Последний отрезок пути они прошли молча, и за это время Перикл успел передумать все, что так или иначе было связано с военной экспедицией на Самос. Если разобраться, афинянам было все равно, кому отойдет этот дрянной городишко Приена. Но вот допустить раздоров в своем доме, где они хозяева, а таковым являлся Афинский морской союз, просто не имели права. Поступить по-другому означало, что в доме хозяина нет. По существу, самосцы отказались признать первенство за Афинами, когда те предложили уладить дело миром, посредством третейского суда, где, конечно, сумели бы настоять на своем. Но Самос уже был близок к победе, и расставаться с нею под чужим нажимом ему не хотелось. Впрочем, можно было бы закрыть глаза и на это, если бы не одно, самое главное, пожалуй, обстоятельство. Остров фактически находился в руках аристократов, чьи симпатии были отданы злейшему врагу Афин Спарте. Чуть что, и самосцы переметнутся на сторону лакедемонян. Перикл, считая, что хорош тот политик, который умеет предвидеть будущее, понял: лучшего повода для того, чтобы обескровить аристократов Самоса, если даже не с корнем вырвать чертополох, то хотя бы как лезвием косы срезать его верхушку, может и не предоставиться. Тем более, что подобным опытом усмирения вероломных союзников он уже располагал. Так было, когда пришлось поставить на место мятежные Эвбею и Мегару - хвала богам, Олимпиец сумел избежать прямого столкновения с сильным, более многочисленным, нежели афинское, войском спартанцев, которые не замедлили откликнуться на призыв мегарцев о помощи. Силами лакедемонян командовал юный и, пожалуй, простодушный царь Плистоанакт. Пришлось пойти на тайный подкуп советника Клеандрида, чье влияние на Плистоанакта было почти безграничным. Эфоры,которые приставили к царю-юнцу этого мудрого мужа, недооценили его корыстолюбие: десяти талантов, не маленькая, впрочем, сумма, хватило для того, чтобы Плистоанакт получил из уст своего старшего и преданного друга настоятельный совет уйти восвояси.
Когда дошла очередь до Самоса, Перикл, не обращая внимания на обвинения своих противников в том, что он открыто и беззастенчиво проводит политику "архэ",спешно снарядил 40 кораблей, чьи паруса тут же готовно наполнил попутный зефир.Помнится, он тогда подумал, что всемогущие боги покровительствуют его замыслу. Островитяне, застигнутые врасплох, почти не оказали сопротивления, получив "в подарок" демократические порядки. Странно, но для того, чтобы сей "плод" вызрел, Самосу, как и женщине, понадобилось девять месяцев. Если и дальше продолжить эту аналогию, то не раз дело грозило выкидышем, схватки были чрезвычайно болезненными, а сами роды сопровождались таким обильным кровотечением, что на подмогу пришлось вызывать из Афин еще одну "повитуху" - более мощную, чем та, с которой отбыл Перикл, эскадру. А поначалу ведь ничто не предвещало, что война окажется такой затяжной. Пятьдесят знатнейших самосцев и столько же мальчиков из наиболее состоятельных семей, взятых заложниками, должны были явиться гарантией, что те, которых от демократии воротит, будут сидеть тихо, как мыши. Однако афиняне, убаюканные легкой победой, проворонили заложников, чье освобождение явилось сигналом к мятежу на острове. Пришлось возвращаться. Противник выставил против эскадры Перикла 70 кораблей, однако афиняне в жестоком сражении еще раз доказали, что равных им на море нет. Разгром обернулся для самосцев потерей не только живой силы и кораблей, но и самой гавани, которая являлась ключом ко всему острову. Многомесячной осады он не выдержал. Перикл сурово покарал Самос, весь флот которого был конфискован, а оборонительные стены срыты. Непокорным союзникам предстояло уплатить огромную денежную контрибуцию. Афины еще раз доказали всему эллинскому миру, и в первую очередь Спарте, что с ними надо держать ухо востро. Вот и все, что касается Самоса. Жестокая необходимость, а не капризы Аспасии или ее "милетский патриотизм", заставила первого стратега Афин заняться усмирением острова, что, кстати, вполне одобрило народное собрание.
