- Мы сильны как никогда, - заносчиво, будто рядом с ним находились не друзья, а враги, заметил Протей. - Вдумайтесь-ка: у нас триста боевых триер! Тринадцать тысяч гоплитов - я не принимаю в расчет тех, кто служит в крепостных гарнизонах! Лучников - около двух тысяч, конников - тысяча двести! Столь неприступных защитных сооружений, как наши "Длинные стены", Фалерская, да еще вокруг Пирея стена, Эллада еще не знала - сто семьдесят восемь стадиев, практически всюду охраняемых шестнадцатью тысячами воинов! А войско союзников, на которое мы вправе рассчитывать? Нет, друзья, лакедемонянам не поздоровится.
- Ты, Протей, еще молод и излишне запальчив, - мягко укорил военачальника Перикл. - Я уже говорил в собрании, что мы, несомненно, сейчас сильнее и богаче наших отцов и дедов.
- Позволь уточнить, благороднейший сын Ксантиппа, сколько у нас на Акрополе чеканного серебра? - поинтересовался Клеопомп.
- Не менее шести тысяч талантов. Прибавь к этому золото и серебро в слитках, даренные городу в разные годы, храмовую утварь, трофейные драгоценности - это еще пятьсот талантов. И все же…
- Что - все же? - вопросил Софокл, всегда чутко улавливавший настроение своего друга.
Перикл остановился, обратив на поэта долгий испытующий взгляд.
- Когда-то и милетцы были храбрыми…Мне вовсе не хочется, чтобы через какое-то время это изречение было применимо и к Афинам.
- Ты боишься, что Спарта одержит верх?
- Что будет, то и будет. От судьбы и необходимости не убежать - так, кажется, выразился твой вечный соперник Еврипид? Прекрасно, кстати, сказано - не так ли, Софокл?
На что тот, слегка уязвленный - длинное лицо, кажется, вытянулось еще больше, отреагировал мгновенно, говоря о себе в третьем лице:
- А Софоклу, между прочим, принадлежат слова: "Против судьбы не восстанет даже Арес".
- Сдаюсь! - шутливо воскликнул Олимпиец. - Воистину, вы с Еврипидом достойны друг друга. Но о чем я хотел сказать? Ах, да! Если откровенно, то я боюсь, что наша война со Спартой, сколько бы не продлилась, окончится кадмейской победой.
- Но почему? - недоуменно спросил доселе хранивший молчание Каркин.
- А разве так трудно догадаться, дорогой Каркин? Драку начнут двое, но не успеешь моргнуть глазом, как вся Эллада превратится в кучу малу. Наша мощь и мощь Спарты примерно одинаковы. Война обессилит обе державы, и тут же найдется кто-то третий, для кого и афиняне, и лакедемоняне станут легкой добычей. Такое развитие событий я не исключаю. И я бы очень не хотел, чтобы когда-нибудь стало притчей во языцех: "Когда-то и афиняне были храбрыми…"
Уже расставшись со спутниками и замедлив шаг, дабы не оступиться ненароком на ночной улице, освещаемой зыбким светом смоляных факелов, которые несли два раба, Перикл подумал, почему же так разобщены эллины, чтущие одних и тех же богов и поклоняющиеся общему для всех святилищу Аполлона в Дельфах. Правда, у каждого города-полиса свой божественный покровитель - может, отсюда берут начало нескончаемые распри, ведь обитатели Олимпа, как твердят древние мифы, тоже, если разобраться, мало чем отличаются от людей. Они шаловливы, ревнивы, завистливы, мстительны, они отличаются от людей разве что своей властью над ними да бессмертием. Перикл даже вздрогнул от очередной, несомненно крамольной мысли: боги…способны ли служить боги примером для простых смертных? А что, если эллинам нужен не целый сонм богов, а один-единственный - высокий, недосягаемый, чистый, незапятнанный? Только где, в какой неведомой земле его отыскать? Тогда, глядишь, все без исключения города-полисы, без каждого из которых немыслима мать-Эллада, все близкие и дальние колонии, начиная с Великой Греции, Ионии и боспорских владений, соединились бы в один твердо сжатый, непобедимый кулак, в одну щедро налитую благодатными соками виноградную гроздь. "О, всемогущий Зевс-Громовержец, прости меня, святотатца! - испугался, взмолился Перикл. - Сам не понимаю, как эти нечестивые мысли взбрели в мою неразумную голову". И он постарался напрочь забыть о том, что минутой раньше предстало перед ним в виде странного, весьма опасного озарения.
