Он все рассчитал точно, многоопытный, мудрый Перикл, который без ложной скромности мог сказать о себе: "Старый лев сильнее молодых оленей". И неважно, где эти олени бродят - в Аттике или Спарте. Он, прекрасно осведомленный, что такое слепая игра случая, не предусмотрел единственное: вмешательство свыше. За что боги наказали афинян моровой болезнью? Удачную, в принципе, экспедицию - не удалось разве что взять и предать огню Эпидавр, приходится свертывать, ведь первые признаки эпидемии обнаружились и среди моряков. Афины тесны, а корабли и подавно. Флот надо уберечь. Тот самый флот, начало которому положил знаменитый тиран Писистрат- много лет назад старики-афиняне, еще помнившие его, утверждали, что Перикл и голосом, и тем, как выступает перед народом с речами, удивительно напоминает тирана. Так вот, Писистрат, построив корабли, прибрал к рукам узкий, как канал, пролив Эврип, по одну сторону от которого Эвбея, по другую - Пелопоннес. Водный путь, соединяющий Афины и Македонию, стал беспрепятственным. Потом настал черед острова Наксоса - первого по величине среди Киклад. Туда заходили суда, бороздившие море вдоль и поперек… И, конечно же, надо отдать должное Фемистоклу. В войне с мидянами он сделал правильный выбор: "деревянные стены", под которыми разумелись борта кораблей, действительно спасли Афины, хотя сограждане поначалу этого замысла не поняли. Прав, тысячу раз прав оказался великий и несчастливый Фемистокл. При нем афиняне отказались от пентеконтер,отдав предпочтение более удобным и более быстроходным триерам.
Любимым, по-отечески пестуемым детищем флот стал и при Перикле. Он, Перикл, пошел еще дальше, задумав сделать афинян воистину морским народом. И таки своего добился. Не случайно по всей Элладе пошла гулять шутка: "В Афинах, куда ни плюнь, попадешь в моряка". Дело в том, что по настоянию первого стратега город ежегодно высылал в море 60 триер, определяя им восьмимесячный срок плавания. Экипажи, куда набирали голь перекатную, городских бездельников, ждущих подаяния от "доброго государства", учились нелегкому мореходному искусству. Теперь они кормились на собственные деньги и приносили державе немалую пользу, барражируя в бескрайних голубых просторах и очищая их от скверны - морских разбойников и пиратов.
Ветер усилился. "Царь-море",обрастая белопенными чубами волн, легко несло на себе грозные Перикловы корабли. Берег отдалялся, и на еще недавно изумительно зеленые горы уже ложился серый налет дымки. Сильнее заскрипели мачты в своих гнездах. Выпукло, как бока амфоры, надулись паруса. Гребцы отдыхали. А Перикл, чье уединение никто не нарушал, думал о том, как встретят его Афины.
ГЛАВА XVIII
Потидея, этот крепкий коринфский орешек, оказалась афинянам не по зубам. И хоть более года назад под ее стенами был наголову разбит сводный отряд потидейцев, коринфян и македонцев, предводительствуемых вероломным царем Пердиккой (он, прежде пребывавший в тесной дружбе с Афинами, сильно обиделся за то, что те вошли в тесные сношения с его врагами - еще двумя македонскими царьками Филиппом и Дердой), сам город взять все же не удалось. Потидея словно попала в двойной каменный капкан: свои-то, родные стены обороняли, зато две другие, наскоро возведенные приступающими к долгой осаде афинянами, надежно отрезали ее, расположенную на узком, как змея, перешейке, от внешнего мира. Ни Каллий, который, кстати, здесь и сложил свою голову, ни потом Формион, приведший сюда 1600 гоплитов, так и не смогли овладеть Потидеей. Правда, всласть погуляли по Халкидике,опустошая ее не хуже, чем спартанцы Аттику. И вот теперь сюда прибыл с войском Гагнон, сын Никия, а Клеопомп, сын Клиния, привел к фракийским берегам свою эскадру. Сюда же, в составе войска Гагнона, был направлен и конный отряд Гиперида.
