Лев Князев
САТАНИНСКИЙ РЕЙС
Трижды рявкнул в темноту портовый буксир, предупреждая, что дает задний ход, и тотчас взбурлила за его кормой ледяная каша; резко натянувшись, брызнул водой взъерошенный пеньковый трос, и массивная облезлая туша парохода "Полежаев" нехотя отделилась от причала. Была ветреная ноябрьская ночь 1945 года, дымы из судовых труб едкими струями стелились над бухтой Золотого Рога. Матросы жались к орудийному барбету на корме, постукивая сапогами о стальную палубу. Второй штурман приставил ко рту "матюгальник" и крикнул в сторону мостика:
- За кормой чисто!
- Даю ход, - откликнулся спокойный голос капитана, и корма мелко задрожала от заработавшего винта. По еле заметному в ночи черному склону берега медленно поплыли раскаленные угольки городских огней. Пароход, направляемый тягой каната, грузно разворачивался в тесном пространстве.
- Аминов, останься для отдачи буксира. Остальным - греться, - приказал штурман. Парни заспешили к средней надстройке. Матрос первого класса Николай Аминов протянул штурману хрустящую оберткой пачку сигарет "Вингз".
- Закурите, Леонид Сергеич, остатки американской роскоши. Задолбались мы с этой солью, - по-стариковски проворчал он, чиркая спичкой. - Кому она, проклятая, только нужна в таких количествах?
- Колыме нужна. - Штурман приблизил лицо с зажатой в губах длинной сигаретой к пламени, надежно упрятанному в просторных ладонях матроса. - Тебе, я вижу, не очень-то хочется в рейс? Поди, и невесту завел уже во Владике?
- Не-е, Леонид Сергеич, это дело я оставил на потом. Какие мои годы?
- Ты прав, Коля, восемнадцать лет - не возраст. А все ж, поди-ка, одолевают по ночам сны? Признайся? Сам был таким, как ты. Точно? - Пыхнув ароматным дымом, штурман засмеялся. - Гляди, какой ты выпер на казенных харчах.
- Ладно вам, Сергеич, - покраснел в темноте Николай. Был он на голову выше штурмана, заляпанный красками ватник едва сходился на широкой груди, рукава не закрывали толстые, обветренные запястья.
На пароход Коля Аминов пришел летом сорок второго, легким, как перышко, пятнадцатилетним юнгой с направлением отдела кадров и на дне самодельного фанерного чемоданчика спрятанным маминым письмом, где она сообщала, что отец его, Асхат Аминов, водитель танка "Т-34", геройски погиб в боях под Лугой. Слезно просила мама беречься в далекой океанской стороне, зря поперек других не соваться, а, главное, скорее вернуться в родные места, где ждут его две младшеньких сестренки Ляйсан и Зульфия. Письмо Коля, бывало, без свидетелей, доставал из рундука, разговаривал с мамой. После еще приходили от нее треугольные конвертики с дописками под страницей детскими почерками Ляйсан и Зульфии, приносили письма пачечками после каждого рейса, и была вся семья при Николае, в двухместной каюте "Полежаева".
В тот первый свой морской год Коля Аминов всего только и достиг, что мало-мальски освоился, окреп на матросском пайке, стал отличать кницы от кнехтов и люверсы от пиллерсов, и тому уже был рад, что стал своим на палубе; зато после, когда навкалывался в боцманской команде, обучился надежно стоять на руле и лебедках, в считанные секунды взлетать на свое штатное место по боевым тревогам, когда увидел собственными глазами, как в пламени взрыва переламывается пароход и кувыркаются до неба вырванные из гнезд стальные бимсы и как один за другим исчезают с поверхности океана выбросившиеся за борт моряки, как сходятся на брюхе вражеского торпедоносца трассы эрликонных очередей и, вспыхнув, врезается он крылом в усеянное обломками море, когда прошли эти долгие военные годы, превратился юнга в саженного гвардейца из тех, с кем считаются капитаны и кто позволяет себе почти наравных потолковать с командирами.
- Мне эти невесты - хоть бы их и не было, - сказал Николай так решительно, что штурман хмыкнул, однако, промолчал.