Аспасия в этот вечер принимала гостей. Ужин был устроен на свежем воздухе, прямо посреди сада, под могучим столетним платаном. За скромно накрытым столом, который располагал не к веселью, а умной неторопливой беседе - вино, каленые подсоленные фисташки, фрукты в вазах, на низких скамьях восседали несколько человек. Чуть опередив Перикла, раб успел зажечь установленные на невысоких треножниках светильники, и в их колеблющемся свете Олимпиец различил знакомые и незнакомые лица: слева от Аспасии сумрачный, малоразговорчивый Еврипид, справа - ни на миг не выпускающий из своих рук нить беседы, уже основательно в подпитии молодой философ Сократ, так похожий своим милым уродством на сына Пана и нимфы Силена, что Перикл даже вздрогнул: умница, конечно, но в некоторых странностях ему не откажешь. Неопрятен, совсем не заботится о том, как выглядит - пришел в гости в том же одеянии, в коем с утра хлопотал у себя по дому. Может, это своеобразный вызов всем, кто его лицезреет, а, вполне вероятно, просто плоды воспитания: что возьмешь с сына каменотеса и повитухи? Центр вселенной для Сократа сейчас Аспасия - он повернулся к ней так, что, кажется, сидит не сбоку, а прямо напротив. Юный Алкивиад являет собой полный контраст мудрецу, над которым так откровенно посмеялась природа - как безупречной своей красотой, так и ослепительно-белым, как снег на Олимпе, хитоном. Остальные двое - наверняка заезжие философы или поэты откуда-нибудь из Милета или Эфеса. Еще оставаясь незамеченным, Перикл услышал, как Аспасия, поправляя в волосах золотую застежку, задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь, вопросила:
- Что, интересно, сейчас поделывает в далеком Лампсаке наш несравненный Анаксагор? И жив ли он?
- Да, мудрая Аспасия, "Разум" жив. Я не успел сказать тебе, что еще весной навестил его, - ответил один из незнакомцев. - Тогда я еще не ведал, что мне посчастливится побывать в Афинах и посетить твой дом. Он часто вспоминает тебя с Периклом и, несомненно, знай он о моем приезде сюда, передал бы вам привет. Анаксагор по-прежнему занят "семенами" вещей. Открытое им ранее он теперь расширяет и углубляет. Вселенский ум - "нус" ответствен за беспрестанные вихри, благодаря которым одни "спермата"соединяются с другими в строго предписанных пропорциях, а потом снова разлучаются. Это вечное движение - основа всего не только на земле, но и на солнце, на луне.
- Я взял от Анаксагора безмерно много, - заметил Сократ, по-простецки, как ремесленник, утирая растопыренной короткопалой пятерней пот со лба. - Он интересен и самобытен, он, без преувеличения, велик. И все же я чем дальше, чем больше отдаляюсь от него. В самом предмете исследования. Как Селена пробуждает, хочет он того или нет, лунатика и затем ведет его неведомо куда по узкой и скользкой тропе или гибельно-опасному карнизу здания, так и меня влечет и засасывает с головой омут души человеческой. Убежден, если каждый познает самого себя, в мире многое изменится к лучшему. Добродетель появляется лишь тогда, когда человек, разобравшись в самом себе, получает в награду, как земледелец отделенные от плевел злаки, знание, что скрывается за добром, а что таит в себе зло. Я вижу себя повивальной бабкой истины, а придти к ней можно лишь через тысячу сомнений.
