- Скажи мне честно, милая Аспасия: не смущает ли тебя моя необыкновенная голова?
- Такая голова бывает или у юродивых, или у гениев, - не задумываясь, ответила она. - Ты, к счастью, гений.
- А ты знаешь, как меня иногда называют афиняне?
- Знаю. Ну и что?
- Произнеси это прозвище вслух.
- Но зачем?
- Произнеси, - настойчиво повторил Перикл, не отводя от жены серьезных и грустных глаз.
- Луковицеголовый…
Он благодарно улыбнулся, а потом засмеялся:
- Ты сказала это так, как говорит ласковая и любящая мать своему ребенку, у которого одна нога короче другой: "Иди ко мне, мой хроменький".
Она поразилась, как точно он оценил произнесенное ее устами и столь обидное для него прозвище. Тогда же, охваченная горячим приливом любви к мужу, она подумала, что на такую болезненную странность, и прежде всего по отношению к самому себе, мог отважиться только один человек во всей Элладе - Перикл. Потому, видимо, что всегда, везде, в большом и малом, стремился к ясности.
Сейчас Перикл и Аспасия босиком шли по цветущему разнотравью луга, утренняя свежесть травы приятно холодила им ступни, впереди ни единой души - лишь деревья да купы кустов, а позади, держась на весьма почтительном расстоянии от господ, шествовали им вслед два раба и три рабыни, не очень-то, впрочем, обремененные поклажей - самый знаменитый из афинян считал, что роскошь развращает, поэтому снедь, предназначенная для обеда на какой-нибудь лесной поляне, особой изысканностью не отличалась.
Впереди целый день отдыха, который только-только начинается, но Перикл настолько молчалив, сосредоточен, даже угрюм, что впору подумать - он не гуляет, а шагает в народное собрание, еще раз взвешивая в уме те советы и рекомендации, которых ждет от него афинский народ. Аспасия, едва муж углубился в себя, тоже не проронила ни слова: она слишком ценила это состояние мужа, чтобы прерывать его на полумысли. Она просто искоса поглядывала на него, отмечая, что для своих пятидесяти восьми лет Перикл еще достаточно могуч. Ни старческой согбенности, ни намека на одышку, хотя они уже одолели стадиевпятнадцать. Возраст, что и говорить, Перикла щадит - лишь курчавые волосы на широкой и выпуклой груди высеребрила проседь, и та же проседь запуталась в густой, но коротко подстриженной бороде. Аспасия улыбнулась про себя, вспомнив, как в их первую ночь, когда еще и помыслить не могла, что когда-нибудь станет женой Олимпийца, она, дождавшись, пока Перикл уснет, трижды сплюнула ему на грудь, дабы уберечь их любовь от сглаза, и верно сделала: древние обычаи обладают магической силой, перед которой отступают грязные слухи, черная, как деготь, зависть, нескончаемые пересуды и сознательно запущенные сплетни. Тринадцать лет она жена Перикла, но не только все эти годы, а даже раньше, едва лишь Перикл воспылал к ней страстью, она, в пику злопыхателям и ненавистникам, уже надевала белый хитон и белый гиматий,нисколечко не боясь возможного сурового осуждения, а то и наказания. Ничего не поделаешь - ей всегда нравилось злить своих врагов. Размышляя обо все этом, Аспасия тоже так ушла в себя, что не сразу расслышала, о чем ее спрашивает муж.
- Прости, - виновато улыбнулась, - ты, кажется, мне что-то сказал?
- И теперь об этом жалею, - в свою очередь улыбнулся он. - Плохо, когда человека отрывают от его мыслей. - Она даже вздрогнула, потому что он абсолютно точно озвучил то, о чем она думала несколько минут назад. - Просто мне показалось: мы сделали ошибку, не взяв с собой нашего мальчика.
- Ты прав, но у него сегодня занятия в палестре. Апеллес обещал показать ему какие-то новые приемы.
- Апеллес - замечательный атлет и борец, - одобрительно заметил Перикл. - У него есть чему поучиться. Ну, а нашему мальчику, как вижу, из многих деревьев милее всего топольи видит, как на его голову возлагают тополевый венок, обвитый пурпурной лентой.
- Он похож на тебя. Уже сейчас хочет славы, власти и всенародной любви.
