Тронулись, одна за другой, медленно, торжественно, во враз запавшей над всем огромным предместьем тишине все десять колесниц с гробами. Десять фил- десять колесниц. А следом за ними сильные руки молодых афинян понесли забранное красным тяжелым ковром ложе - символический катафалк для тех, кто пропал без вести, чье тело так и не смогли отыскать на поле брани. И тишина в какой-то момент исчезла столь же неожиданно, как и наступила - вопли, завывания, стенания, взвизги плакальщиц заставили всех вздрогнуть. Плач, неутешный плач полился, поплыл над Афинами, распугивая воронье, которое неведомо откуда снялось и зарябило в голубом небе. Вместе с профессиональными плакальщицами, которые в знак траура распустили волосы и теперь рвали их на себе - Периклу показалось, сегодня на глазах у них не притворные, а самые настоящие, искренние слезы, по убиенным воинам рыдал весь демос. Произнести над их могилой похвальное слово единодушно было поручено первому стратегу - как самому выдающемуся из афинян. Многих не вернувшихся с поля брани он знал поименно, они и сейчас стояли перед его мысленным взором, другие, и несть им числа, оставались для него безвестными соотечественниками. Но все они, без исключения, были сынами и защитниками не только отчей земли, но и вскормившей их афинской демократии. И Перикл, в задумчивости потерев большим пальцем правый висок, окончательно решил: речь, которая этой бессонной ночью уже сложилась в его голове, он, как профессиональный, прирожденный оратор, помнил ее назубок, будет лишена имен конкретных героев, ибо все, кого сейчас предадут земле, достойны самой высокой похвалы; он скажет сначала о городе - колыбели, взрастившей этих людей, хотя бы потому, что "из ничего ничто и не возникает". Простая, но очень мудрая мысль. Итак, что делает афинян афинянами? На чем зиждется величие их города, которому завидуют не только мидяне, финикийцы, фракийцы, но и единокровные братья - лакедемоняне, мегаряне, коринфяне и прочие недоброжелатели? Да, сегодня он произнесет такие слова, от которых его народ проникнется еще большим самоуважением.
Под немыслимый всплеск плача огромная отверстая могила приняла в себя гробы. Плач, достигнув апогея, медленно пошел на спад. Уже слышно было, как резко, неприятно каркает в небе воронье. Тысячи глаз устремились на Перикла - этот момент всегда делал его необыкновенно собранным, мысли в голове ясны и отчетливы, они светятся, как цветная галька на прозрачном эгейском дне; копье некоего магнетизма летело прямо в Перикла из самой людской гущи, и он, тут же укрощая его полет, возвращал это же копье народу.
- Прекрасен, о афиняне, наш обычай держать надгробную речь при погребении павших в войне героев, хотя трудно, очень трудно найти слова, способные передать величие того, что они совершили. Но, согласитесь, величие отдельного ли человека, державы не рождается на пустом месте, ведь из ничего, - Перикл повторил недавнюю мысль, - ничто и не возникает.
В коротких, но сильных выражениях Олимпиец воздал должное предкам, усилиями которых нынешним афинянам достался не покоренный никакими врагами - ни варварами, ни эллинами город, выбравший народоправство - его судьбы решает "не горсть людей, а большинство народа".
- В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличился не в силу принадлежности к определенному сословию, но из-за личной доблести. Бедность и темное происхождение не мешает человеку занять почетную должность, если он способен оказать услугу государству.
Зорким взглядом Перикл выделил в разноликом нескончаемом человеческом море короткие трибоны. Радетели Спарты! Даже в этот горький день не постеснялись покрасоваться в этом наряде! Высокомерно не замечают косых взглядов, коими награждают их рядом стоящие! Что ж, это еще одно зримое доказательство, что Афины - поистине свободный город! Сейчас, сейчас он скажет, и в первую очередь этим надменным "трибонам", что его, Перикла, полис всегда был открыт любым пришельцам и иноземцам, не то что Пелопоннес, который затаился за глухой стеной, выстроенной из недоверия и подозрений. Он скажет прямо в лицо "тем немногим" правду, и только правду - Спарта заскорузла в своем солдафонстве, руки детей там сызмальства привыкают к рукоятке меча, совсем не ведая, что такое соха или стило. Афиняне, наоборот, живут свободно, но, хоть над ними и не довлеют столь суровые нравы, в отваге лакедемонянам не уступают, что и доказали этим летом.
