– Куда, Виктор Алексеевич?
– Пока никуда, – ответил я, снимая трубку "Алтая", – погуляй пять минут, покури, мне позвонить надо.
Я позвонил в приёмную и попросил секретаря соединить меня с кем-нибудь из заместителей. Выяснив, что всё идёт как положено и никаких "ЧП" нет, я объяснил, что весь день буду в разъездах и попросил подготовить мне папку с документами к завтрашнему совещанию, водитель заберёт, пока я буду в министерстве. Затем я ещё несколько минут пребывал в эйфории, неторопливо покуривая.
Да, подумал я, день сегодня особый, праздничный сегодня день. День, так сказать, воссоединения.
– Нашёлся, дурачок, – нашёптывал я бумажнику. Ты уж больше не пропадай, а то я чуть было не рехнулся, пока тебя искал.
Размышления мои прервал зуммер "Алтая". Я снял трубку, оттуда послышался изысканный мат, а потом знакомый хриплый голос:
– Ты где пропадаешь, твою мать! Мы уже обзвонились и на работу, и домой, а Валёк уже и в Министерстве тебя через дежурного ищет. Ты о чём вообще думаешь? Время одиннадцать, мы все уже собрались у "Дракона", Валёк договорился, что для нас на час раньше откроют, а ты где болтаешься? Давай, дуй быстрее, ждём!
А вот и праздник! – подумал я и крикнул водителю, – Заводи, Саша!
Машина тронулась. Я выдал водителю задание на день, – Давай на Пироговку, к "Дракону", ну ты знаешь. Там меня высадишь, а сам поезжай на работу, пообедай, отдохни. Я позвоню тебе в машину часа через три, будь на месте. Если будут спрашивать, где меня оставил, скажешь, что в министерстве. Хрен найдут. Да, и возьми в приёмной папку с документами, она мне вечером понадобится.
Через несколько минут я вошёл в пока ещё пустой зал модного тогда китайского ресторана. Услужливый управляющий провёл меня в отдельный кабинет, где я застал всю нашу честную компанию, уже достаточно разгорячённую и шумно галдящую.
– Привет, орлы! – как можно торжественнее произнёс я, – сегодня объявляется праздник! Банкую я, а вы все – мои гости!
"Орлы" замолчали и посмотрели на меня, – кто с удивлением, кто настороженно, но все с неподдельным интересом.
– А что за праздник, Витя? Может мы чего забыли, так ты напомни, подскажи, друзья всё же, – раздался неуверенный голос.
– Спокойно, орлы. Наливайте! А праздник сегодня такой – называется "День воссоединения", теперь праздновать мы с вами его будем каждый год, пока живы, я угощаю! Запомните – 27 мая! Поехали!
Все дружно и с удовольствием выпили.
Во время этого раннего обеда, плавно перешедшего в ужин, я и рассказал своим друзьям, что произошло со мной этим утром. Понимание было полным, сочувствие искренним, а тосты доброжелательными. Мои отношения с бумажником в дальнейшем сложились как нельзя лучше. Я его очень берегу, не отпускаю от себя ни на минуту. Даже на ночь кладу его под подушку. Со временем он состарился, подкладка изветшала, углы истёрлись, кожа местами потрескалась. Когда пришла пора подобрать ему замену, то мы это сделали вместе с ним, в магазине "Монблан" в Столешниковом переулке. Мой выбор он одобрил, а сам навсегда поселился в ящике моего письменного стола, где я храню только очень ценные для меня вещи. В его кармашке по-прежнему лежит та старая кредитная карточка "Американ Экспресс", мой партийный билет и, на всякий случай, стодолларовая купюра. Иногда я достаю бумажник, протираю специальной салфеточкой и мы вместе вспоминаем ушедшее.
Придуманный мной праздник "День воссоединения" мы вместе с друзьями отмечали ещё три года подряд, а потом они как-то охладели, стали забывать, а я не настаивал. С тех пор отмечаю этот праздник один, о чём ни капельки не жалею, ведь он, мой старый бумажник, теперь всегда со мной.
