- В какой пропорции прикажешь смешать, мудрейший Сократ?
- Пожалуй, выпью неразбавленное. Иногда мне приходит на ум: эти варвары не так уж не правы, предпочитая вливать в себя крепкое вино. На какое-то время мир кажется лучше, чем его задумали боги.
Мудрец жадно припал толстыми губами к краям килика - Сострат подумал, что вот с таким наслаждением утоляет жажду усталый измученный путник, наконец-то набредший в горах на студеный ручей. Из левого уголка рта вырвалась и потекла вниз, по рыжей волосатой груди, по основательно замызганному плащу красная струйка. Шумно выдохнув, Сократ обвел присутствующих весело заблестевшими глазами. На мгновение остановился на Сострате.
- А у тебя, дружище, глаза сикофанта. Или я ошибаюсь?
Сострат от этих неожиданных слов вздрогнул и не нашелся, что ответить. Остро, как нашкодившему мальцу, захотелось спрятаться за чужие спины, однако внимание от его персоны отвлек человек, род занятий которого определить было трудно:
- Скажи, Сократ, твоя объективная истина применима и к отношениям между людьми?
- Да, этот закон универсален. Может, ты желаешь, чтобы я порассуждал насчет номоса?Тогда, боюсь, этого кратера нам покажется мало… Хорошо, у нас в Афинах, как любит говорить великий Перикл, народоправство. Все, как известно, решает экклесия, а стратегом может быть избран любой, независимо от того, высокого он или низкого происхождения. Так что изначально все афиняне равны между собой, не так ли? Вон тот кожемяка, видишь, который приволок сюда свои вонючие овечьи шкуры, завтра, если окажется семи пядей во лбу, вполне может занять место Олимпийца, верно?
- Сущая правда, - подтвердил неизвестный. - Если народ скажет - "Аксиос!"
- Народ, к сожалению, часто слеп и глух, - пробормотал Сократ. - Но это я так, к слову. Значит, истина в том, что любой из граждан может заняться "царским делом" - именно так я называю искусство управлять. Увы, так кажется лишь на первый взгляд… Никогда, слышишь, дружище, никогда наш умница-кожемяка не взлетит столь высоко уже потому, что должность стратега у нас не оплачивается. За душой у кожемяки ни обола - от голода умрет и он, и его семья. Если, конечно, он не начнет брать взятки или воровать из казны. Хорош был миртовый венокна голове того же Кимона, да что далеко ходить - и для Перикла, с которым я, между прочим, дружен, тоже. Они люди знатные, им по наследству достались богатые поместья. Стало быть, на самом деле, то бишь объективно, получается, что демократия у нас не для всех. Точь в точь как на агоре: тебе кричат "Купи! Купи!", и право такое у тебя есть, только вот монеты за щекой нет.
Сократ лукаво посмотрел на собеседников - в его взгляде определенно читалось удовлетворение. Он поднес килик "моряку", который выступал в роли виночерпия:
- Тебе ведь тоже хочется промочить глотку.
- Что ж, Сократ, слушать тебя чрезвычайно интересно, - промолвил Феопомп, следя за тем, как ритмично двигается кадык поглощающего вино философа. - У тебя свой взгляд на номос, за который так ратовал Гераклит из Эфеса. Кстати, какого ты о нем мнения?
- Я читал его произведения. То, что я понял, разумное; думаю, что и то, что не понял, - тоже.
- Скажи, а могу ли я отдать своего старшего сына, его зовут Амфикл, тебе в науку? И сколько ты берешь за обучение?