В глазах подавляющего большинства сограждан - понимание и одобрение этой его мысли, лишь немногие обдали оратора злобой и ненавистью.
Повседневная жизнь афинян, народный характер не являлись для первого стратега тайной за семью печатями, и все, о чем просто необходимо сказать этим людям перед лицом грозных испытаний, он пытался втиснуть в прокрустово ложе надгробной речи. Разве вправе он умолчать то, чем явно восхищаются друзья и тайно - недруги?
- Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаемся наукам не в ущерб силе духа, - Перикл, мягко выбрасывая вперед руку и словно обводя ею весь великий город, притихший за спинами собравшихся, сам был прекрасен в этот миг. - Богатство мы ценим лишь потому, что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы. Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но большой позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от нее трудом. - И, конечно же, он не простил бы себе, если бы не упомянул о том, что составляло смысл всей его деятельности за последние десятилетия: - Одни и те же люди у нас одновременно бывают заняты делами и частными, и общественными. Однако и остальные граждане, несмотря на то, что каждый занят своим ремеслом, также хорошо разбираются в политике. Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем. Мы не думаем, что открытое обсуждение может повредить ходу государственных дел. Напротив, мы считаем неправильным принимать нужное решение без предварительной подготовки при помощи выступлений с речами за и против… - Еще несколько доводов, и Перикл, гордо откинув свою необыкновенную голову, произнес с торжественными нотками в голосе: - Одним словом, я утверждаю, что город наш - школа всей Эллады.
Он мог бы сказать и по-другому: "Афины - это Эллада Эллады".
Теперь оставалось совсем немного: еще раз отдать долг отважным, доблестным воинам, чьей гробницей стала "вся земля", утешить тех, кто лишился опоры и поддержки, на чьих щеках еще долго не высохнут слезы. Перикл сделал маленькую паузу и нашел единственно верные, пронзительные слова:
- Я понимаю, конечно, как трудно мне утешать вас в утрате детей, о чем вы снова и снова будете вспоминать при виде счастья других, которым и вы некогда наслаждались. Счастье неизведанное не приносит скорби, но - горе потерять счастье, к которому привыкнешь. Те из вас, кому возраст еще позволяет иметь детей, пусть утешатся этой надеждой. Новые дети станут родителям утешением, а город наш получит от этого двойную пользу: не оскудеет число граждан, и сохранится безопасность.
Детям погибших героев Перикл пообещал содержание за счет города - до их возмужания.
Он сказал все. Он отдал этой речи, может, лучшей из всех его речей, так много, что в душе его осталась одна печаль - печаль опустошения.
- Пока ты говорил, я плакала, - сказала Периклу Аспасия. - Мне кажется, ты сегодня выплеснул все свое красноречие - до последней капельки. Странно, но ты совсем не упомянул богов.
- Надеюсь, они на меня не в обиде, - устало ответил Перикл. - Но вели Евангелу позаботиться об ягненке: я хочу принести богам благодарственную жертву. Помнишь, Аттика в Еврипидовой "Медее" - это "нетронутая врагами земля". Увы, Архидам, мой гостеприимец, уже осквернил ее своим вторжением. Однако убравшийся восвояси - да останется там. Я попрошу Отца нашего Зевса и его ясноликую дочь, дабы даровали они моему городу и моей земле мир и покой. Боги милосердны…
Афиняне расходились по домам. Над свеженасыпанным холмом земли еще, казалось, витал в воздухе острый, горький, прощальный запах кипарисового дерева…
ГЛАВА XVII
Голубое крепкое небесное вино над Афинами давно уже не разбавлялось тяжелой влагой кучевых облаков. Лето второго года войны со Спартой выдалось нестерпимо знойным. От страшной, изнурительной жары огромный город, битком набитый беженцами, просто-таки изнывал. А еще всех душил смрад, всегда сопутствующий массовому скоплению людей, которым некуда деться: зловоние издавали бесчисленные кучи отбросов - их не успевали вывозить за городскую черту, скверным запахом насквозь пропитались лачуги, хижины, пристанища, палатки, убогие шатры, землянки, чуть ли не норы, густо усеявшие все свободное пространство, вплоть до территорий, прилегающих к храмам и прочим святилищам. Видимо-невидимо расплодилось крыс - хвостатым тварям вольготно, как никогда ранее. Многие колодцы высохли. У тех источников, где вода еще была, выстраивались длинные, как сами стены вокруг Афин, очереди. Здесь злые, отчаявшиеся люди обменивались новостями, перемывали косточки архонтам, стратегам и, прежде всего, Луковицеголовому. Все больше и больше афинян утверждалось во мнении, что Перикл - отъявленный трус. Клеон, предводитель бедняков, громогласно клял Схинокефала на всех площадях и перекрестках. Он кричал, что Перикл не заклятый враг Спарты, а ее лучший друг - кто еще, прячась, как суслик в нору, способен предоставить лакедемонянам такую небывалую свободу действий? По Афинам вовсю гулял злой стишок Гермиппа о том, как Перикл "визжит, убоясь молненосного гнева Клеона".