- Скажу лишь одно - я, дорогой Сократ, заинтригован твоими рассуждениями, - произнес неожиданно вышедший из тьмы Перикл, который с улыбкой оглядел всех присутствующих. - Простите, что я выскочил сейчас, как бог из машины,и считайте: я с самого начала слышал то, о чем здесь говорили. Рад, что услышал весточку о моем друге Анаксагоре.
- Стратон из Милета, ритор, - отрекомендовался тот, который навещал изгнанного философа. - А это, - он кивнул на второго незнакомца, - Аристон из Элиды, поэт и мыслитель. День сей, о, справедливейший из справедливых, станет для нас незабываемым. Ведь мы воочию зрим и тебя, о коем столько наслышаны, и блистательную Аспасию.
- Продолжим, однако, прерванную беседу, - обворожительно улыбнулась Аспасия и устремила на Сократа умные лукавые глаза. - Правда ведь, что твоя мать Фенарета была повитухой?
- Совершенно верно, - подтвердил тот. - Как и то, что родитель мой Софрониск из Алопеки, всю жизнь имел дело с камнем. Да, мать моя приняла сотни, если не тысячи, новорожденных.
- Значит, ты унаследовал ее ремесло. Только новорожденным для тебя остается один и тот же младенец - истина. Разум и душа являют ее на свет еще с большими муками, нежели женщина исторгает из лона свое дитя. Мне рассказывали, Сократ, что в последнее время ты очень сдружился с Еврипидом. Неспроста, думаю. Еврипид, как и ты, любит покопаться в потемках человеческой души. Разве "Медея" тому не подтверждение?
Новую трагедию Еврипида только что поставил театр, и теперь о ней говорил весь город. Одни хвалили, другие хулили. Последних, впрочем, было больше.
- Твои слова мне хочется воспринять как похвалу, любезная Аспасия, - угрюмовато сказал трагик. - Достопочтенному Софоклу нельзя отказать в наблюдательности: он счел долгом однажды заметить, что он показывает людей такими, какими они должны быть, а я их изображаю такими, какие они есть. По справедливости, нужно, видимо, и то, и другое. Хотя я все же считаю, что героев у нас - раз-два и обчелся, гораздо больше на земле людей обыкновенных. Впрочем, они, и я разделяю это мнение Протагора, есть мера всех вещей. Полностью отказаться от мифов я еще не отваживаюсь. Но земные люди, которые страдают, ненавидят, завидуют, мстят, жертвуют собой ради друзей или общего блага, мне более интересны, чем герои или даже…боги.
- Ты, верно, и здесь следуешь Протагору из Абдеры, который по поводу богов не побоялся выразиться так: "Я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, - и вопрос темен, и жизнь человеческая коротка", - сказал гость-философ Аристон.
Перикл в душе усмехнулся - в какой-то мере эта реплика перекликалась с его недавними раздумьями о небожителях. Но как бы там Протагор не сомневался, а божество человеку необходимо, как дню - солнце, а луна - ночи.
- Еврипид в "Медее" прекрасно угадал мои мысли, - чуть кокетничая, обратилась к трагику Аспасия, и тот, сумрачный, замкнутый, весь в себе, оживился, как это всегда происходит с мужчиной, которому делает комплимент необычайно умная и необычайно красивая женщина. - Устами чужестранки Медеи взывают, кажется, все свободнорожденные афинянки, которым тесно, душно и скучно в стенах гинекея. Если не возражаешь, дорогой Еврипид, я процитирую тебя: "Нас, женщин, нет несчастней. За мужей мы платим, и не дешево. А купишь - так он тебе хозяин, а не раб; И первого второе горе больше. И главное - берешь ведь наобум: Порочен он иль честен, как узнаешь? А между тем уйди - тебе ж позор, И удалить супруга ты не смеешь…" Уже за одни эти строчки, о, Еврипид, благодарные согражданки должны заказать твой бюст, который украсит центральную площадь Афин.
