно двигались китайцы, на которых порою нагружено было больше, чем на мулах, – с коромыслами на плечах, с саженными корзинами на спине, переполненными всякою кладью. Солдаты тащили из города кур, уток, гусей, какие-то кульки и узелки. Двигающиеся в сторону расположения русской армии телеги были загружены хлебом, зеленью, овощами. Казалось, все русское войско возвращается с гигантского базара. Или, напротив, самый базар едет в расположение русского войска.