- Скажи-ка, бравый Сострат, овладеем ли мы когда-нибудь этой проклятой коринфской твердыней или нет? - сняв железный шлем с алым султаном и утирая тыльной стороной ладони пот со лба, вопросил Гиперид.
- Как знать, доблестный Гиперид. Возможно, добрую службу сослужат осадные машины - Гагнон не поленился захватить их с собой, - ответствовал Сострат, лицо которого за эти месяцы исхудало и покрылось темным, как бронза, загаром. - Боюсь, впрочем, что Гагнон, который всего несколько дней как из Афин, привел сюда под уздцы троянского коня. Темная лошадка может явить свое темное нутро и нам, и тем ребятам, что торчат здесь уже больше года.
- Сколь догадываюсь, ты имеешь в виду эту проклятую…чуму?
- Ты не ошибся, Гиперид. От копья, стрелы или меча ты или я еще способны уберечься, но вот чума поражает человека как ударом молнии. Даже и не знаю, как там в Афинах мои, живы ли.
- Мне легче, - признался Гиперид. - Меня дома никто не ждет, разве что старуха-мать. Эге, Сострат, не к нам ли это мчится гонец? - Оба внимательно принялись всматриваться - всадник так нахлестывал коня, что тот несся бешеным аллюром. - Да, я не ошибаюсь. Это Асопий, посыльный Гагнона.
- Приказ стратега: завтра, едва рассветет, идем на приступ. За вами, храбрейшие из храбрых, стена, обращенная к Паллене.
- Он хочет бросить конницу на стены? - изумился Гиперид, водружая шлем обратно на голову так, словно штурм Потидеи начнется с минуты на минуту.
- Коней оставите неподалеку. Наше войско редеет на глазах. Чума косит всех без разбору. Благодарите богов, что она еще щадит вас.
- Завтра, чувствую, она примется и за нас, - проворчал Гиперид, обращая на Сострата многозначительный взгляд - вот, мол, тебе, братец, и продолжение нашего разговора. - А что, так велики потери, что Гагнон намерен заткнуть дыру конниками?
- За последние пять дней умерли четыреста гоплитов.Боюсь, скоро осаждать Потидею будет просто некому. Итак, готовьтесь к бою. Гагнон также велел сказать, что он возлагает на вас большие надежды.
Гонец умчался, торопясь оповестить другие боевые порядки, а Гиперид и Сострат, который после сражения у Фригии стал правой рукой командира, поехали готовить отряд к завтрашнему кровопролитному дню.
Ах, если бы рубака-воин, отважный атлет Гиперид был бы способен проникнуть в душу своего ближайшего помощника, то вряд ли он столь безоглядно доверялся бы ему. Сострат, внешне оставаясь дисциплинированным, исполнительным, умелым солдатом, сейчас воевал через силу. Смерть, конечно, страшит любого, но закаленный воин неизбежно смиряется с мыслью о ней. Так когда-то было и у Сострата, но вот только теперь он начисто отвергал саму мысль о гибели. Он хотел жить, потому что наконец-то у него появилось то, о чем раньше не смел и мечтать: богатство. Поэтому Сострат мысленно вздрогнул, когда Гиперид, прекрасный, как молодой бог, обратился к нему с неожиданной просьбой:
- Не затруднит ли тебя, дорогой Сострат, если я попрошу об одном одолжении, а именно - передать эту вещицу, в случае моей гибели, Ксантиппу, Периклову сыну? Мы с ним очень дружны, и я бы хотел, чтобы на память обо мне у него осталась какая-нибудь вещица. Вот, это мой амулет.