Прошло десять лет. В третьей декаде мая мне выдалась командировка во Францию. В течении рабочей недели все дела были сделаны и в воскресенье, убивая время перед выездом в аэропорт, я прогуливался по центру Парижа. Просто ходил и смотрел на витрины магазинов, изредка заглядывая в сувенирные лавки. Было жарко, плотная толпа обтекала меня, я снял с себя куртку и держал её в руке. Я посмотрел на часы – пора возвращаться в отель. Поворачивая за угол, к отелю, я почувствовал толчок в спину, споткнулся, и чуть было не упал.
– Пардон, месье! – услышал я за спиной, и обернулся. Передо мной стояли, тяжело дыша и виновато улыбаясь, парень с девушкой на роликовых коньках. Девушка была необычайно красива. Она протягивала мне мою куртку, которую я, очевидно, только что обронил. – Миль пардон, месье!
Я залюбовался ею. От злости не осталось и следа, я уже улыбался во весь рот, бормоча что то в ответ на смеси русского и английского и принимая куртку из её рук. Они дружно закивали головами и умчались вниз по улице, через секунду я их уже не видел. Только подходя к своему отелю я ощутил холодок в груди – что то было не так. Я ощупал куртку – бумажника не было!
– Вот, чёрт! – подумал я, всё – таки это произошло! Через десять лет, но произошло! Хорошо ещё, что паспорт и билет я оставил в отеле в сейфе.
Отпуск
Николаю Сивачёву, наконец-то, дали отпуск, причём дали неожиданно. По графику он должен был уходить в отпуск ещё в апреле, заявление написал заранее, а начальство всё откладывало, ссылаясь на производственную необходимость. И вот дали. К тому же и премия квартальная подоспела, и даже материальную помощь выделили. Радости Сивачёва не было предела. Получив в кассе всю эту огромную сумму, он отложил отпускные в паспорт, спрятав его надежно во внутренний карман пиджака, убрал двадцатку под стельку ботинка, как говорится, в заначку, а остальные решил пустить на пропой. В обеденный перерыв он сбегал в "угловой" гастроном, набрал там выпивки и закуски на всю бригаду и сдал сумки в камеру хранения, на территорию завода проносить поостерегся.
Остаток рабочего дня прошёл в радостном ожидании праздника. Вся бригада уже знала о предстоящем мероприятии и пребывала в приятном возбуждении. Сивачёв даже успел забежать в кабинет к начальнику и, спросив разрешения, позвонил жене, поделился своей радостью: вот, мол, он, долгожданный отпуск… Дали всё-таки! Пообещал к семи быть дома, правда, оговорился, что с бригадой отметит, но недолго и по чуть-чуть.
Сразу по окончании смены вся бригада дружной гурьбой, галдя и подталкивая друг друга, вывалилась из раздевалки, миновала проходную и, схватив в камере хранения заветные сумки, вышла за территорию завода, на волю. Направлялись они к давным-давно облюбованному месту между железнодорожной насыпью и старым, полуразрушенным пакгаузом, именуемом в заводской среде "Ресторан Канава". Быстро разлили водку в заранее приготовленные стаканы, жадно и с удовольствием выпили, закусили, ломая руками, за неимением ножа, хлеб, одесскую колбасу и плавленые сырки. Повторили, перекурили, а потом ещё и ещё…
Сивачёв не помнил, как закончилось это пьяное веселье, как его привезли домой уже за полночь, как поставили перед дверью и позвонили в квартиру. Он не помнил, как ввалился в прихожую и упал, как пытался встать на ноги и что – то объяснить разъярённой жене, как швырнул ей в лицо паспорт с вложенными туда отпускными деньгами, как на четвереньках выкатился из своей квартиры и полетел по лестнице вниз.