И впрямь, как сестры-близняшки во всем повторяют друг друга, так и нынешняя война ничем не отличалась от прошлогодней. Опять войско Архидама беспрепятственно и легко, как нож в творог, вошло в тело Аттики. Раны земли, едва успев затянуться, закровоточили снова. Дым с равнин окутывал окрестные горы так плотно, что казалось - их и не существует. Отряды спартанцев, почти не встречая сопротивления, огнем и мечом прошлись по Паралийской области, уже предвкушая лакомую добычу - Лаврион с его серебряными рудниками.
Оставался верен себе и Перикл. Ничто: ни упреки друзей, ни козни многочисленных политических противников, ни народное возмущение, которое, закипая, уже приподнимало крышку на котле гнева, не могли заставить его вступить в решающую битву с врагом на сухопутье. Перикл не то чтобы совсем исключал риск - он всегда старался свести его к минимуму. Благоразумный, осторожный, он боялся сейчас перевеса Спарты на суше - шестьдесят тысяч великолепно обученных гоплитов, которые слово "война" впитали в себя с молоком матери! Вступить в генеральное сражение с этим чудовищем означало наверняка его проиграть. Ответ пелопоннесскому медведю прост и незатейлив: пока он опустошает аттическую пасеку, на его собственной территории всласть похозяйничает рассерженный афинский шмель. Эскадра из ста кораблей, к которой потом присоединились пятьдесят боевых суден с Хиоса и Лесбоса, опять отправилась каленым железом выжигать берега Пелопоннеса. Перикл самолично возглавил эту экспедицию. В Афинах к ней отнеслись по-разному. Наиболее суеверные считали, что само небо восстает против этой затеи. Лишь только Олимпиец взошел на палубу флагманского корабля, как белый день стал превращаться в черную ночь: на глазах у потрясенных афинян солнце исчезало. Что ни говори, а Перикл был достойным учеником Анаксагора-Разума. Он спокойно подошел к сильно испуганному кормчему Никомаху, которого знал как смелого моряка, и, улыбаясь, аккуратно снял с себя гиматий, тут же обернув им голову рулевого:
- Скажи-ка честно, Никомах, неужели боишься и теперь?
- Теперь нет. Ведь я знаю, что это ты, великий Перикл, накрыл мне голову плащом.
- Но ведь то же самое, - ах, как крепко усвоил Перикл уроки мудреца, отказавшегося когда-то давным-давно от всех своих богатств и поместий ради бесконечных раздумий об устройстве мира и Вселенной, - происходит, представь себе, с Солнцем. С той лишь разницей, что моего плаща для него явно будет маловато!
Спартанцы бесчинствовали в предгорьях Лавриона, афиняне разоряли Эпидавр, потом настал черед Трезенской области, Галиады, Гермиониды, а боги смотрели с неба на все это и молчали.
Хотя кто его знает… Уж не благодаря ли им афиняне, вернее, самые древние из них, вдруг обратились памятью к еще более древнему пророчеству оракула:
Грянет дорийская брань, и мор воспоследствует с нею.
В Афины пришла чума. Морские ворота города - Пирей, где толклось много разноплеменного народу, впустили нежданную черную гостью. В очередях у фонтанов, колодцев, источников судачили:
- Не иначе, как лакедемоняне подсыпали отраву в цистерны! - Пирей снабжался привозной водой - сладких водоносных жил там не было.
- Ха! Волка всегда обвинят: несет он добычу или не несет. Ты сам, что ли, схватил за руку подлого спартанца, когда он сыпал в воду какую-нибудь гадость? Третьего дня знакомый моряк поведал мне, что мор вспыхнул в Эфиопии, откуда перенесся в Египет и Ливию.