Гиперид, как никогда задумчивый и отрешенный, протянул Сострату гемму-инталию с чудесным, врезанным вглубь изображением бога войны Ареса. Древний мастер глиптики использовал для своего изделия чудесный мраморный оникс.
- Неужели, отважный Гиперид, тебя одолевают дурные предчувствия? - спросил Сострат, все еще продолжая всматриваться в инталию - искуснейший резчик по камню удивительно точно передал сумрачное величие Ареса, не ведающего, что такое пощада и милосердие.
- Да нет, дружище Сострат. Это я так, на всякий случай.
Сложное чувство овладело Состратом: радостная уверенность, что он-то сам уцелеет, ведь Гиперид выбрал именно его не иначе как по наущению богов, соседствовала с жалостью к обреченному красавцу-силачу - что ни говори, а люди чуют скорую смерть.
- Ни капельки не сомневаюсь, что завтра, когда мы основательно потреплем потидейцев и сквозь пролом в стене ворвемся в город, эта драгоценная гемма возвратится к тебе, - все же счел долгом подбодрить друга и начальника Сострат.
Оба, явясь в свой лагерь, разбитый в маленькой тенистой рощице, застали своих конников в смятении. Ядовитый росток чумы уже проклюнулся и здесь. К палатке, где маялись трое несчастных и откуда слышались непрестанный кашель, перемежаемый громкой икотой и звуками мучительной, неудержимой рвоты, буквально выворачивающей нутро, боялись близко подходить даже самые отъявленные смельчаки. К больным наведывался лишь лекарь, беспрестанно занося туда гидрии с холодной водой - обреченных терзала жажда. Лицо лекаря закутано так, что видны лишь его глаза - беспомощные и печальные.
- Плохо дело, - покачал головой Гиперид. - Если так пойдет и дальше, эту проклятую Потидею мы не возьмем никогда.
Так уж получилось, что на приступ они пошли рядышком - Гиперид чуть впереди, за ним Сострат. Осажденных афиняне врасплох не застали: те постоянно были начеку и, едва в стену уперлись приставные лестницы, серый рассветный воздух со свистом рассекли стрелы, пущенные сверху. Зазвенело железо щитов, которыми надежно прикрылись штурмующие. Еще сильнее запел воздух - задние ряды, составленные из лучников, открыли стрельбу по стоящим на стене. Но совсем скоро полет бесчисленного множества стрел стал беззвучным - все вокруг потонуло в шуме бойни, складывающемся из звона и лязга оружия, криков, стонов, задавленных хрипов, неистовой брани атакующих и защищающихся.
Гиперид упрямо лез вверх по лестнице, прикрывая голову тяжеленным, одному лишь ему под силу щитом, следом за ним взбирался Сострат. Небо пока что оберегало обоих - потидейцы, умело орудуя длинными бревнами, уже опрокинули вместе со всеми находящимися на ней воинами лестницу справа; вот бревно поймало торцом верхнюю перекладину лестницы слева, и та, медленно, натужно приняв вертикальное положение и описав гибельную полудугу, тоже рухнула наземь. Одни из упавших с высоты уже лежали неподвижно, переносясь в царство Аида, другие, корчась в страшных муках, тоже вот-вот отправятся туда, третьи, кому повезло, будут страдать от тяжких увечий до конца дней своих.
- Трепещите, мерзкие коринфяне, жалкие друзья жалких потомков Геракла!- вне себя от ярости, громовым голосом кричал атлет Гиперид. - Я уже близко! Сейчас мой меч опустится на ваши пустые головы!