А вообще-то, честно сказать, прав был Сергеич: ночи не проходило, чтобы не возвращалась Колина мысль к нежному предмету. Да о чем же еще грезить восемнадцатилетнему человеку, если большую часть жизни проводит он на качающейся палубе и на берегу чувствует себя кратковременным гостем? Возвращается пароход из рейса, смотрит Коля на приближающийся берег и каждая девчонка там, на берегу, кажется ему принцессой. Черта ли в том, что она по скудному военному времени одета в мамин платок и ватник, в какие-нибудь стеганые чуни с калошами? Лицо-то нежное, глаза - лукавые, с обещанием и тайной, так бы и обнял ее, дурочку, и унес подальше сказать что-нибудь такое, о чем мечталось в морях. Так бы и полетел к ним за ворота порта!
Но приходит вечер, выгребают парни в город - и никак не решается пристать Коля со своей маетой к девчонкам. Вот они - вышагивают по тротуарам, но не пришвартуешься же к первой встречной, не выпалишь ей сходу, как требуется ему душевная подружка. А ребята тем временем, глядишь, уже сообразили пару пузырей, нашлась и хата, и потянулся он за ними… Полстакана - за приход, еще столько - за хозяев, за тех, кто в море, - и понеслась душа в рай. И рядом - все те же обветренные, раскрасневшиеся будки, надоевшие в долгом рейсе… И уже проскочил вечер, и расторопная хозяйка прибирает впрок принесенную моряками щедрую закусь. А утром, с гудящей головой, залив горящий желудок кружкой крепкого чая, - вира на лебедки или майна в трюм.
Еще одно такое увольнение и еще - мелькнут где-то рядом привлекательные девичьи мордашки, и ни одна из девчонок не догадается, что не выпивка грезится по ночам моряку, совсем не за ней выбирается он на берег… А дальше - снова в море, как сейчас, и лучше не думать о невестах, отшутиться: какие наши годы?!
- Что, Леонид Сергеич, не светят нам больше загранрейсы? - постарался сменить Николай пластинку? - Толпа говорит, сейчас - на Колыму, после - на Камчатку, как видно, в Штаты больше не светит?
- Война закончилась, Коля, орудия и эрликоны, как видишь, мы сдали на склад, лендлиз нам перекрыли. Мистеры теперь требуют золота, а золото на Колыме. А Колыму треба кормить. Народу там - тьма-тьмущая, да и мы еще этим рейсом доставим из Находки тысячи полторы.
- Зэков?
- Другие туда почему-то не рвутся, - штурман прервался, вовремя заметив, как провис у клюза буксирный канат, ткнул его ногой. - Стоп токинг , Коля, сейчас они сбросят, будем выбирать.
- Отдать буксир! - скомандовал с мостика все тот же спокойный голос.
В Находке ошвартовались у деревянного причала на мысе Астафьева. Величественный, круглый, как блюдце, залив Америка сиял синевой, отражая заснеженные пирамиды сопок Брат и Сестра. У пустынных берегов остро топорщились прибитые южным ветром льдины. В порту гудели "студебеккеры", подвозившие к пароходу доски и брус. На борт "Полежаева" поднялось под конвоем несколько плотницких бригад, в раскрытые трюма стали подавать лебедками связки леса, в твиндеках застучали топоры: плотники прямо на кучах соли устанавливали нары для пассажиров на Колыму.
Николай Аминов вышел на вахту в двенадцать дня с напарником Константином Жуковым, мрачноватым и немолодым уже матросом, плававшим еще с далеких довоенных лет и потому по привычке считавшим всех моряков набора военных лет салагами, которым много еще надобно съесть морской соли, прежде чем они поймут истинный смысл моряцкой жизни.
Второй штурман Леонид Сергеевич стоял на крыле мостика, когда Жуков и Николай поднялись принимать вахту. От носа до кормы в твиндеках копошились зэки. У четвертого трюма дымила полевая кухня, возле нее хлопотал повар в нелепом бабьем платке, залатанном полушубке и подшитых студебеккеровской резиной валенках. Десяток охранников с автоматами рассредоточились по судну: трое у трапа, по одному на кормовом орудийном барбете и у брашпиля, еще по одному - у каждого трюма.