Перикл даже не заметил, что перестал идти и стоит на месте. Получилось это потому, что остановилась Аспасия, а вслед ей, совершенно автоматически, и он сам. Оказывается, она несколько раз подряд его о чем-то спрашивает, но о чем, он как раз и не слышал. Наконец до него донеслось, что жена, улыбаясь, говорит:
- Здесь?
- Да, дорогая. Ты выбрала изумительное место, - несколько смущенно произнес Перикл.
Место и впрямь было чудесное. Тропа, которой они поднимались, здесь сошла на нет, маленькая круглая поляна со всех сторон была окружена деревьями и густыми кустами каменного дуба, а всего шагах в десяти, невидимый, журчал ручей. По знаку госпожи рабы проворно расстелили на траве плотную и белую, как снег, холстину, которую тут же уставили принесенной снедью. Раб Сикон, которого Евангел ценил больше других за расторопность и умение держать язык за зубами, поклонясь, подал хозяину небольшую амфору с вином. Перикл тут же пристроил ее в тень. Взяв гидрию,он отправился к ручью. Там долго смотрел, как текучая, напористая вода играет на прозрачном дне разноцветными камешками - так, подумалось, жизнь, события, сама судьба не дают покоя человеку, который тоже несется неведомо куда… И хотя вода эта была немыслимо чистой и студеной, Перикл решил поискать какой-нибудь из тех бесчисленных родников, которые и питают сей безымянный горный ручей. Пройдя с четверть стадия, он заметил, что в одном месте трава гуще, ярче, сочнее, к тому же влажно поблескивает. Свернув, он пошел по этому влажному следу и вскоре наткнулся на бьющий, казалось, прямо из скальных обломков родник. Наполнив гидрию, сделал затяжной глоток - вода была отменно вкусной.
Рабы расположились чуть поодаль, но к трапезе не приступали - ждали, когда ее начнут господа. Перикл неспешно разбавил красное лесбосское вино, аккуратно наполнил килики. Подождал, пока Аспасия прикоснется устами к краю чаши, и, наконец, сам сделал несколько добрых глотков. Вино, которому передался холод родника, пилось с приятцей. Отставив наполовину осушенный килик в сторону, Перикл воскликнул:
- Клянусь Зевсом, нашей трапезе позавидовал бы самый изнеженный аристократ!
Это была неправда, и Аспасия в ответ лишь снисходительно улыбнулась. Вот уже много лет ее муж, отказываясь от всяких излишеств в еде, старался питаться так, как повседневно питается весь простой афинский люд. И сейчас их обед, или поздний завтрак, состоял из нескольких горстей соленых оливок - единственное из собственного урожая, что Перикл не разрешал продавать, считая, что в его рощах созревают самые вкусные в Элладе оливки, круга молодого овечьего сыра, порезанного маленькими треугольничками, незамысловатого рыбного пирога, а также еще пирога двуслойного с творогом и чечевичной начинкой, миски запеченных виноградных улиток, некоторого количества сушеных фиг, трех пшеничных хлебцов, зелени - укроп, сельдерей, порей. Из мясных блюд - отлично зажаренный заяц, при виде которого Перикл слегка поморщился - Евангел перестарался. Острым ножом Перикл отсек с полтушки, глазами подозвал хорошо вышколенного второго раба-фракийца, имя которого ему не вспомнилось, - пусть и они полакомятся.
