Что кроется за этим "однако", Перикл так и не прояснил. И без того его свидание с Фидием получилось безрадостным. Словно поняв состояние Олимпийца, художник спросил:
- Лучше расскажи, что нового на Акрополе? Калликрат, небось, всецело занят храмом Ники Аптерос?
- Да, - засмеялся Перикл, - ты угадал. Ты видишь отсюда Акрополь лучше, чем я его с агоры. Калликрат старается. Но, чтобы закончить работу, ему наверняка понадобится еще несколько лет.
- Ах, мудрый Перикл, а ведь мое сердце на скале Кекропа! Клянусь Зевсом, я отдал бы остаток жизни, чтобы оказаться там хотя бы денька на три.
- Лучше, чем кто-либо, понимаю тебя, великий Фидий, - у Перикла так перехватило дыхание, что он едва справился с собой. - Когда-нибудь греки скажут: Акрополь и Фидий - это одно и то же.
- Справедливее - Акрополь и Перикл!
Олимпиец поднялся. Складки его одежды, как всегда, были безукоризненны. Несколько мгновений они помолчали. Перикл подумал, что, вполне возможно, видит своего друга в последний раз, то же самое читалось в глазах Фидия. Они обнялись.
- Боги милостивы, Фидий.
Спустя некоторое время после ухода стратега страж внес в камеру корзину со снедью.
- Это от Перикла.
Периклу же предстояло не менее тяжелое свидание с Анаксагором, без которого он не был бы тем Периклом, каким его знает афинский народ. Да, в чем-то враги правы: старый философ отводит небожителям чересчур ничтожную роль в человеческом бытии, но для того и существуют Афины, чтобы человек свободно высказывался, не опасаясь преследований или расправы. Конечно, Анаксагор в суждениях весьма резок, но то, что он проповедует - на Луне, например, полагает он, вполне могут обитать люди, поскольку она напоминает Землю, а вовсе не раскаленное светило, - весьма интересно и, несомненно, возвышает человека, который шаг за шагом открывает для себя новое. Перикл во многом разделяет взгляды учителя, но ему бы хотелось, чтобы научное познание, которое нельзя ни остановить, ни запретить, гармонично сочеталось с верой в богов. Несмотря на тяжкие думы и плохое настроение, Олимпиец вдруг улыбнулся: вспомнил, как Анаксагор собрался помирать. Старый мудрец был одинок и по-житейски неприкаян. Неприхотливый, как спартанец, ел кое-как, балуя себя вкусной пищей разве что на пирах, куда часто был зван как искусный собеседник. За долгие годы мудрствования никакого богатства не нажил, наоборот, то, что имел, что досталось от родителей, без сожаления отдал другим. Однажды Перикла известили: Анаксагор болен и замыслил недоброе - ничего не ест, ни с кем не разговаривает, закутал голову плащом. Последнее означало, что философ, доведенный до отчаяния хворью, нуждой и одиночеством, решился на добровольный уход из жизни. Перикл тут же заторопился к старому другу. Едва переступив порог низкого дома, он был поражен той бедностью, которая открылась его глазам. Ветхое скрипучее ложе, колченогая скамья, стол с грубоструганой столешницей, чье убожество, впрочем, скрадывала груда восковых табличек и пергаментных свитков… Во всем жилище не отыскалось ничего съедобного, даже крохи черствого хлеба, лишь чистая вода в гидрии.
- Дорогой Анаксагор, ты решил уморить себя голодом? - спросил Перикл, ловя себя на мысли, что государство должно опекать не только бедняков, выдавая им по два обола на театральные представления во время народных празднеств, но и ученых, мыслителей, поэтов и художников, которые вместо того, чтобы приумножать свое состояние, отдаются умственным занятиям, зная, что это, возможно, принесет им славу, но никак не деньги. Науки и искусства расцветают только тогда, когда им покровительствуют, причем буквально в золотом выражении, общество и власть. Если человек голоден и неустроен, его ненадолго хватит, чтобы размышлять о возвышенном или придумывать новые механизмы. Только глупец не заметит разницы между ксоанами,грубо вырезанными из бревна, и одухотворенными статуями из мрамора, что ожили под резцом гениального Мирона, непревзойденного Фидия, блистательного Поликлета. Уже один Акрополь, строительство и обустройство коего Перикл, а значит, и афинская власть возвели в ранг первостепенного государственного дела, пример тому, как много может талантливый человек, если знает, что его труд ценит и достойно оплачивает общество. С философами труднее. Многие убеждены, что это бездельники, переливающие из пустого в порожнее. Их мудрствования настолько отвлечены от земного, житейского, что кажутся простому виноградарю или пустоголовому изнеженному аристократу, ищущему новых и новых развлечений, совершенно ненужными. Конечно, хорошо бы назначить Анаксагору какое-то приличное содержание, о чем Перикл, кстати, думал ранее, но, во-первых, Анаксагор - метэк, а во-вторых - личный друг Перикла. Не надо обладать чересчур развитым воображением, дабы представить, какой вой поднимут враги первого стратега Афин, и так кривящихся от одних взглядов "Разума". Тут же последует обвинение в разбазаривании государственных денег.