Гипериду действительно оставалось преодолеть последние метра два-три и, скорее всего, он, могучий, точно сам Ахиллес, прорубился бы со своим не знающим пощады мечом сквозь тех, кто поджидал его на стене - так лесная чащоба отступает перед упрямым дровосеком. Но, видать, грозный Арес не простил Гипериду того, что тот расстался с заветной геммой-амулетом - пущенная откуда-то сбоку стрела впилась исполину прямо в локтевой сгиб, левая рука от непереносимой боли разжалась, и тяжеленный щит, едва не зацепив Сострата, полетел вниз. И почти тут же громадный камень, с трудом сброшенный двумя потидейскими воинами, размозжил Гипериду голову. Кровь друга залила Сострату лицо, а тяжесть враз обмякшего тела заставила разжать ладони, сжимавшие перекладину - и мертвый Гиперид, и живой Сострат, и почти все другие, кто карабкался за Состратом, устремились вниз подбитыми птицами.
Сострат уцелел лишь потому, что приземлился не на камни, которыми было усеяно подножие стены, а на тела тех, кто упал раньше него. Боги определенно ему покровительствовали: он валился с лестницы не спиной вперед, а боком. В какой-то миг он еще успел сложиться в комочек и выбросить перед собой левую руку, а всего его принял на себя чей-то мягкий живот.
Оглушенный, он лежал, прислушиваясь к себе, пытаясь пошевелить руками, ногами, головой - кажется, цел и невредим. Только вот красный дождь капает, льется на него - о, всемогущий Зевс-Громовержец, родной отец всех эллинов, да ведь это истекает кровью храбрый бездыханный Гиперид, чья разбитая голова у Сострата на груди.
- Эй, вы, поганые афиняне! Напрасно возомнили вы себя владыками всей Эллады! Убирайтесь вон со своей проклятой чумой! - кричали со стены защитники города, обрушивая на нападающих камни, кипящую смолу, дреколье - все, что было заготовлено впрок на случай приступа.
- Ну-ка, где ваш умница Перикл? Подавайте его сюда - вот этот валун отлично раскроит его луковицу!
- С нами сам Аполлон!Сам Зевс! Слышите, нечестивцы?
Но афиняне упорствовали в своем желании наконец-то овладеть этим вероломным городом, из-за которого, считай, и началась эта ужасная война. Раненые, покалеченные отодвигались, уползали назад, их сменяли свежие силы, а крепостной ров уже перестал быть таковым, потому что с краями был заполнен телами павших.
Сострат ясно понял, что вот сейчас и настала пора ему уносить ноги. Нет, не в лагерь, где он придет в себя и передохнет, а вообще подальше от войны. Раньше он убил бы себя от одной такой мысли, которая могла шевельнуться только в голове отъявленного труса, но разве голова храбреца чем-то лучше, разве не остался без нее бедный Гиперид? Сострат направится в Афины - там его дом, жена, дети. Там его богатство, там развлечения, там сладкое безбедное бытие. Там, конечно, сейчас чума, но разве ее здесь нет? "Да, я свое отвоевал, - думал Сострат, тяжело выползая из-под Гиперида. - Много лет я защищал других. Теперь пусть другие защитят меня. Не дорожат жизнью честолюбцы, любители посмертной славы, безумцы и те, кому нечего терять. У меня же есть что терять, а Харону покамест хватит работы и без меня".
Он был страшен - мокрый красный уж, проползающий мимо топочущих ног тех, кто бежал к заклятой стене. Они бежали, а он полз. Они - вперед, а он - назад.