И Перикл, и Аспасия ели с аппетитом, изредка перебрасываясь отдельными, мало что значащими словами или репликами. Покой, нега, безмятежность. На какое-то время все то, что неотступно владело Периклом все эти дни, а если точнее - и годы, растворилось, исчезло, ничем о себе не напоминая. Оставалась с ним только мягкая шелковая трава под босыми ступнями, прохладная зеленая тень, которая, подобно щиту воина, принимала на себя удар накаляющегося синего, без единого облачка, неба, воздух, который одновременно пах и деревьями, и цветами, и камнем, и землей, и пресной свежестью близкой воды. С видимым удовольствием ощутив, как нежно тает во рту мякоть виноградной улитки, Перикл сделал глоток вина и подумал, что вряд ли прав Феогнид из Мегары:
Лучшая доля для смертных - на свет никогда не родиться
И никогда не видать яркого солнца лучей.
Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида
И глубоко под землей в темной могиле лежать.
Ах, Феогнид, но ведь туда всегда успеется. Угрюмый Харон никого из сущих на этом свете не обойдет своим вниманием. Он, Перикл, не знает, сколько еще отпущено ему всемогущими богами, ведает лишь - он для Афин сделал далеко не все.
- Кажется, я бы все ела и ела. Здесь все необыкновенно вкусно, совсем не так, как дома, - перебила ход его мыслей Аспасия. - Однако уметь вовремя остановиться - это тоже одно из немалых достоинств. Я подумала - что, если мне искупаться?
- Не советовал бы. Вода в ручье холодная, можешь простудиться.
- Я все же оставлю тебя в одиночестве. О, Перикл, ты способен обмануть своих злейших врагов, но никак не меня. Я ведь вижу: в твоей необыкновенной голове мысли роятся, как пчелы на весеннем лугу.
Перикл, улыбаясь, смотрел, как, чуть приподнимая левый край полотняного пеплоса, Аспасия, грациозно и в то же время осторожно ступая по траве, спускается к ручью. До чего же проницательна! Ничто от нее не сокроется!
Пчела мысли вновь прилетела к нему. Как ни грустно, ему уже пятьдесят восемь. Но стариком ни в любви, ни в политике он себя не чувствует. Кажется, мудрец Солон в своих "Седмицах человеческой жизни" не ошибается:
Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывает расцвете,
Также и в восемь - расцвет длится четырнадцать лет.
Мощен еще человек и в девятой, однако слабеют
Для веледолестных дел слово и разум его.
У него, Перикла, уже отсчитано два года девятой седмицы. Но Солон весьма точно подметил - мощен еще человек… По крайней мере, по себе Перикл знает, что нерастраченных сил у него весьма много. Но стоит ли загадывать, что там, впереди? Нутром Перикл чует: Афины в нем еще нуждаются. Народное собрание охотно прислушивается к каждому его слову. Но почему, почему на сердце так неспокойно?
Неслышно подошла освеженная купанием, счастливая Аспасия. Пеплос, накинутый прямо на мокрое тело, пел гимн сладкому бесстыдству, ясно обозначивая выпуклые прелести зрелой женщины. На длинных ресницах еще дрожали капельки воды.
- Я плескалась в этом ручье как беззаботная нимфа, - сообщила Аспасия, устремив на мужа прекрасные свои глаза. - Ты не можешь себе представить, насколько это было замечательно.
- Если хочешь каждый день испытывать подобный восторг, я велю соорудить здесь шалаш из тростника. Подозреваю, что отшельничество пойдет нам обоим на пользу, - шутливо предположил Перикл.
Аспасия легла животом на траву, слегка опираясь на локти, и Перикл вдруг поймал себя на жгучем желании тут же и немедленно овладеть ею.
- Я хочу тебя, о, медовая милетянка, - прерывистым шепотом сказал он.
- Мой господин, а я хочу тебя всегда и везде.
- Пусть рабы погуляют, - то ли полувопросительно, то ли полуутвердительно сказал он.
Длинные ресницы Аспасии красноречиво дрогнули.