- Разве ты не афинянин? Все в городе знают, что плату за уроки я не беру. Полагаю, продавать знания столь же бесстыдно и безнравственно, как женщине - торговать своим телом. Пусть послезавтра твой сын придет на Киносарг.Тебе, наверное, ведомо, что тамошний гимнасион для метэков. Иногда я даю уроки на холме… О, боги! Ну-ка, друзья, сомкните свои ряды так, чтобы меня не было видно. Кажется, моя Ксантиппа пожаловала на агору, а я вовсе не хочу, чтобы она изорвала на мне последний гиматий. Вот так и постойте, а я убегаю…
"Еще бы, - подумал Сострат, наблюдая, как, прячась воришкой за толстыми стволами платанов, дает деру философ. - Твоей жене, Сократ, можно только посочувствовать. Не муженек, а одно мучение. В доме, поди, ломтя ячменной лепешки не отыщется".
Он постоял еще, размышляя, чем бы занять себя - настроение, немножко испорченное из-за того, что проницательный философ как бы заглянул в его душу, опять стало приподнятым. Итак, этот день он решил посвятить самому себе, но что, что, связанное с речью мудреца, царапнуло его мозг? О чем он тогда помыслил: да, дескать, неплохо было бы? Он поднатужился, и память услужливо вытолкнула: продажная женщина! Сократ не торгует своей мудростью, он не хочет уподобляться расчетливой, циничной потаскухе. Именно тогда у Сострата и проклюнулась мыслишка, что и впрямь неплохо бы поразвлечься с какой-нибудь юной красавицей. Именно с красавицей, а не измызганной пирейской диктериадой, чье лицо, дабы не пропало желание, надобно прикрыть куском непрозрачной ткани. Походами по диктерионам и порнейонам Сострат избалован не был - раньше у него вечно не хватало на это денег, а теперь, когда они появились, он по старой привычке жался: несколько раз побывав в Пирее, брал себе самых дешевых проституток. Никаких угрызений совести он при этом не испытывал - свободный афинянин не обязан отчитываться перед женой, где и с кем он проводит время. Дело Клитагоры - рожать и растить детей, беречь домашний очаг и свое честное имя. Прелюбодеяние - не для свободной женщины. Этот уличный уродец-философ наверняка бы и здесь узрел противоречие. Хотя кто его знает… Он волен умствовать как ему заблагорассудится, но вряд ли захочет, чтобы молодая Ксантиппа, у которой он под пятой, наставляла ему рога. Хвала богам, предки были суровы, но справедливы. Иначе бы не записали в законе: "Если мужчина застает жену свою прелюбодействующей, то он не может дальше жить с ней под страхом бесчестья. Женщина, застигнутая на месте преступления, лишается права входа в дом; если же она посмеет войти, то к ней можно безнаказанно применять всякое дурное обращение, кроме смерти".
Один из самых "веселых" домов в Афинах на мгновение ослепил Сострата: будто громадный павлин взмахнул перед ним своим роскошным хвостом - то в лучах послеполуденного солнца горела, переливалась, зазывно кричала плотная, непроницаемая оконная драпировка. На ближнем окне - пурпур напополам с золотом, на дальнем - небесная синька, рассекаемая охряными клиньями. А вывеска напоминала о том, что жизнь хороша, пока ты еще мужчина. Мощный фаллос, которым бы восхитился сам Геракл, смотрел в небо, как вставший свечой жеребец. Грубое, далекое от изысканности, но все-таки пиршество цвета, красок, бесстыдство оголенного символа аукнулось, отозвалось в Сострате страстным зовом плоти. Да, он был не стар, далеко еще не стар!.. И ему повезло, что пусть с опозданием, но он таки сумел открыть для себя золотоносную жилу, благодаря которой ему теперь доступно многое, в том числе и предстоящая утеха.
Рыхлая, явно не отказывающая себе в еде и питье хозяйка дома, по внешности скорее всего фессалийка, впилась цепким взглядом в посетителя, явно оценивая, не ошибся ли он адресом. Она отметила про себя, что тот одет вполне прилично, а чуткий нос ее уловил исходящий от мужчины запах весьма дорогих благовоний. Но этого еще недостаточно. Наметанным оком старая карга определила, что перед ней обыкновенный простолюдин, которому, в принципе, вход в ее заведение не заказан, лишь бы золотишко у него водилось. Но насчет этого гостя полной уверенности у нее не было.