- Ты ошибаешься, Аспасия. О славе я, конечно, всегда мечтал, но вот власти не жаждал, - мягко поправил ее Перикл. - Смолоду уверился, что худшая участь для афинянина даже не нелепая и бесславная смерть, а изгнание, жалкое существование где-нибудь на чужбине. А этой печальной участи чаще других удостаиваются правители, государственные мужи. По мне, лучше пасть в битве с мечом в руке, нежели стать жертвой интриг, подлости и недоброжелательности, получив груду черепков, где нацарапано твое имя. Не знаю, смог бы я поступить так, как это сделал некогда честнейший Аристид. Ты ведь помнишь эту историю? Нет? Тогда слушай. Шло очередное голосование черепками, и не знающий ни одной буквы алфавита афинянин попросил стоящего рядом с ним человека начертать на его черепке имя "Аристид". По горькой иронии судьбы, этим человеком оказался сам Аристид, который поинтересовался: "Тебе этот человек чем-то досадил?". "Вовсе нет. Я его даже не знаю. Но мне надоело слышать, что все взахлеб называют его Справедливым". Аристид молча нанес свое имя на черепок и отдал афинянину, посчитавшему его столь опасным для государства. Да, у первого архонтабыло много явных врагов, но и от таких несусветных дураков, как этот безвестный невежа, храни нас Зевс! Впрочем, боги отвернулись от Аристида - десять лет изгнания! Знаешь, Аспасия, до сих пор не пойму, остракизм - это справедливое наказание или слепая игра случая? А на вершину власти я взбираться и не хотел. Так уж совпало - афинский Олимп опустел. Фемистокла "благодарные" сограждане выпихнули на чужбину, старик Аристид переселился в царство теней, а Кимон с войском был далече. Взоры афинян упали на меня…
- Ты неправ, - возразила Аспасия, - Боги уготовили тебе столь блестящее будущее, едва ты появился на свет…
Перикл внимательно посмотрел на нее, однако в ответ не проронил ни слова, и нельзя было понять, согласен он с Аспасией или нет.
Глубокая ложбина, в которую они сейчас спускались, утопала в цветущих зарослях тамариска, который облагородил собой невзрачную солончаковую плешь земли, вылезшую наружу именно здесь. Голубоватые узкие, как шило, листья образовали сплошной непрерывный ковер, над которым раскачивались на ветру розовые и фиолетовые кисти цветов, в которых копошились, собирая сладкую пыльцу, пчелы. Наверху, где ложбина оканчивалась, тамариск сменился дроком, чье цветение буквально ослепило путников своим подвижным, текучим золотом, которое, будто вырвавшись из тигля, доплескивалось аж до горизонта. Пораженная Аспасия не удержалась от громкого возгласа.
- Я рад, что тебе нравится наша прогулка, - мягко, снисходительно усмехнулся Перикл.
- Если откровенно, Олимпиец, я не ожидала от тебя такой прыти. Мне казалось, что мы выберемся на природу не раньше, чем на небе взойдет Сириус.Я ошиблась.
- Пообещать легко. Гораздо труднее обещание сдержать. Разве я давал тебе когда-нибудь повод усомниться в том, что я не болтун?
- Нет, возлюбленный мой супруг. Но разве от меня сокроется то, насколько ты сейчас поглощен государственными делами? И с каждым днем их становится не меньше, а больше.
- Хотелось бы возразить тебе, да нечем. Меня все чаще охватывают нехорошие предчувствия. Когда вбираю в себя воздух, мне кажется, что он пахнет близкой войной.
- С кем?
- Не знаю. Скорее всего, впрочем, что со Спартой. Афины ей нынче как кость поперек горла. А еще…
- Что - "еще", мудрейший из афинян?
- В самих Афинах чем дальше, тем больше становится людей, которые страстно мечтают, когда в моем изголовье поставят лекиф.Тогда уж, скрывая радость, столько венков нанесут, что я в них утону, как этот солончак в тамариске. А пока что в ход идет грязная молва. С Фидием у них пока что не получилось. Кто, интересно, следующий? Может, даже ты, Аспасия. Твое имя уже вовсю склоняют на всех улицах и перекрестках. Кое-что достигает и моих ушей.
- Что именно, мой любимый?
- Повторять сплетни - все равно что посплетничать самому. К тому же мы решили отвлечься от всего, чем тяготит город, не так ли?