Очнулся он на рассвете от утренней прохлады и с удивлением обнаружил, что лежит на скамейке в незнакомом ему дворе, а под головой у него аккуратно сложенный собственный пиджак. Он встал, поёживаясь, размял затёкшие ноги и руки, осмотрелся. Не-е-т, этот двор был ему незнаком, это точно. Во рту пересохло, страшно хотелось пить, голова болела и кружилась. Сивачёв пошарил в карманах своего пиджака, нащупал там пачку сигарет, спички, и закурил. Постоял, придерживаясь за спинку скамейки, сделал несколько жадных затяжек и с отвращением выбросил сигарету подальше в кусты. Затем, собравшись с силами, ещё раз осмотрелся по сторонам и направился нетвёрдой походкой к выходу из двора. В то время, как он проходил мимо старой, ещё довоенной пятиэтажки, его окликнули:
– Эй, мужик, закурить не найдётся?! А то у нас курево закончилось, а купить сейчас негде, рано ещё…
Сивачёв остановился – из открытого настежь окна первого этажа на него смотрел, пьяно и добродушно улыбаясь, всклоченный мужичок примерно его возраста, лет сорока. Сивачёв взглянул на часы, они показывали пять утра. Солнце уже всходило, начинался новый июньский день – первый день его отпуска.
– Закуривай, – предложил он, вынимая из кармана пачку сигарет, – А у тебя водички не найдётся? А то пить очень хочется, сушняк прямо одолел!
– Так ты заходи, сейчас я тебе дверь открою, – радостно ответил мужичок.
– Третья квартира. И он исчез из окна, побежав открывать дверь.
Сивачёв вошёл в подъезд и, придерживаясь за перила, с трудом преодолел несколько ступенек. Ввалился в квартиру, дверь которой была гостеприимно распахнута. Перешагнув порог, он тут же попал прямо в объятия пьяненького мужичка. Мужик услужливо протягивал Николаю кружку с водой. Сивачёв схватил левой рукой кружку и с жадностью выпил воду всю до капли, правой же протянул мужичку пачку сигарет, из которой тот выхватил сразу три.
– Это я в заначку себе оставлю, можно ведь? – Ах, хорошо, хорошо-то как!.. Думал, помру совсем без курева… А тут вижу ты идёшь, вот, думаю, моё спасение. Ну, точно мне сегодня с утра везёт! Ты, давай-ка, проходи, вот в кухоньку проходи, давай, не стесняйся, не держать же дорогого гостя на пороге.
Сивачёв, придерживаясь за стенку, нетвёрдой походкой проковылял в кухню, плюхнулся на вовремя подставленный табурет и огляделся. В кухне было не убрано. На полу, в углу у окна, стояла батарея пустых разнокалиберных бутылок, в мойке гора немытой посуды, а на кособоком кухонном столе – остатки вчерашнего пиршества. Его затошнило, поплыли разноцветные круги перед глазами и он, стараясь побороть это состояние, достал сигарету и попытался прикурить. Руки дрожали и не слушались. Мужичок, пристально посмотрев на него, на эти его беспомощные движения, на трясущиеся руки, нырнул под стол, выудил оттуда початую бутылку портвейна, разлил в немытые стаканы:
– Ты, я вижу с бодуна, совсем плохо тебе, давай-ка поправим здоровье, а то не ровен час – мотор откажет, вон как тебя колбасит…
Сивачёв покорно ухватил стакан с портвейном и, еле сдерживая дрожь в руках, судорожно выпил. Потом продышался, закурил, и уставился в открытое окно. Солнце уже взошло, щебетали птички, лёгкий, свежий утренний ветерок шевелил кроны деревьев. День обещал быть жарким.
– Ну, давай знакомиться, меня Толиком зовут, – представился мужичок, разливая остатки портвейна.
– Николай, – ответил Сивачёв, – можно просто Коля.
– Тогда давай за знакомство выпьем, – предложил Толик, – выручили мы друг друга сегодня. Ты меня – куревом, а я тебя – портвешком, можно сказать, от смерти спас, – Толик захихикал, – мы ж теперь кореша с тобой! Хорошо как день начался!
Они чокнулись и выпили, не закусывая. Портвейн сделал своё дело – Сивачёву полегчало, дышал он теперь ровно, тошнота отступила, а лёгкое головокружение только улучшило его настроение. Жизнь налаживалась, июньское утро было прекрасным, новый его кореш Толик казался просто чудесным человеком, а пение птиц за окном настраивало на лирический лад. То, что произошло вчера, ему вспоминать не хотелось, возвращаться домой и оправдываться перед женой тоже, хотелось просто жить, ни о чем не думая, и наслаждаться именно такой жизнью.