Обо всем этом у Перикла было время подумать, потому вопрос его сиротливо повис в тишине, а Анаксагор даже не пошевельнулся. Что ж, Перикл хорошо знал старого упрямца. Следовало пустить в ход все свое красноречие, чтобы Анаксагор сбросил с головы плащ.
- Ты поступаешь неправильно. Ты ведь сам учил меня, что даже в самых сложных ситуациях следует хранить твердость духа и верность себе. Послушай меня внимательно: разве "Разум", которым гордится вся Эллада, высказал все о земных и небесных явлениях?
Анаксагор никак не откликался и был столь неподвижен, что Перикл даже испугался - есть ли еще в этом теле дух?
- Скажу больше. Если я останусь без тебя, мне придется еще труднее. Ты ведь знаешь, как я дорожу твоими советами. Вовсе не преувеличиваю: мне без тебя будет очень трудно. Перикл без Анаксагора - все равно что народное собрание без Перикла. Прошу тебя, учитель мой и друг, - одумайся, откажись от того, что замыслил.
Тяжкий вздох был ответом гостю. Наконец философ выпростал руку и медленно стянул с головы обветшалую, побитую молью хлену. Но как лежал он лицом к стене, так и остался. Прозвучавший ответ был лаконичен и достоин мудреца:
- Кто нуждается в светильнике, тот наливает в него масло.
Перикл от души рассмеялся.
- Ты прав, дорогой Анаксагор.
В тот же день посланец Перикла принес философу деньги. Это была немаленькая сумма, которую стратег взял из своих личных средств…
Вспомнив, как он не дал мудрецу уморить себя голодом, Перикл задумался. Тогда уберечь его было гораздо легче, чем теперь. Против Анаксагора те, кто наделен правом карать, и, как ни странно, он, Перикл, первое лицо в Афинской республике, ничем не может ему помочь. Остается лишь упредить удар, избавляя философа от тех мучений, которые сейчас испытывает Фидий.
Старик был чрезвычайно занят - он заносил на восковую табличку очередные мысли. Искренне удивился появлению Перикла, так как знал, что тот в гости ходить не любит. И хоть первый из афинян был по обыкновению спокоен, Анаксагор понял, что ничего хорошего этот визит ему не сулит.
- Приветствую тебя, мой старый друг! Прости, что прерываю твои ученые занятия.
- Я всегда рад видеть тебя, достойнейший сын доблестного Ксантиппа. Полагаю, ты посетил меня вовсе не для того, чтобы получить удовольствие от умной беседы.
Перикл молчал, чувствуя острую жалость к старому философу, которому предстояло сорваться с насиженного места и бежать неведомо куда. Вынесет ли он тяготы предстоящего пути? Что ждет его на чужбине? Недаром ведь подмечено: даже дым в родном доме кажется ярче чужого огня.
- Мне показалось - вошел Гермес,- шутливо вскинул редкие седые брови Анаксагор.
- Я прервал ход твоих мыслей, но, боюсь, пройдет еще много дней, прежде чем ты спокойно сможешь им отдаться. Анаксагор, ты должен немедленно уехать из Афин. Хорошо бы сделать это уже сегодня ночью. Неровен час, завтра за тобой придет стража, и ты разделишь участь Фидия.
- Неужели все так серьезно?
- Более чем. "Немногие" из кожи вон вылезли, но таки протащили постановление о преследовании тех, кто замечен в безбожии и изучает небесные явления. Первым, кто угодит в темницу, они видят тебя. Суд - и в лучшем случае изгнание, в худшем - смерть. Знаю, что и в том, и в другом случае я теряю друга и единомышленника. Но мне хочется, чтобы ты был жив и находился в безопасном месте. Поторопись, Анаксагор. Что может быть лучше свободы?