- Да, но ты, Олимпиец, первым начал этот разговор и, признаюсь, очень заинтриговал меня. Разве я вместе с тобой не должна быть готова к испытаниям? И вообще - я не припомню, чтобы мы с тобой когда-нибудь праздно говорили о том, как красивы, например, эти бабочки и стрекозы, летающие вокруг нас, как чиста вода вон того ручья, в котором по ночам резвятся беззаботные нимфы, как удивителен рассвет, сотканный розовыми перстами Эос… Хотелось бы, конечно, беззаботно порассуждать об этих легких и приятных вещах, но разве они в голове у Перикла, а, значит, и у меня тоже? Итак, я слушаю тебя.
- Ты чересчур настойчива, Аспасия, - вздохнул Перикл. - Так хочется испортить впечатление от нашей чудесной, в кои-то веки, вылазки? Хорошо, давай поиграем в маленькую игру. Хотя она наверняка покажется жестокой и тебе, и мне. Итак, я… Я - обвинитель, а ты - обвиняемая. Я задаю каверзные вопросы, а ты защищаешься. А эти кусты и все, что окрест, символизируют афинский народ, который, столпившись на агоре, жадно внимает каждому слову нашего диалога. Итак, Аспасия, дочь Аксиоха из Милета, чужеземка, жена первого стратега Афин, ты обвиняешься в том, что сделала дом высокоуважаемого Перикла домом терпимости. Ты забыла первейшую заповедь: "Имя честной женщины должно быть заперто в стенах дома". Неслыханное дело: у тебя в гинекее мужчины роятся так, словно это не гинекей, а портовый кабачок. И не только мужчины, а и женщины легкого поведения, даже замужние афинянки, почтенные матери семейств…
Аспасия рывком вынула золотую цикаду- волнистые волосы, мгновение помедлив, тут же расплескались, несколькими темными ручьями упали вниз, на плечи, закрыв изящную, тонкую, как у девочки, шею. Грудь, которая и по сей день не испытывала нужды в страфионе,высоко поднялась - Аспасия, явно заводясь, сделала резкий вдох.
- Это полуправда. Да, в моих покоях собирается цвет Афин - философы, поэты, ваятели, военачальники, но они приходят лишь затем, дабы вести ученые разговоры, в которых рождается истина. Да, их развлекают приглашаемые мной авлетриды,но с каких это пор сладостные звуки флейты, кифары, тригона,а также изумительная пластика танца стали противны духу эллинов?
- Суд принимает твои слова к сведению. Далее… - Перикл определенно замялся, раздумывая, сказать ли ему вслух то, что на языке, или нет. Однако Аспасия, строгая, напряженная, глазами дала понять - все как на духу, ты меня этим не унизишь и не оскорбишь. - Хорошо, Аспасия, ты, стало быть, отрицаешь, что во время пиров и симпозиев, столь часто устраиваемых в твоем доме, занимаешься сводничеством, развращаешь невинных девушек…
- Обо мне мелют много разного вздора, но даже те, кто сделал это занятие чуть ли не своей профессией, согласятся, видимо, что я далеко не самый глупый человек в Элладе, - прервала "подсудимая" "обвинителя". - Мне хорошо известно, что афинские законы карают за это смертью.
- А правда ли, что ты, будучи уже далеко не первой молодости и боясь потерять такого досточтимого и всенародно любимого супруга, как Перикл, приводишь ему для забав и утех как продажных девок, так и свободнорожденных женщин, даже тех, кто уже имеет мужей? Знаешь ли ты, что об этом толкуют на всех афинских улицах, у фонтанов с питьевой водой, в цирюльнях и торговых рядах?
- Пожалуй, об этом лучше спросить у самого Перикла, честность которого ведома всем без исключения афинянам.
- Браво! - не удержавшись, воскликнул Олимпиец, на мгновение сорвав с себя маску судьи. - Пусть только попробуют, уж я-то сумею ответить подобающим образом. Дорогая Аспасия, скажи, не устала ли ты от разыгрываемой нами комедии?
- Ах, Перикл, я просто думаю о том, что самую смешную комедию можно без особых усилий превратить в настоящую трагедию.