Только сейчас Сострат понял, что сильно ушибся. Левые рука и нога повиновались ему плохо, и потому он был похож на пловца, которого держит на воде одна правая рука. Наверное, если бы он поднялся и выпрямился, то сумел бы с трудом, но идти. Но Сострату сейчас это как раз и не требовалось. Он хотел уползти, медленно, незаметно уползти из этой кровавой круговерти. И когда он, наконец, выбрался из нее, то встал на нетвердые ноги и, сильно припадая на левую, сжимая липкими от чужой крови голову, побрел куда глаза глядят, и все, кому он попадался на глаза, принимали его за раненого. Так же одиноко ступал ему навстречу чей-то заблудший или вовсе оставшийся без хозяина конь, несомненно, ниспосланный ему богами. Кривясь от боли в непослушной ноге, Сострат с великими усилиями взгромоздился на смирную, будто все понимающую лошадь и, припав щекой к ее холке, впал в легкое забытье. Лошадь сама направилась на юг, унося нового седока подальше от тех мест, где убивают людей. Утром следующего дня Сострат, вполне пришедший в себя, уже достиг Скионы.Здесь следовало дождаться попутного судна, которое зашло бы в Пирей…
ГЛАВА XIX
Народное море, которое чаще всего послушно плескалось у ног Олимпийца, на сей раз обдавало его неистовой пеной гнева и злобы. Верно подмечали древние: "Когда у человека несчастье, друзья отворачиваются от него". Только сейчас от Перикла отвернулись не друзья, а все афиняне. Именно его они винили во всех своих несчастиях. Тотчас по возвращении первому стратегу доложили, что по наущению его политических недругов народ афинский отправил к спартанцам послов с просьбой о перемирии. И Перикл понял, что его влияние на ход событий кончается. Он не возмутился, не вышел из себя - ведь этот шаг предприняли без его ведома, он лишь спросил:
- И что же лакедемоняне?
- Они даже не захотели говорить с нашими послами.
- И правильно сделали, - спокойно сказал Перикл. - Те "добрые граждане",которые задумали мириться, забыли, что для всех дел наилучшим есть своевременность. Наши же миролюбцы обожают бежать впереди колесницы. Я понял бы это, если бы мы оказались в безвыходном положении. Но кто вправе сказать, что у нас потеряны шансы на победу? Разве что безмозглый слепец…
- А мор? - спросил кто-то из пританов.
- Боги милостивы, - уклончиво ответил Перикл.
Прибыв в Афины, он первым делом заглянул не домой, а сюда, в пританей, чтобы узнать самые последние государственные новости. И теперь радость встречи с Аспасией, сыновьями, домочадцами омрачалась столь тяжким настроением, что он даже не заметил, как колесница замедлила свой бег, а потом и вовсе остановилась. Наверное, он так бы и пребывал в глубочайшей задумчивости, если бы возничий не осмелился ему напомнить:
- Ты уже дома, великий Перикл.
Кажется, само небо в этот день ополчилось против него. Аспасия, бросаясь ему навстречу, едва он сделал несколько шагов по перистилю, устремила на мужа необыкновенно прекрасные, но печальные и тревожные глаза:
- Ксантипп захворал, мой повелитель.
- Эта…эта проклятая болезнь?
- Да… Боюсь, что да…
- А Парал? А наш малыш?
- Они здоровы.
Под большими голубыми, чуть выпукловатыми глазами Перикла, измотанного тяготами военного похода, постоянным недосыпанием, невеселыми думами, от которых нет покоя ни днем, ни ночью, еще резче обозначились темные круги. Перикл уже знал, что от чумы умерла его любимая сестра, что болезнь не пощадила нескольких его лучших друзей. Теперь вот Ксантипп…
- Лекарь Грилл делает все возможное, однако… - Аспасия запнулась, но он и так понял, почему она не решилась договорить.
Он ласково, как маленькую девочку, погладил жену по голове. Да, черное крыло мора зримо нависло и над его домом. Ксантипп! Его первенец, на которого он, в отцовском тщеславии, возлагал столько надежд! И ни одной не суждено сбыться! Красивого умного юношу сгубила неуемная тяга к земным наслаждениям. А теперь что, смерть навсегда заберет его, у которого еще даже не успел родиться сын? Мойрыуже примерились, уже приготовились обрезать нить жизни юного Алкмеонида?
Стемнело. Рабы зажгли светильники, которые отвоевывали у ночи пространство перистиля. Вдалеке черной тенью маячил верный Евангел, единственный, пожалуй, кроме Аспасии, кто верно угадывал настроение своего непроницаемого господина.
- Я зайду к Ксантиппу прямо сейчас.