- Ну что ж, если смоет удобства - обойдутся без них, не велики господа. - Он поправил массивные очки. - Наша задача - погрузить этап здесь и по счету высадить на причале в Нагаево. Сумеем мы при этом организовать двухразовое питание и одноразовое посещение сортира - вопрос не главный.
- А я считал, что вы и мы обязаны обеспечить людям элементарные человеческие условия…
- И ошиблись! - почти весело возразил Майский. - Речь идет не о "людях", как вы подчеркиваете, капитан, а об опасных преступниках. Страна воевала, а они отсиживались в плену, воровали, работали на немцев. Это им вы хотите обеспечить жизненные условия? - Точки в линзах дрожа остановились. - У меня они расстреляли всех родных в Черновцах. До единого человека! А теперь я им буду чаи разносить?! А вот! - и Майский согнул руку, сделал неприличный жест. Капитан вновь сдержался.
- Наверное, не все они поголовно были карателями? - усомнился он. - И в плен далеко не все попали добровольно?
- Допускаю, но не я их судил, не мне их и оправдывать. Моя задача - доставить их по счету живых или списанных, то есть мертвых. У вас, капитан, тоже есть приказ, давайте каждый делать свое дело.
- Сожалею, что довелось участвовать в таком предприятии, - сказал капитан, демонстративно закладывая руки за спину.
- В таком случае позвольте и мне предъявить некоторые претензии. Я не разрешаю вашей команде яшкаться с заключенными. - Майский, так и сказал: "яшкаться", а не "якшаться", заставив капитана снова поморщиться.
- Боцман, в чем дело? - спросил он.
- Это Николай Аминов. Он крепил кухню, по ходу дела разговаривал с поварихой. Она женщина, даже девушка.
- Немецкая овчарка, - уточнил Майский. - Прошу, товарищ капитан, не посылать более матросов на работы, которые обязаны выполнять зэки.
- Хорошо, - трудно выговорил капитан. - Вам понятно, боцман? - спросил он.
- Есть! - Повернувшись по-военному, боцман вышел из каюты.
- Роберт Иванович, вам выделена отдельная каюта. Вахтенный матрос проводит. Честь имею. - Капитан не опустил рук из-за спины.
* * *
Николай Аминов сменился с вахты в четыре утра и не видел, как началась посадка. Ворочаясь на своей узкой койке со штормовым бортиком, он думал о Лизе. И только о ней, странным образом отделяя девушку от окружения, в котором она существовала, забывая о невероятных, невыносимых даже для крепких мужчин лишениях, которые она уже перенесла и обречена переносить впредь. "Пройдет, словно солнцем осветит… - беззвучно шептал он. - Словно солнцем осветит… Вот уж точно, словно солнце! И волосы у нее, как лучи солнца, и глаза тоже лучатся. Преступница? Неправда, мне-то зачем бы она врала? Просто ей не повезло. Надо же было ей, оставшись жить при оккупантах, чем-то питаться? Родись она здесь, в Приморье - и ходила бы теперь в институт, и когда-нибудь я встретил бы ее на улице студенткой. Да разве посмотрит такая, если все у нее в порядке, на меня, матроса с семью классами? А здесь сказала: миленький. Конечно, просто так проговорила, без особого смысла, но смотрел-то хорошо, даже ласково…"
Только что на ночной вахте обходил он заснеженную палубу, зэки уже раскрепили "скворечники" у бортов, Лизин агрегат одиноко притулился у четвертого трюма, круглые крышки котлов, покрытые снегом, светились, как лунные диски. Вернулся на мостик, второй штурман усмехнулся и покачал головой.
- Кружит тебя, Николай батькович, ох, кружит! И не зря… Видел я ее, хороша русалка. Не иначе, брат, ты влюбился.
- В кого? - растерялся Николай.
- Известное дело, не в мордоворота с автоматом, - хмыкнул стоявший на руле Жуков. - Только зря ты это, Никола. Растравишь и себе, и ей душу, а вам в нее плюнут.
- Да-a, без перспектив твоя девушка, Николай батькович, - сказал штурман. - А вообще я вам скажу, ребята, красивая баба, - завсегда чужая. Это уж поверьте старику.