Ложбина, заросшая тамариском с его розово-фиолетовой рябью, давно уже осталась позади; желтый, с отливом в червонное золото, разлив дрока, земляничные деревья, крепкая тень от которых на какое-то время избавила их от тягостного зноя вовсю уже разгорающегося дня - тоже. Теперь путники преодолевали не очень-то крутой подъем на гору, одетую в роскошный зеленый пеплос,сотканный из яркой, чудесно пахнущей хвои пиний, вкраплений мирта и можжевельника. Чуткое ухо Перикла уловило журчание не такого уж далекого ручья, близ которого они и выберут себе место. Немножко отдохнув на мягкой рыжеватой подстилке из прошлогодней хвои, опять устремились вверх.
- Продолжим? - Аспасия прищурилась, отчего ее темные брови упрямо сошлись на переносице.
- Мне кажется - не стоит. Зачем нам растравлять себя?
- Как знать… Возможно, это очень хорошая репетиция перед…
- Боги к нам милостивы. Хотя… - Перикл тоже оборвал себя на полуслове.
- Я настаиваю. В чем еще меня, Аспасию, жену великого Перикла, обвиняет афинский демос?
- Афинский демос - это, пожалуй, чересчур громко. Справедливее будет сказать: есть люди, и их немало, которые считают, что именно ты вмешалась в конфликт между Милетом и Самосом. Вернее, Перикл пошел на поводу у тебя, уроженки Милета, не преминувшей воспользоваться удобным поводом, чтобы унизить и наказать Самос.Мало того, что ты сама вместе с мужем отправилась на войну, тебя вдобавок сопровождали многочисленные подруги, от присутствия коих военачальники теряли голову, забывая о том, где они - в боевом походе или на роскошном пиру. Сколько драгоценных украшений, золото и серебра, отнятых у самосцев, которым ты все-таки отомстила, легло к ногам твоих подруг-гетер - не сосчитать. Впору подумать, что это они, прелестницы, а не доблестные афинские воины поставили на место строптивый Самос.
Аспасия неотрывно смотрела на зеленый, кинжально пронзенный солнцем пеплос горы; Периклу показалось, что у нее сейчас лицо обиженной девочки, которую родители несправедливо укоряют в совершении дурного поступка, хотя на самом деле она ни в чем не виновата. Он подумал, что перегнул палку в этой дурацкой игре, что надо было бы пощадить ее самолюбие. Правда, тут же мысленно и похвалил себя: хорошо, что удержался от самых грубых обвинений, которые, он знал, излетали из уст самых непримиримых и ее, и его врагов: "Милетская хищница с собачьими глазами… Погубила столько храбрых граждан… Заставила матерей проливать горючие слезы…"
- Мне не дадут солгать ни боги Олимпа, - печально произнесла Аспасия, - ни граждане, присутствующие на этом позорном судилище. Если это так, в чем меня обвиняют, если здесь прозвучала правда, то почему Периклу, произнесшему замечательную речь при торжественном погребении павших в войне с Самосом воинов, так торопились, едва не сбивая друг друга с ног, пожать руку, без преувеличения, все, кто участвовал в похоронах? И разве заслуживал первый стратег Афин тех почестей, тех бесчисленных венков и лент, которыми его увенчали и обвили дочери свободных граждан? Тот самый Перикл, покорно выполнивший капризы своей взбалмошной, мстительной жены, которая имела несчастье родиться в Милете, но сердце которой навсегда отдано блистательным Афинам? Не думаю, что такой всплеск всенародного признания и благодарности обусловлен одним лишь красноречием Олимпийца. Самая красивая речь, не подкрепленная делом, пуста, как амфора без вина. Может быть, афиняне, собравшиеся здесь, подтвердят, что я не обманываю уважаемый суд? Восемь лет, которые отделяют нас от этого достопамятного события, не такой уж большой срок, чтобы у них начисто отшибло память.
- Что ж, ты блестяще защитила себя. И меня тоже, - удовлетворенно заметил Перикл. - А вообще, если послушать тех, для кого мы - как бельмо на глазу, то кажется, что миром правит не мудрость, а похоть.
- Похоть, милый мой Перикл, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но как бы она не была сильна, люди все же не козлоногие сатиры, которые одержимы лишь одним желанием - побыстрее совокупиться. Нет, миром все-таки правит мудрость. И любовь, кстати, тоже.
- Пожалуй, настала пора огласить приговор: "Аспасия виновна в том, что любит Перикла. Предлагаемое наказание: поцелуй". Этот приговор исполнит председатель гелиэи - то бишь, твой супруг.
Перикл, не останавливаясь, нежно прикоснулся губами к тонкой, как у девушки, шее Аспасии.