- Хлопцы, наша задача одна, следить за порядком, чтобы пассажиры чего не отхохмили по незнанию или со страха, - проговорил Леонид Сергеевич. Было штурману еще до сорока. Но постоянная горьковатая усмешка делала его лицо старше, и глаза его смотрели холодно. Поговаривали, что не все было ладно у Леонида Сергеевича в семье. Подробностей, правда, никто не знал, да и не допытывался: что делать, такая морская судьбина - или ждут тебя дома, или нет, третьего не дано, хоть будь ты матрос, хоть капитан.
- Николай, кухню видишь? Поди подскажи им, как ее взять на растяжки, чтоб не ускакала при качке. А ты, Константин Макарыч, ступай погляди, как они складывают дрова, чтоб не устроили нам сельскую поленницу, да и мешки с провизией пусть занесут в трюмы. Дед Нептун беспорядков не любит.
- Когда их пригонят, Сергеич? - спросил Николай.
- Отход завтра, в восемнадцать, так что рано с утра должны начать посадку. Дел еще много. Вперед, мужики.
Повар, сгорбившись, тюкал топором по березовой чурке, под заплатами полушубка ходили клинышки лопаток.
- Эй, малый, не мучай инструмент, дай-ка его сюда, - сказал Николай, хлопнув по сгорбленной спине так, что повар присел, охнул и обернулся. Никола опешил, увидев перед собой женское лицо.
- Не хами, моряк, - сказала женщина. - Если помогать пришел, так на, подруби, - и она протянула ему топор.
Слова застряли у Николая в горле: если и существовала в мире настоящая женская красота, то она стояла перед ним. Всю жизнь он мечтал о такой. Ну, пусть не всю, а сколько помнит себя. Именно вот такие губы, нос и брови видел он, стоя за рулем на собачьей вахте. Темень в рубке, лишь впереди чернеет силуэт стоящего у окна Леонида Сергеича, покачивается перед глазами картушка компаса. Легонько, двумя пальцами гоняет Коля туда-сюда колесо штурвала, а в голове - мысли о Ней. Как он встретит Ее. Во Владивостоке, в Находке, в Совгавани. Подойдет этаким фреем, протянет руку: "Слушай, извини, не умею особо с вами толковать, давай без хитростей. Ну? Нравишься ты мне, сил нет…"
И после вахты долго еще лежит на своей верхней койке, слушает, как поскрипывают от качки переборки, сопит внизу давно уже уснувший Макарыч, как за иллюминатором шипят волны и подвывает ветер. Все так знакомо и привычно, как жизнь собственного тела, и Она привычно, как на вахту, является перед ним в ореоле таинственности и неотразимости. Одета Она каждый раз по-разному, а бывает (что уж скрывать) и совсем без одежды. Но мог ли он думать, что встретит Ее такой вот - в грязном платке, рваном полушубке и громадных, не по ноге бахилах, подшитых грубой резиной и с загнутыми носами.
- Растерялся, милок? Или по-русски не понимаешь? Так я повторю по-немецки, - и она произнесла несколько фраз на языке, звучание которого за войну стало для Николая ненавистным. Он взял у нее топор.
- Из немцев, что ли? Что ж вы, немцы, к труду-то не приучены? Инструмент даже как следует насадить неспособны? - Он постукал топорищем о палубу, выбрал чурку потолще и, пристроив ее вместо колоды, принялся колоть на ней дрова. Пришлось еще раз наладить хлябающий топор, забить надежный клин, после этого дело пошло. Хлоп-хлоп-хлоп - полешки разлетались по палубе с легким, освобожденным стуком. Женщина подбросила дров в печку, пошевелила загнутой железякой, потом принялась подбирать и складывать у кухни колотые поленья, время от времени с улыбкой поглядывая на хмурившегося Николая. Он расколол последнюю чурку и подал топор хозяйке.
- Хреновый у вас, фройлен, инструмент.