- Благодарю за столь высокую похвалу, несравненная Аспасия, - ответствовал поэт, на лице которого впервые, как лучик солнца посреди пасмурного дня, заиграла улыбка. - Я, знаешь ли, привык больше к хуле в свой адрес! Афиняне злословят, что самое большее, на что я способен, это написать три строчки в день.
- Старо как мир, - заметил милетянин Стратон. - Бралась свинья Афину поучать… Подобный вздор, Еврипид, ты должен пропускать мимо ушей, не замечая их так, как и крики торговцев на рынке. Софокл не уступает в славе Эсхилу, а ты - Софоклу.
Склонив перед Стратоном голову в знак благодарности, Еврипид устремил потом свои печальные глаза человека, привыкшего к одиночеству, на Перикла:
- Моя скромная персона недостойна такого внимания к себе. Мы чересчур увлеклись ерундой и забыли спросить у Олимпийца, что же сегодня решило народное собрание.
- Я как раз об этом помнила все время, - возразила Аспасия. - Но ждала, когда Перикл сам сочтет нужным сказать что-либо на сей счет.
- А мне и без того ясно: народное собрание решило так, как решил сам Перикл, - запальчиво сказал Алкивиад. - Разве когда-нибудь получалось по-иному? Афинам нужна война! Афинам следует наказать Спарту! Я пью этот кубок до дна - за нашу победу, в которой нисколечко не сомневаюсь!
Алкивиад был столь напорист и категоричен, что Перикл, подняв брови, пристально, даже очень пристально посмотрел на него. "Его речами в совсем, наверное, недалеком будущем народ будет восторгаться, - подумал Перикл. - Потому что он очень умен. Но над его речами будут и потешаться. Мальчик картавит и шепелявит. Но это еще не самый большой его порок. Он чересчур жесток, чересчур, даже через край, честолюбив и себялюбив, а себялюбцы никогда не думают о других. Народ для Алкивиада - быдло. А демократия - пустой звук. Как он мне тогда лихо посоветовал, что я едва не потерял дар речи? Вот, вспомнил. Я тогда готовил отчет народному собранию, а Алкивиад, заглянув через мое плечо, без зазрения совести воскликнул: "Не лучше ли, Перикл, подумать о том, как бы вовсе не давать афинянам отчета?" О, Алкивиад, что тебе сулит будущее и что ты сам сулишь Афинам, а то и всей Элладе?"
Так подумал Перикл, прежде чем ответить Алкивиаду, осушившему до дна вместительный кубок вина, и всем остальным.
- Сдается мне, мой юный Алкивиад, что ты думаешь в первую очередь не о благе нашего полиса, а о собственной славе. Слава же ради одной лишь славы не делает чести тому, кто ее домогается. Что же касается народного собрания… Да, оно приняло мое предложение - не уступать лакедемонянам. Почему, спросите? Логика проста: разве тот, кто крадет яйцо, не украдет и птицу? Надо ли поступаться малым, рискуя затем поступиться большим?
- Скажи, Стратон, милетяне любят афинян? - неожиданно спросил ритора Еврипид.
- Они восхищаются вашими законами и свободными нравами, вашим всевозрастающим могуществом, расцветом науки и искусства, - весьма уклончиво ответил, вернее, полуответил Стратон.
- Восхищаетесь, стремитесь подражать, но большой любви к Афинам не испытываете, хоть вы и наши союзники, хоть мы и держали вашу сторону в споре с Самосом, - ответил за ритора трагик.
Стратон промолчал - наверное, политика не была его коньком.