- Слов у тебя, милейший, река, а разуму - ни капли! Вы оба сейчас обманываете друг друга, как критянин - критянина. Ослепли, поди? Так разуйте глаза! Схинокефал превратил Афины в кучу гниющего мусора. Людей - как оливок в амфоре, а вонь такая, что задохнешься. Нас всех ждет смерть. И самых худших, и самых лучших - все провалимся в зловещий Тартар.
- Эй, ты! Отойди-ка от меня подальше! У тебя изо рта несет как из бочки с дерьмом!
- А не подумал ли ты, юноша, что, благодаря богам, я прожил на этом свете раза в три больше, чем ты, и у меня просто шатаются в деснах и гниют зубы?
И все же старик, чьи сильные корявые пальцы выдавали в нем то ли кожемяку, то ли крутильщика канатов, в мгновение ока остался в одиночестве. Афиняне уже знали, каковы признаки страшной болезни: человек дышит неровно, зловонно, глаза воспаляются, краснеют, как у кролика, из глотки, распухшей, приобретающей, равно как и язык, кровавый цвет, вырывается хрип, рано или поздно переходящий в кашель, разрывающий грудь на части, а жар, зародясь где-то в голове, охватывает все тело. Любой, у кого начиналась звучная икота, кого рвота выворачивала наизнанку - с кровью, желчью, с болью в животе, мгновенно превращался в отверженного. И, что еще хуже, обреченного. Весьма часто от меченного черным перстом чумыотворачивались даже в семье. Страх и подозрительность, маниакальная боязнь заразиться сделала афинян непохожими на себя. Не все, но многие, очень многие забывали о том, что такое милосердие и сострадание.
Архидам, которому донесли, что Афины заволакивают клубы дыма, поначалу не понял, в чем дело. День ото дня город, кажется, горел все сильнее. Наконец, когда лакедемоняне узнали, что это дымы погребальных костров, на которых сжигают умерших от чумы, то решили возвращаться домой. Мор ведь не знает границ, а спартанское войско всего в шаге от него.
- Боги с нами, - с удовольствием выговорил царь, когда ему донесли, что мор в Афинах косит людей, как косец траву. - Оракул не обманул. Сам Аполлон обрушил на Перикла и его приспешников свою карающую длань. Перебежчики, да и наши лазутчики, утверждают: дым столь силен, что не только золоченого копья Афины Промахос, самого неба там не различить. Хвала бессмертным богам: верное и точное пророчество получено нами в Дельфах. - Царь с выражением произнес: - "Если будете вести войну всеми силами, то одержите победу, и бог сам вам поможет". Однако нам следует поворачивать своих коней на юг, восвояси. Афинская чума лакедемонянам ни к чему.
Царь был доволен - он только что возвратился с охоты, которая удалась на славу. Дикий кабан с окровавленным горлом (царское копье промаху не знало) поражал внушительными размерами: ременные носилки с добычей еле волокли четверо дюжих воинов.
- Твоя добыча, царь, крупна, как сам Перикл, - позволил себе пошутить один из них.
Архидам обнажил в улыбке крепкие белые зубы: удачная охота, а охотился он частенько на этой странной, без видимого противника, войне, да приятное известие о божьей, постигшей надменных афинян, каре, благодаря чему войско скоро увидит родные пределы - разве этого мало, чтобы привести властителя в отличное расположение духа?
В это же самое время Перикл-Олимпиец, пребывая в глубочайшей задумчивости, стоял на палубе корабля, совершенно не замечая сверкающей ряби моря. Только что он отдал приказ эскадре взять курс на север, к родным гаваням. Прасии, последний город в Лаконике, которым они успели овладеть и разрушить, разорить, вместе с окрестностями, дотла, еще дымился, как догорающий костер. Ветер, дующий с берега, хороший, так сказать, попутный ветер, доносил вместе с запахами разогретой солнцем прибрежной растительности и горечь гари. "Ничего хорошего в этой войне нет, - думал Перикл. - И спартанцы, и мы губим не только себя, а и всю Элладу. Но что поделаешь, если Эллада очень редко становится единым целым? Ведь мы прежде всего афиняне, а потом уже эллины, а те лакедемоняне, и только потом уж…"