Безлюдный лес стал свидетелем их любви - такой, будто они в первый раз узнали друг друга. Лес, да, может быть, еще и боги, благосклонно и понимающе взирающие на них с небес. Белокожей нимфой, выброшенной на берег, билась под Периклом Аспасия, но тот, столь же искусный в любви, сколь и в публичных речах, умело отдалял концовку, давая любимой возможность несколько раз взлететь на сладкий Олимп любви. Но наступил миг, когда сдерживать себя у Перикла уже не было никакой мочи. О, счастливая, высшая точка телесной близости, за которой неотвратимо следуют опустошение и пресыщенность! Правильно поступили боги, устроив людей так, что все на этом свете, даже любовь, имеет свой предел. Иначе те только и делали бы, что совокуплялись. Представив это, Перикл засмеялся. Удивленным взглядом Аспасия потребовала объяснения, что его и вовсе развеселило.
- Просто у меня в голове какие-то детские мысли. Если бы любовь длилась нескончаемо, некогда было бы заниматься политикой. И всем остальным тоже.
- Подмечено точно. Можешь сказать об этом во всеуслышание в народном собрании, - улыбаясь, предложила Аспасия. - Твои противники, несомненно, призадумаются. Впрочем, они тут же заявят, что это я так развратила тебя.
Странно, но в это мгновение перед глазами Перикла ни с того ни с сего возник толстогубый уродец Сократ, которого природа наделила острым, беспощадным умом. И почти тотчас Перикл понял, почему. С головой зарывшись в траву, он вдруг поймал ноздрями, как от зеленых сочных стеблей исходит сладковатая, еле уловимая прикорневая прель - аромат тлена и разложения, отчего на сердце у него опять стало неспокойно. Он пытливо посмотрел на жену, колеблясь, поделиться с ней своим беспокойством или нет - ведь Аспасия наверняка еще переживает их недавнюю неистовую близость. Решился все же.
- Давеча на Акрополе Сократ, кстати, считающий себя твоим учеником, сказал, что Афины напоминают ему спелое яблоко, внутри которого притаилась червоточинка. Но что он под сим разумеет, не пояснил. С тех пор я с ним не виделся, однако время от времени его слова приходят мне на ум. Разные, конечно, у меня догадки, но…
- Он мудр не по годам, этот сын каменотеса и повитухи, - осторожно заметила Аспасия.
- И кусюч, как слепень в летний день, - недовольно сказал Перикл. - Боюсь, что когда-нибудь его, въедливого и несносного, афинский демос просто прихлопнет.
- Сократ стремится к истине. Он отыскивает ее у себя в душе и в душах других. Но ты, Олимпиец, хочешь докопаться, что стоит за его наблюдением. Верно?
- Да, - сказал Перикл, - это так. Афины сейчас могущественны, как никогда. Нашему флоту нет равных. Я постарался обеспечить войско жалованием. Как, впрочем, и всех остальных свободных афинян.
- Но их горстка, - возразила Аспасия. - В твоем родном городе, да и всей державе, гражданином является лишь каждый двадцатый. Это капля в море. Я уж не говорю о "телах", но метэки, к числу коих принадлежат многие достойные люди, тоже бесправны, как последние рабы. Ты вправе обидеться на меня, Олимпиец, но мне кажется, главную свою ошибку ты сделал около двадцати лет назад, когда афиняне впервые приветствовали тебя как своего вождя. Первое, что ты предложил народному собранию, это резко, жестоко ограничить гражданский список. Теперь на место в нем мог рассчитывать лишь сын гражданина и дочери гражданина. Наверное, тебе будет больно и неприятно, но я еще раз напомню, что твой собственный сын, рожденный от чужеземки, всегда будет в Аттике свободным изгоем, по существу - никем. Разве это справедливо?
- За такие речи ты заслуживаешь остракизма, - усмехнулся Перикл, но крупные голубые глаза его были невеселы.
- Представь, о, любимый Перикл, над Афинами сгустились тучи. Надо ли ожидать отваги и самопожертвования от тех, кто на этой земле не по своей воле чужой? Защищаются тогда, когда есть что защищать.