- А не любят нас потому, что симмахия переросла в архэ, - заметил Сократ, без стеснения почесывая свой безобразный мясистый, обращенный ноздрями почти к небу нос. - Там, где несколько братьев, к старшему рано или поздно начинают испытывать неприязнь, потому что его удел - повелевать. Города - союзники Афин давненько уж чувствуют себя данниками, и ежегодный форос для них уже не добровольный взнос в общую казну, а откуп, который, в общем-то, все равно кому платить: царю персов или брату старшему Периклу. За смертным приговором преступнику - и то надо проделать неблизкий путь в Афины, дабы здешние дикасты-судьи его утвердили. Какому эллину это понравится, если у него в крови жить самому по себе? Впрочем, мои речи могут не понравиться тебе, Перикл.
- Ты - свободный гражданин свободного полиса, - никак не выказывая своих чувств, подбодрил молодого мудреца Перикл. - Продолжай, мне интересно. Однако позволю себе заметить, что в стае свободных птиц, летящей по небу, впереди обязательно вожак. Как и в войске: пехота - руки, конница - ноги, а полководец - голова. Тело без головы - мертвое тело. Наш союз вовсе не напоминает волка, который женился на овце. Да, мы первые среди равных. Но разве афиняне не заслужили это право? И за все на свете, мой молодой друг, надо платить. Бесплатно поют только птички в рощице. Это надо понимать городам, ищущим защиты и покровительства у Афинской державы. Завтра на нас, имею в виду всех эллинов, опять двинется Мидиец. На что он наткнется? На могучий морской кулак Афин! Нет, мы не обдираем своих друзей, строя, оснащая, вооружая наши бесчисленные корабли. Наоборот, заботимся о безопасности и собственной, и тех, кто с нами дружен. Независимость, согласен, в крови у каждого грека. Но независимость и обособленность - вещи разные. Разобщенность грозит тем, что эллины, глядишь, пересядут с коней да на ослов.
Конечно, в чем-то Сократ был прав, как, собственно, и Еврипид, мысли которого он продолжил. Но и ответные доводы Перикла поражали мощью и неотразимостью.
- Я понимаю, мудрый Перикл, насколько ты радеешь об общеэллинском благе. Но ведь нельзя силком погрузить людей на корабль, отправляющийся навстречу счастью.
- На делосское судно поднимались добровольцы,- парировал Перикл. - И сходни не убирали еще долго-долго.
- Ты имеешь в виду, что вы предлагали всем городам Эллады прислать своих представителей на общеэллинский совет в Афинах? - спросил Аристон. - Если мне не изменяет память, это было вскоре после того, как вы заключили с лакедемонянами тридцатилетний мир.
- Да, любезный гость. Двадцать самых достойных афинских граждан повезли в города Эллады приглашение - мы хотели обсудить дела, представляющие всеобщий интерес: храмы, превращенные персами в руины, требовали скорейшего восстановления; во время войны греки дали обеты богам, и теперь их следовало исполнить; наконец, Наше моредолжно было стать открытым для всех греческих торговых суден. Спарта на приглашение ответила: "Нет!" Замысел объединить эллинов не удался.
- Принуждать к объединению надо не словом, а мечом! - воскликнул Алкивиад, чье красивое лицо исказила злая гримаса.
- Кажется, ты слегка перебрал вина, - осуждающе сказал Перикл. - Отправляйся-ка лучше спать. Порой, Алкивиад, ты просто нетерпим.
Тот не посмел возразить опекуну.
Аспасия поспешила перевести разговор на другую тему, заговорив о чем-то с земляком-милетянином и Еврипидом, а Перикл неожиданно предложил Сократу:
- Не хочешь ли прогуляться по ночному саду? Пройтись перед сном весьма полезно.
Вдвоем неспешно пошли по обсаженной цветами дорожке мимо неясно темнеющих деревьев. Некоторое время гость и хозяин молчали. Первым заговорил Сократ:
- А уверен ли ты, высокоуважаемый Перикл, что нынешние афиняне не уступают отцам и дедам, которые выдержали натиск мидян и изгнали их из родных пределов?
- Если откровенно, не знаю, Сократ. Ведь подросла молодежь, которая, хвала богам, не знает, что такое война. А ты… Ты в нынешних афинянах сомневаешься?