- Дурачок, какая я тебе фройлен? - Засмеялась она. - Переводчицей работала, за что и определена сюда. А так я обыкновенная русачка, не видишь? На, гляди, - и она откинула с лица платок. - Зовут-то тебя как?
- Николай, - сказал он, мучительно и счастливо краснея. Она теперь и в самом деле стала как русская девчонка откуда-нибудь с Новгородчины или Вологды: льняные волнистые волосы, белый лоб, серые глаза и точеный носик… Ох, черт, она сияла как солнце.
- А я - Лиза Потапова, никакая не фройлен. Ты затем и пришел, чтобы дров подколоть? Смотри, а то пес уже на тебя глаз косит, - она кивнула в сторону молодого охранника с румяным самоуверенным лицом. Привалясь плечом к стойке, тот лузгал в горсть семечки, остро поглядывая в сторону кухни. Охраннику было и на ветру тепло: зеленые байковые рукавицы на меху он заткнул за отворот дубленого полушубка, шапку сдвинул на затылок, выпустив витой чуб. Уловив обращенное на него внимание, он подал голос:
- Лисанька, народ ждет. Когда начнем питать?
- Точно в срок, гражданин наблюдатель, - огрызнулась она, не удостоив охранника поворотом головы. - Спасибо, Коленька. - Серые глаза потеплели. - Заходи еще, когда будет по пути.
- А вас они не могут отпустить к нам в столовую? - спросил он. - Например, выпить чаю?
- Нет, миленький, таким нас не балуют, - засмеялась она. - Не положено.
- Мне тут еще кое-что надо делать, - сказал Николай.
Заготовленные для крепления кухни тросы и скобы валялись неподалеку. Николай отобрал несколько стропов и, гремя ими по железу палубы, приволок их к кухне. Здесь он завел концы с гашами через ось повозки и закрепил их к палубным рымам, после чего обтянул втугую талрепами. Работая, он перебрасывался словами с Лизой, хлопотавшей у котла.
Ей и лет-то оказалось всего девятнадцать, почти такая же, как он. Встретила войну в Витебске. Отец из крестьян, в семнадцатом вступил в партию, пошел учиться в рабфак, закончил пединститут, немецкое отделение. Дело свое любил и от учеников требовал если уж и не любви к языку, то во всяком случае старанья, в этом спуска не давал и собственной дочери, с ней даже дома разговаривал по-немецки. Вот и выучил на беду. Как началась война, отец ушел добровольцем на фронт.
- Помню, третьего июля было, Сталин речь говорил по радио: "Братья и сестры", и прочее такое, - рассказывала Лиза. - Папа прибежал уже в форме, обнял нас с мамой и Лесей, прощайте девочки, наверное, не увидимся. А здоровущий был, как медведь, в деда пошел. Того Потапом в деревне прозвали, от него и детей - Потаповыми… А ты мне - "фройлен", дурила… - Николай то и дело взглядывал на нее, изумленно отмечая, что зэковские лохмотья вовсе не гасят сияния ее красоты.
- Остались мы одни с мамой, она худенькая такая была, я в нее пошла. Еще сестренка у меня, я говорила, Леся…
- Леся? - запоздало удивился Николай. - А у меня сестренка - Лейсан. Почти Леся! И еще одна есть Зульфия.
- Пусть твоим, Коля, не будет того, что нам досталось… Немцы пришли, стали всех регистрировать. Кого - на работу, а кого и сразу за город - в балку. Меня в госпиталь погнали, горшки да судна носить. А лет-то мне было всего пятнадцать, силенок никаких. Но куда деться - вкалывала, зато питалась и домой еще приносила Леське и маме. С ранеными, с немчурой, нахваталась практики разговора, да я и так уже неплохо ихний язык знала. Начальство заметило, вызвали, говорят, пойдешь переводчиком. Вот и вся моя, дорогой матрос, вина.
- Да-а… не повезло вам. - Николай взглянул на часы. - Уже тринадцать. Извини, Лиза, мне на вахту.
- Ой, и мне пора! - Она схватила закопченную железяку, ударила по куску рельса, привешенному к передку кухни. - О-бед! Разбойнички, супостаты, подходи питаться!