- Хочешь выбрать какую-нибудь из моих девчонок? - с легкой хрипотцей, словно только что проснулась, спросила хозяйка. - Присмотрись - некоторые из них перед тобой.
Во внутреннем дворике тихо, как лесной ручеек, журчал нежный наигрыш флейты. Семь или восемь девушек, томно развалясь на низких скамейках, попеременно обращали на посетителя словно безразличные глаза и тут же их отворачивали, разыгрывая из себя невиданных скромниц. Позы, однако, принимали самые недвусмысленные, ненавязчиво, точно ненароком, выставляя напоказ те самые свои соблазнительные прелести, на которые мог купиться пришелец. Одни нежно оглаживали, слегка приподнимали круглые обнаженные груди, обольстительно притрагиваясь к соскам, будто это не соски, а виноградинки - какие еще прелести у этих девчонок, можно было лишь догадываться, поскольку ноги и то, что повыше, намеренно скрывала белая ажурная ткань. У других, наоборот, груди покоились под тонкой, но хорошо дающей знать об их очертаниях, повязкой, зато бедрами, талией и всем прочим, что было открыто, пожалуйста, любуйся всласть. Третьих можно изучать совершенно беспрепятственно, как вершину горы в погожий день - тончайшая дымка вуали здесь не помеха…
- У тебя первосортный товар, - одобрительно сказал Сострат, замечая, как некоторые диктериады уже делают ему с помощью большого и безымянного пальцев колечко. Но сам он, однако, не торопился. - Скажи честно - неужели здесь, среди них, и твоя самая красивая девочка?
- Наиболее ценное украшение хранят в ларце, не так ли?
- Ты хочешь сказать - эта твоя красотка сейчас во внутренних покоях?
- Если ты имеешь в виду "Синеокую Стафилею", или "Маленькую Стафилею", как ее назвал один и тот же человек, то да.
- Я хотел бы взглянуть на твою жемчужину.
- Ты уверен, что она тебе по зубам? - с легкой ехидцей поинтересовалась фессалийка.
- А ты полагаешь, что видишь человека насквозь? Дай-ка я взгляну на твою жемчужину, а потом уж и поторгуемся.
- Я на "Синеокую Стафилею" цену не сбавляю. Знаешь, сколько она стоит? Пять золотых статеров. И еще к твоему сведению: она обычно ублажает не кого-нибудь, а благородного Ксантиппа, старшего сына великого Перикла.
- Все свободные афиняне равны между собой, - назидательно сказал Сострат, вспомнив недавний разговор на агоре. - Позови-ка, любезнейшая, "Стафилею".
Тучная выдра сделал знак, по которому одна из молодых прелестниц устремилась внутрь дома. Через минуту на пороге появилась "Синеокая Стафилея". При виде ее Сострат не смог скрыть изумления - без сомнения, это было само совершенство. Сын Луковицеголового, этот блестящий избалованный аристократ, обладал безупречным вкусом - тонкая изящная лоза, отягощенная странно большущими гроздями, устремила на Сострата узкие синие глаза, кажущиеся еще синее из-за немыслимой желтизны волос. Не дожидаясь зазывного знака, Сострат поднял вверх указательный палец правой руки. Улыбаясь, "Синеокая Стафилея" еле заметно кивнула - она сразу поняла, что делается в душе Сострата, ей, как и всякой женщине, была приятна власть над мужчиной.
- Итак, пять статеров, и ты ею обладаешь.
- Но ведь это целое состояние, - потрясенно возразил он.
- Смотря для кого. Неужели ты, уважаемый, думаешь, что я отдаю моих девочек за килик вина и зажаренную куриную ножку - дешевок-"волчиц" ты можешь легко найти ночью или даже днем на грязных задворках Афин или Пирея. Мне сдается, следует пожелать тебе счастливого пути?