– В отпуске я, Толик, с сегодняшнего дня в отпуске, с довольной улыбкой пробормотал он, – вчера вот с бригадой отметил, а сегодня с тобой гулять будем, если ты не против. А, Толик?
Тот выпучил глаза, потом нахмурился, потом довольно, словно кот, заурчал и пулей выскочил из кухни:
– Я сейчас.
Вернулся он буквально через пару минут с картонной коробкой в руках. – Во, блин, Люська – зараза спрятала, еле нашёл, – прошептал он, заговорщически, вынимая из коробки какие то аптечные пузырьки. – Не-е, от меня не спрячешь, я – что тот пёс, всё равно найду! Это же просто бальзам, амброзия, живая вода, вернее огненная, – причитал Толик, откупоривая кухонным ножом пузырёк за пузырьком и переливая их содержимое в стаканы из-под портвейна. – Настойка боярышника, – мурлыкал Толик, – лучше всякого коньяка, деликатес, а главное – организму большая польза от него! Только крепкая зараза, закусывать надо, яйца сырые будешь? Всё равно больше нет ни хрена, а это утром лучше всего силы восстанавливает, да и вообще… – Он достал из старенького холодильника четыре яйца и аккуратно положил на стол. – Ну, совсем, как дворяне, понимаешь, утром, в своём имении наливочкой балуются, и яйцами из-под курочки запивают. Давай, Колян, за твой отпуск теперь выпьем, отпуск – это святое, это надо долго отмечать, с умом, тут я тебе первый помощник буду, корешок ты мой любезный.
Они снова чокнулись и выпили. Сивачёва передёрнуло, когда крепкий спиртовой настой прокатился по горлу и упал в желудок. Внутри всё обожгло, но сырые яйца сделали своё дело и желудок успокоился. Сивачёва разморило, навалилась сонливость, глаза закрылись сами собой и он задремал, привалившись к стене. Так и проспал какое-то время, а когда проснулся, то увидел, что в кухне прибрано, пустые бутылки уложены в две громадные сумки, а Толик, уже умытый и чисто выбритый, стоит у открытого окна и курит. Он посмотрел на часы – половина одиннадцатого.
– Давай, Колян, умывайся и приводи себя в порядок, я тебе в ванной уже всё приготовил. Да и пора нам, труба, как говорится, зовёт! Вот сейчас тару сдадим, глядишь и на завтрак, да и на опохмел будет.
Толик суетился, подталкивая его в ванную, показывая полотенце, зубную щетку, электробритву. Пока Сивачёв находился в ванной, Толик сновал по квартире в радостном предвкушении похода в магазин, новых приключений и, может быть, новых знакомств. И, когда они уже выходили из квартиры, он в который раз повторил, но уже громко, уже почти в полный голос:
– Ну, Люська, ну зараза, повезло – то нам как, что на дежурстве ты нынче, что дома тебя нет, а то ведь не было бы мне счастья такого кореша встретить!
Так они и загуляли. Заначки, что спрятал Сивачёв в свой последний перед отпуском рабочий день под стелькой в ботинке, хватило почти на два дня и две ночи. Затем деньги у Николая закончились, а у Толика их и не водилось. Зараза-Люська не только не дала им ни копейки, но и выгнала Толика из дома, причём без "права возврата и переписки", как выразилась она, вышвыривая из окна старую, потёртую и полупустую сумку Толика.
На третий день Сивачёв, перемещаясь с Толиком от магазина к магазину в надежде встретить кого-нибудь из знакомых и стрельнуть на выпивку, с удивлением обнаружил, что стоит напротив своего дома. Сивачёв пошарил в карманах и нашёл ключи. Была середина дня, двор пуст, никого из знакомых или соседей он не увидел. Он ещё раз взглянул на часы – половина третьего, жены, по его разумению, дома быть не должно, а дочка Леночка уже вторую неделю отдыхала в пионерлагере. Они с Толиком вошли в подъезд и поднялись на второй этаж, встали у дверей его квартиры, прислушались. Долго стояли, словно боясь чего, словно они воры, словно квартира эта чужая. Потом Сивачёв открыл дверь, вернее, повернул дважды ключ в замке, а дверь всё не открывал, боялся. Наконец они вошли в квартиру.