- Никто не свободен, кроме Зевса, - пробормотал философ. - А я не такой уж безбожник, верно, Перикл?… Хорошо, но как прикажешь поступить с моими трудами? - он указал на беспорядочную груду свитков и табличек, двусторонних навощенных дощечек.
- Возьми с собой немногое. То, что ты начал и не успел завершить. Сохранность всего написанного тобой я обеспечу, клянусь! Твои сочинения станут достоянием Афин и, уверен, переживут века. Как только в небе появится первая звезда, к твоему дому подъедет повозка с моими верными людьми. Они сделают все, что нужно.
- Но куда мне направиться?
- Думаю, в Лампсак. Там тебя, великого философа, примут как родного. Да ты, ведь, собственно, оттуда и родом - твои Клазомены совсем рядом с Лампсаком. Кстати, Фидий передавал тебе привет.
- Ты видел его? Как он?
- Ничего хорошего. Мне донесли, они хотят отравить его. Ничего удивительного - их злоба безгранична.
Анаксагор горестно покачал головой.
- Ты как-то предупредил его?
- Что бы от этого изменилось? Как он убережется? Отказаться от еды и питья - значит, умереть с голоду. Я постараюсь его вызволить. Но мне сейчас очень нелегко. Прощай, Анаксагор!
- Прощай, Перикл! Больше, наверное, уже никогда не повстречаемся!
- Никто не может предвидеть будущее, - утешительно сказал Перикл. - Это удел богов. Нам остается лишь уповать, что они будут к нам благосклонны.
Той же ночью Анаксагор тайно покинул Афины.
ГЛАВА VIII
Спартанский царь Архидам возлежал на низком ложе, потчевал гостей - могущественных седовласых эфоров Никомеда и Сфенелаида, расположившихся напротив. Даже у самого нищего илотаили периэкаязык бы не повернулся назвать яства на столе изысканными: твердый овечий сыр, о который можно сломать зубы, мясо дикого кабана, соленые оливки да хлеб. Мясом, впрочем, заедали каждый добрый глоток вина лишь Архидам и Сфенелаид. Никомед же, едва обозрев выставленные кушанья, попросил:
- Вели, царь, подать черную похлебку.А мясо я и не помню, когда едал. Кажется, в молодые годы.
- Вот уж кто трижды купан в Евроте,- пошутил Архидам, имея в виду старую легенду, как однажды чужеземный владыка решил попробовать это знаменитое блюдо, а потому не пожалел денег на повара-спартанца. Отведав же похлебки, взбеленился: "Ты издеваешься? Разве это можно съесть?" На что повар резонно заметил: "О, властелин, прежде чем есть черную похлебку, нужно выкупаться в Евроте".
- Да, выкупан. Но однажды. И этого вполне достаточно, - с улыбкой поправил царя Никомед.
- Жаль, что Павсаний был очень мало похож на тебя, - уже серьезно, раздумчиво сказал Архидам, не отводя глаз от замысловато расписанного кратера. - Воин, конечно, был отменный, но гражданин никудышний.
И Никомед, и Сфенелаид прекрасно понимали, что имеет в виду хозяин. Павсаний, который главенствовал над эллинским воинством при Платеях и имел несомненные заслуги перед всей Элладой, был уличен в тайных сношениях с врагом - самим Мидийцем.Трудно сказать, кто сделал первый шаг навстречу - Ксеркс или Павсаний, однако первый, зная о тайных замыслах царя Лакедемона получить власть над всем эллинским миром, сумел подобрать ключи к его сердцу. Высокомерный и надменный, Павсаний, падкий на лесть, блеск золота и восточную роскошь, напрочь, казалось, забыл о мудрых наставлениях Ликургаи вкусе черной похлебки, столь любимой сисситами. Все чаще царь представал окружающим в блестящем персидском одеянии, а стол его ломился от дорогих и изысканных кушаний. Немудрено, что на царя посыпались жалобы, а союзные с Пелопоннесом города сочли лучшим покровительство Афин, которые тогда-то, назначив эллинотамиеви учредив форос,в полной мере почувствовали сладость первенства и его несомненные выгоды.