- Три статера. Это все, что у меня есть. Не так уж мало! - в сильнейшем волнении Сострат дал себе слово, что, если эта старая шлюха не согласится, он тут же придушит ее, как курицу.
То ли учуяв острым своим нюхом, что клиент готов к безрассудному поступку, то ли посчитав, что предлагаемая им цена вполне пристойна, фессалийка неожиданно уступила:
- Что ж, давай деньги и иди развлекайся. "Стафилея" ждет тебя.
Никогда, разве что в самой ранней юности, Сострат не желал так женщину. Возлежа на широком, как площадка на Пниксе, ложе, он спросил у девушки:
- Правда, что тебя навещает Ксантипп, Периклов сын?
- Да, он бывает у меня часто. Он говорит, что без ума от меня.
- Тогда расскажи, что обычно делает с тобой Ксантипп.
Она, кажется, поняла, почему он так спросил ее.
- Если хочешь знать правду, то скорее не он что-то делает со мной, а я с ним.
- Хорошо. Делай со мной то, что ты делаешь с ним.
Он увидел, как "Синеокая Стафилея" в полный рост выпрямилась над ним, расставив ноги так, что изящными лодыжками касалась его бедер, и медленно, чуть подрагивая неправдоподобно большими грудями, начала приседать, неотвратимо, как сама судьба, приближаясь и приближаясь к нему…
Трижды "Стафилея" незаметно переворачивала песочные часы, и трижды бесшумная струйка отсчитывала время, в течение которого Сострат чувствовал себя не простолюдином, а самым настоящим аристократом. Ради этого стоило расстаться с тремя золотыми статерами…
ГЛАВА X
- Как ты думаешь, что получится из нашего мальчика, когда он вырастет? - Аспасия устремила на Перикла задумчивый взгляд прекрасных темно-карих глаз, которые из-за ослепительной белизны кожи казались почти черными, потом перевела их на сына, который в самом конце перистиля так увлекся панкратиемсо своим воспитателем Исократом, что по-настоящему колотил его своими маленькими крепкими кулачками. Когда мальчик родился, именно Аспасия настояла, чтобы он был назван Периклом - в честь знаменитого отца.
Никогда прежде Аспасия не позволяла себе спросить мужа о том, что в зрелой жизни ждет ее единственного сына, однако об этом она думала постоянно. И мало что утешительного приходило в ее умную голову - сын первого из афинян никогда не будет свободным полноправным афинянином, потому что рожден от иностранки. И это, конечно, казалось ей глубоко несправедливым. Да, собственно, так и было на самом деле.
Перикл только-только возвратился из народного собрания и по тому, что он не расслышал ее вопроса - а случалось это с ним крайне редко, Аспасия поняла, что он еще не отошел от бушевавших там страстей. Вообще-то в последнее время он все чаще бывал угрюм, замкнут и малоразговорчив. И тогда Аспасия чувствовала к нему острую жалость - наверное, спокойных дней, покуда жив, не предвидится вовсе. Хотя Перикла нельзя представить себе вне событий, вне политики - он станет тогда похож на рыбу, выброшенную на берег.
- Прости, Перикл, что отрываю тебя от твоих дум, но что будет с нашим мальчиком, когда ему исполнится двадцать лет? - уже громче, настойчивее произнесла Аспасия.
На сей раз муж услышал ее. Но ответил коротко и честно:
- Не знаю.
Наступило тягостное молчание, которое опять-таки решилась прервать Аспасия:
- Не кажется ли тебе, возлюбленный мой супруг, что ты угодил в капкан, который сам же и смастерил? Ты переплюнул самого Солона - тот, как известно, не отказывал в гражданских правах сыновьям свободных афинян и иноземок. Да, Солон не приветствовал тех, кто считал, что у него две родины, но тем чужестранцам, для кого Афины становились родными, он оставлял надежду. Ты же, - печально продолжила Аспасия, - более афинянин, чем Солон, величайший из великих. Ты так ужесточил уложение о гражданстве, что теперь твой самый маленький и столь же горячо, как и Парал, любимый сын никогда не будет внесен в списки твоего рода и фратрии.