- Минуточку, моряк, можно на два слова? - Остановил Николая охранник. Они были ростом вровень - матрос и конвойный. На губах охранника скользнула усмешка.
- Я тебя что хотел предупредить, ты с этой немецкой овчаркой того… поменьше. Понял?
"Овчарка… Сам-то ты пес…" - неприязненно подумал Николай, но спросил осторожно:
- А что я ей сказал?
- Это не важно, а общаться не положено. Я тебя предупредил. Так что гляди, без обиды. - И конвоир отошел, поправляя автомат на груди.
Из твиндеков поднимались заключенные, пристраивались в очередь, гремя котелками и мисками. Лиза взобралась на приступок кухни и черпала варево из парящего котла, покрикивая: "Получай, разбойнички, со дна пожиже, добавки не будет!" Льняные волнистые волосы трепал ветерок, щеки девушки разрумянились. Николай отвел от нее глаза. "Овчарка? Да никогда не поверю! Сам-то ты легавый…" - вновь подумал он, поднимаясь на мостик.
* * *
К вечеру небо затянулось, ветер потеплел и повернул к югу против часовой стрелки - верный признак ухудшения погоды. И точно. Едва Николай сменился с вахты, как повалил мокрый снег. Во всех пяти твиндеках зэки установили нары и теперь, скользя по талому снегу и чертыхаясь, сооружали из досок на палубе гальюны-туалеты - по одному против каждого трюма, укрепляя их клиньями и распорками.
Палуба "Полежаева" ограждалась не фальшбортами как на большинстве торговых судов, а здесь их заменяли цепные релинги, натянутые на невысокие стойки. Конструкция эта удобна тем, что во время шторма захлестывающая палубу волна без всякой задержки выливается вновь за борт; но зато и выходить из помещений в штормовую погоду опасно: смоет за борт.
О том, что ожидает "временные удобства" - дощатые гальюны - при первом же шторме, предупредил капитан судна Берестов начальника конвоя Роберта Ивановича Майского, сухощавого человека лет под пятьдесят, похожего в своих массивных роговых очках с толстыми стеклами на завзятого книжного червя, по недоразумению одетого в форму энкаведе. Майский невозмутимо кивал, слушая капитана.
- Как я вас понял, в случае шторма полторы тысячи единиц спецэтапа останутся без сортиров?
Капитан поморщился.
- Именно так. - Берестов, моряк еще старой, дореволюционной закваски, свободно владевший несколькими иностранными языками и увлеченный китайской поэзией, вообще-то вполне терпимо относился к определенным словечкам, слыша их от людей необразованных, грубых, диких, но физически страдал, когда их употребляли те, кому, кажется, следовало бы ценить чистоту русского слова.
- Боюсь, что и кухни рискуют быть смытыми за борт. Говорю это вам в виде неофициального "морского протеста". То есть мы, команда, предпримем все возможные меры. Остальное придется списать на форсмажорные обстоятельства, океан. Вы все сделали, Роман Романович? - капитан повернулся к стоящему у порога боцману, сутуловатому человеку с красным лицом, белой, густой шевелюрой и яркими василькового цвета глазами.
- Так точно, - произнес Роман Романович сиплым с мороза голосом.
- На своего боцмана я надеюсь, - сказал капитан, - и все же…
- Ну что ж, все понятно, значит, и кухни снесет вместе с сортирами… - с видимым удовольствием повторил не понравившееся капитану слово Майский.
Не терпел начальник этапа чистоплюев, полагавших, что все на свете можно решить, опираясь на некие выработанные веками правила. "Нет, дружок, мерси. И белые капитанские перчатки ты прибереги для вечера вальсов, а мне предоставь сортиры. Сунуть бы тебя на сутки-другие в камеру с мальчиками, осужденными по 136 или 141 за убийство и изнасилование, ты бы у меня завопил: "Стрелять, стрелять их!" А я с такими день и ночь колупаюсь, мне поручено страну очищать, чтоб такие, как ты, после раскланивались и помахивали вежливо ручкой".