Запах дома, чистота и уют, тиканье ходиков на кухне, вид привычных вещей и предметов на привычных местах, всё это ошеломило Сивачёва, пробудило в нём неясное, но сильное желание упасть прямо тут, в прихожей, вжаться в пол, в этот родной и чистый пол, успокоиться и остаться тут навсегда. Но Толик торопил, нервничал, шипел сквозь зубы – видимо подсознательно прочитал мысли случайного приятеля и боялся, что так случится. Сивачев снял ботинки и, в одних носках, давно уже не чистых, прошёл в комнату, пошарил в известных только ему и жене местах и нашёл немного денег. Прихватил заодно из шкатулки золотые серёжки, что он подарил жене на тридцатилетие, взял из платяного шкафа свежее бельё, носки, сорочку и направился к выходу. Внезапно, словно какая-то сила заставила его, он подошёл к двери спальни и приоткрыл её. Постоял на пороге, вошёл, и тут ноги его подкосились и он рухнул на колени прямо на прикроватный коврик. Подполз к их супружеской кровати и уткнулся лицом в подушку, дышал, внюхивался, и, уловив давно знакомый и любимый запах жены, заплакал. Потом поднялся и вышел из квартиры. Что-то подсказывало ему, что он больше сюда никогда не вернётся.
В тот же вечер, когда Люська-зараза выперла Толика из дома, они облюбовали место на заброшенной стройке, где и оборудовали себе пристанище. Погода стояла тёплая, крыша над головой была, Толик притащил откуда-то два старых матраса, тряпье, колченогий столик и ещё кучу нужных вещей, так что устроились они вполне даже комфортно. Даже соорудили очаг. И вода была: в довольно чистой железной бочке скопилось её немало после недавних дождей. Сюда они и вернулись после визита в квартиру Сивачёва, захватив по дороге выпивку и закуску. Пока Толик открывал консервы, резал хлеб и разводил огонь, чтобы поджарить колбасу и вскипятить воду для чая, Сивачёв умылся и переоделся во всё чистое. Потом они ужинали, пили портвейн, потом чай, потом снова портвейн, долго болтали и не заметили, как уснули, устроившись на своих матрасах. На следующий день, когда заканчивались и эти, украденные в квартире Сивачева деньги, они, собрав последнюю мелочь, цедили дешёвое пиво в палатке у Северного рынка.
– Слышь, Толик, придётся наш "золотой запас" продавать, вот только паспорта у меня нет, дома я его оставил. – Сивачёв показал ему золотые серёжки, – В скупку нельзя, в ломбард нельзя, может у тебя барыга знакомый есть?
Толик, который, казалось, находился в полной прострации, повернулся и посмотрел на ладонь Сивачева. На ладони поблёскивали золотые серьги. Мутные глаза Толика ожили, дыхание участилось, на лбу выступила испарина:
– Откуда это? – просипел он. – Где ты это скоммуниздил?
– Да не боись, Толик, не крал я, дома у себя взял. Так, на всякий случай… Денег-то мало в квартире было, вот я и взял. А теперь, видимо, продавать пора. Жить-то нам на что-то надо, отпуск ведь у меня, погулять хочется.
– Ну, ты даёшь, корешок мой любезный, вот порадовал, так порадовал! А барыга у меня есть, тут, недалеко, в двадцатой больнице работает, в морге. Кличка Профессор, а в миру Спиридонов Леонид Николаевич, я его давно знаю. Выпивал он раньше уж очень серьёзно, равных не было, за то и с должности слетел. Потому и в морге стал работать. А потом завязал – как отрезало, лет уж пять вообще не пьёт. Вот он цацками и занимается, толк в них знает, да и цену хорошую даст – гарантирую.