- Значит, такова его судьба, - сказал Перикл. - А с судьбой и боги не борются.
- При чем здесь боги? Несчастливым своим уделом наш малыш обязан не кому-нибудь, а родному отцу. О, Олимпиец, почему, ну почему ты решил, что этот закон поспособствует благоденствию не только твоих, но и моих тоже Афин?
Перикл посмотрел туда, где еще минуту назад его сын, как молодой петушок, бросался с кулачками на воспитателя - теперь они о чем-то миролюбиво беседовали, причем больше говорил Исократ, а ученик внимательно слушал его.
- Ах, дорогая Аспасия, никто не может предвидеть будущее. Если ты примеряешь этот закон лично ко мне, - в голосе Перикла послышались шутливые нотки, - то разве я мог предположить, что когда-нибудь встречу прекрасную, необыкновенную милетянку, рожденную в городе, с которым у Афин нет эпигамии?
- И все же - почему ты сделал это?
Перикл задумчиво посмотрел на жену, покачал головой:
- Просто однажды понял, что наша Аттика, где проросло первое пшеничное зерно,становится похожа на распустившийся цветок, куда слетаются за сладкой пыльцой не только свои, но и чужие пчелы. Афины напоминали мне улей, в который так и ломятся пришельцы. Я понимал их - воздух свободы опьяняет…Но согласись, если так продолжится и впредь, уже и не поймешь, чей он, этот наш улей.
- Тебе это не понравится, но, отказывая метэкам в гражданстве, ты совершил, пожалуй, главную свою ошибку. Разве мало сделали для возвеличивания и процветания Афин те, для кого эта земля стала второй родиной - поэт Продик с Кеоса, живописец Полигнот с Тасоса, философы Протагор из Абдеры, тот же Анаксагор из Клазомен, кому ты стольким обязан, второй твой учитель Зенон из Элеи? Разве не кровь чужеземок текла в жилах великого Фемистокла, твоего извечного соперника Кимона, Мильтиадова сына, славного законодателя Клисфена, которые все же были полноправными афинянами?
Перикл молчал, и лицо его было таким непроницаемым, что Аспасия в который раз подивилась выдержке мужа. "Может, хватит?" - мелькнуло у нее в голове. И все же решила идти до конца - не любила, когда что-то оставалось на душе.
- Однажды я поинтересовалась у Фидия - кто, интересно, возводит Акрополь? Он взял списки: каждый второй - метэк! Каждый, считай, четвертый - раб! А из каждых ста - свободных афинян двадцать пять-двадцать восемь. Причем заметь, Олимпиец, среди чужеземцев не только каменщики, плотники, чеканщики, чернорабочие, а и художники, скульпторы, золотых дел мастера, архитекторы. Наверное, ты понял, к чему я веду. Если начнется война с той же Спартой, Акрополь, да и вся Аттика, будут по-настоящему дороги лишь малой горстке нашего народа. И то - разве эллин будет защищать мидянина со всем рвением? Или египтянин - эллина? Да никогда! Ах, Перикл! Так много, как ты, для Афин не сделал, пожалуй, никто - может, еще Солон. Ты превратил любого афинянина в личность, которой служит государство, а не наоборот. Но в одном ты усовершенствовал Солона далеко не лучшим образом - запретил переступать круг свободных граждан тем, кому Афины стали родным домом. Это твой главный, повторяю, промах, который может аукнуться уже совсем скоро.
- Ты имеешь в виду - если обострится наше противостояние с лакедемонянами? - наконец откликнулся Перикл.
- Да.