Перикл молчал. Он всегда умел выслушать собеседника, ему был интересен непредвзятый взгляд со стороны. Он верил Аспасии, как самому себе. Но он знал и другое: засевать поле и смотреть, как его засевают, не одно и то же.
- Не хочу льстить, но близкие и далекие потомки помянут тебя добрым словом уже потому, что ты всегда был благородным и справедливым по отношению к своим врагам. Да, ты радеешь о народном благе. Ты хочешь, чтобы у каждого на столе был кусок сытного хлеба и миска вкусной похлебки. Чтобы каждый афинянин получал в день хотя бы несколько оболов. Но как? Забота государства о народе превратилась в его прикармливание. Знаешь, когда рыбак хочет приманить к себе карасей со всей реки, он горстями бросает в тихую заводь хлебные крошки. Нечто подобное происходит и в Афинах. Ты сам безупречно честен и желаешь, чтобы такими же были и все остальные. Ты мечтаешь искоренить корыстолюбие, мошенничество, воровство. Но опять-таки - как? Всеобщее доносительство превратилось в болезненную манию целого народа. Полстраны ходит в судьях и сикофантах, а вторая половина отбивается от справедливых и несправедливых обвинений, вымогательств и угроз. Шутка ли, в одной гелиэе - шесть тысяч судей.
- Вознаграждение, получаемое ими, чисто символическое, - возразил Перикл.
- Все равно - прокормить столько судейских глоток…
- Однако дела наши не столь блестящи. Торговля хиреет. Аттические амфоры, вазы, кратеры уже не нужны ни в Персии, ни в Скифии, ни в Италии. Тамошние ремесленники, взяв за образец наши изделия, научились их делать сами. Среди варваров появились ювелиры, златокузнецы, которые не хуже наших мастеров изготавливают всяческие украшения. По мне уж, лучше прикормленный горшечник, чем голодный. Тот, у кого пусто в желудке, теряет голову и способен на все. Хвала Афине Парфенос, Аттику пока что щедро снабжают хлебом северные колонии. Сейчас молчат даже те, кто препятствовал моей экспедиции на берега Понта Эвксинского.Однако эта хлебная река иссякнет, если Афины превратятся в рядовой полис. Увы, мы постоянно должны демонстрировать свое могущество. Горлопаны вопят: "Перикл попрал симмахию,под его пятою она переродилась в архэ. Глупцы! Да, Афины для меня дороже всего, но и вся Эллада тоже как мать родная. Ты видела, конечно, старинные карты - Эллада своими очертаниями напоминает тяжелую виноградную гроздь. Но эта гроздь может оказаться в чужом давильном чане, если…
- Если не найдется виноградарь, который убережет ее от злодеев?
- Да. И почему бы Афинам не стать этим виноградарем? Ведь за нами, если разобраться, первенство во всем эллинском мире.
Аспасия влюбленно смотрела на мужа, словно забыв о своих недавних, достаточно колких и наверняка обидных для него рассуждениях. В том, что говорил он, прослеживались своя логика и своя правота. И разобраться, на чьей стороне правда, Аспасии было трудновато, а может, ей просто не хотелось этого.
Далеко пополудни двинулись в обратный путь. В том же порядке - впереди Перикл и Аспасия, а за ними - рабы с заметно полегчавшей поклажей. Зелень гор и разнотравье долины, юркие ящерицы, осторожные змеи, прозрачнокрылые стрекозы и яркие бабочки - все это оставалось позади, и чем дальше, тем больше открывался взору город, который у одних эллинов вызывал восторг, у других - ненависть. Лишь только завидев первые постройки, Перикл вымолвил, будто бы обращаясь не к Аспасии, а к самому себе:
- Хотелось бы верить Солону - его "Благозаконию":
Наша страна не погибнет вовеки по воле Зевеса
И по решенью других присно-блаженных богов.
Ибо хранитель такой, как благая Афина Паллада,
Гордая грозным отцом, длани простерла над ней.