- Вот как бывает: дяде Павсания - доблестному царю Леониду, закрывшему собой Фермопилы, и всем трехстам нашим воинам, там полегшим, поставили камень со словами: "Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли". А тело племянника поначалу хотели столкнуть в Кеадскую пропасть, предназначенную для упокоения преступников. А ведь и Леонид, сын Анаксандрида, и Павсаний, сын его брата Клеомброта, оба Гераклиды, - сказав это, Сфенелаид многозначительно вскинул седые клочковатые брови.
- Хотел того Павсаний или нет, а невольно порадел Афинам. Не правда ли, этот город сейчас здорово напоминает расфуфыренную бабу, которая нацепила на себя все свои побрякушки? - Никомед от негодования затрясся всем своим сухоньким жилистым телом.
- Не чересчур ли ты, Никомед, резок? - осторожно возразил Архидам, который благоразумием и выдержанностью определенно напоминал знаменитого афинянина Перикла. - Может, Аттика и ударилась в крайность, беспрестанно что-то строя и украшая. Но ведь, если по правде, вся Эллада сейчас завидует красоте и величию Афин, могущество которых надежно охраняют "Длинные стены".
- Беда не в том, что они превратили Акрополь в красивую игрушку, - недобро сузил карие, с неутраченным молодым блеском глаза суровый Сфенелаид. - Сдается мне, что афиняне, которых Эфиальтнапоил "несмешанным вином свободы", не протрезвели до сих пор. Они возомнили себя пупом Эллады, и как раз в этом я усматриваю прямую угрозу для Спарты. Как бы не защищали их "Длинные стены", но короткие мечи лакедемонян достанут кого угодно.
- Ты думаешь, уважаемый Сфенелаид, войны не избежать? - Архидам, весь подобравшись, даже привстал на локте, а свободной рукой непроизвольно потянулся к рукоятке меча.
- Скорее всего - да, - ответил эфор, от которого не ускользнул порыв царя. - Но меч пока оставь в покое - наш тридцатилетний мир с Афинами пока еще продолжается. Ксантиппов сын, конечно, мудр и умен, но он стремится прибрать к своим рукам всю Грецию. Аппетиты его растут не по дням, а по часам. Ему мало союзников на востоке Эллады, подавай их еще и на западе. Потидея,которую афиняне насильно сделали данником, что мочи вопит: "Не хочу быть в вашем союзе!", и правильно делает: это город, основанный коринфянами, заклятыми "друзьями" Афин. В ответ на это Перикл приказывает потидейцам срыть южные стены, требует заложников, настаивает на том, чтобы эпидемиургибыли высланы, наконец, осаждает непокорный город. Согласись, царь, озлобленность коринфян, достигшую предела, понять не так уж трудно. Ведь Потидее предшествовала Керкира, где и не поймешь, кто над кем взял верх.
- Выпьем, - предложил Архидам и ударил рукояткой кинжала по серебряной чаше… Вошедший слуга наполнил килики красным хиосским, которое, даже разбавленное водой, оставалось таким же густым и тягучим. Никомед степенно поднес ко рту ложку с похлебкой, Сфенелаид закусил ломтиком сыра, а царь острием кинжала подцепил кусок кабаньего мяса. Ели в полной тишине. Потом снова заговорил Сфенелаид.
- Спарта долго закрывала глаза на проделки Афин. Но, пожалуй, хватит держать лисенка за пазухой.Играться с Лакедемоном все равно что стричь льва. Жаль, афиняне этого не понимают. Можно еще закрыть глаза на Потидею. Но Мегара… Если Перикл не отменит своего постановления по Мегаре, которую обрекают на голодную смерть, если не снимет запрет на торговлю со своими союзниками, если не откроет свои гавани для ее судов, мы будем вынуждены нарушить мир.
- А какой ничтожный повод заставил этого надменного стратега накинуть удавку на мегарян! - На лице Никомеда появилась саркастическая усмешка: - Они, видите ли, прячут у себя нескольких грязных потаскух, похищенных из притона, коим заправляет прожженная шлюха Аспасия. Афиняне смирились, что Луковицеголовый, не стесняясь, называет ее своей женой. Как же низко пал этот развращенный город!
- Хотя Перикл мой гостеприимец, с его Аспасией я не знаком, - заметил царь. - Но молва утверждает, что это необыкновенно умная и красивая женщина.