Ворочайся, Никола, теперь в думах… Зэки. Немало их перевидел Николай, но до сей поры как-то не останавливал на них особого внимания. Серой, однородной массой шагали они в сопровождении автоматчиков и грозно молчавших псов, семенящих по обе стороны колонны. Вливались их бесконечные колонны в раскрытые по утрам ворота порта, разгружали заключенные американскую муку и консервы, ящики с метровой длины пластами соленого и копченого сала, танки и паровозы, тюки с подарками от американских матерей и запчасти для "студебеккеров" и "доджей". Всякие там были, в этих колоннах, но кто за что сидел, Николай обычно не интересовался. Посадили - значит, было за что. Спроси их - так вообще невинные ягнята: один колосков набрал в колхозном поле, другой что-то сболтнул про Сталина, у третьего нашли Священное писание. Видать, что-то они недоговаривали, недаром же их даже в штрафбат на фронт не брали. Враги народа - и баста, что там рассусоливать? "А вот твоя Лиза - она что же, такая вся чистенькая?" - проклюнулся вдруг противный голосок. "Ей я верю!" - заглушил он сомнение. "Ей веришь - а остальным - нет?" - "Так ее же видно! Куда ей было девать сестренку? В партизаны идти? Ну, пусть в чем-то и виновата, но не на Колыму же ее, на верную гибель! Вместе с фашистами и врагами народа…" - "А откуда тебе известно, что все там фашисты и враги народа? - хихикнул голосок. - Может, и среди них немало таких, как твоя красавица?" - "Не знаю про других, а она - не враг, я уверен!"
Он слышал урчанье прибывших в порт машин, окрики конвойных, мерный скрип сходен и шарканье сотен ног по палубе судна. Но Николай отключался - слишком устал за день. "Миленький"… - услышал он и почувствовал себя счастливым.
* * *
Палуба больше не принадлежала команде. Для прохода на нос и корму оставили левый борт, а правый отдали под нужды ГУЛАГа. Каждый квадратный метр заняли чуждые морскому кораблю устройства и сооружения: перед лебедками дымили походные кухни, у трюмов высились штабеля дров, мешки и ящики с провизией, борт оседлали громоздкие скворечни - гальюны. Палубу загромоздили как заезжий двор. Более же всего противны были морскому духу невольники, загнанные в твиндеки, и сопровождавшая их охрана. Толпа заключенных принесла с собой густой дух давно не мытого тела, гнилой одежды и явственное ощущение какой-то вселенской незащищенности человеческого существования. Когда по команде конвоиров из твиндеков к кухням начали шустро выбираться бачковые разносчики и повара "разводящими" черпаками стали разливать им баланду и жидкую кашу, а каптерщики по счету выдавали мерзлые буханки давно испеченного хлеба, Николай Аминов ощутил, как нестерпимая тоска сжала ему сердце. Значит, вот к чему приговорена Лиза? Он уже перекинулся с нею несколькими фразами, за что вновь был отруган конвоиром. Наругавшись, тот оглянулся и негромко предложил:
- Ты чем девку зазря маять и самому страдать, так лучше подойди ко мне как человек, может, и договоримся.
- Насчет чего?
- Насчет картошки дров поджарить, тюха баржевая! - сплюнул конвоир на палубу. - Тебе че, объяснять надо как маленькому? Подойди, сторгуемся, обогреешь свою зазнобу.
- Слушай, давай сразу и договоримся, я все отдам… - заторопился Николай и полез в карман. Охранник остановил его.
- После подойдешь, когда в море будем, - и снова сплюнул. - Там ей убегать некуда.
В рейс вышли ровно в восемнадцать часов. Над заливом Америка сгустились сумерки, мигал на прощание розовый глазок маяка Поворотного. Норд-ост легонько прошелся над палубой, крутнулся между лебедок и надстроек, унося в ночь душные ароматы спецэтапа. Охранники укрылись в тамбучинах-входах, время от времени вызывая зэков. По их команде из пароходного чрева на холод выбиралось десять-двенадцать темных фигур, неуверенно расставляя скользящие ноги, тянулись к скворечникам. Хлопали двери - заходили по двое, появлялись снова и, дождавшись остальных, ковыляли ко входу в твиндек. Проходило полчаса и снова окрик: "На оправку выходи!" - и смутные тени двигались по неосвещенной палубе. В пятом часу утра подняли поваров, задымились походные кухни. Николай Аминов, сменившись после "собаки", дождался, когда выйдет из твиндека Лиза, и шагнул было ей навстречу, но откуда-то из темноты раздался незнакомый голос.
- Назад! Ходить только по левому борту!
- Доброе утро, Лиза, - окликнул девушку Николай.
Она приподняла руку.
- Ступай отдыхай, Коля, наше доброе далеко осталось.
- Разговаривать не положено! - снова окрикнул охранник.
"Чтоб ты сдох, пес", - думал Николай, идя в каюту. Жуков уже принял душ после вахты, выпил в столовой чаю, приготовленного кок-пекарем Верочкой для вахты, и теперь лежал, растянувшись на своей койке под включенным ночником.
- Че не спишь, Макарыч? - спросил Николай устало.
- О тебе забочусь, малыш. - Жуков преувеличенно громко вздохнул. - Что ж ты так теперь и будешь возле нее кругаля давать? Сказано тебе - ноль впереди. Не тревожь девку и сам не майся.
- Все знаю, Константин Макарыч. - Николай сбросил сапоги и робу, сполоснул над раковиной лицо, ступни, после чего легко взлетел на заскрипевшую под ним верхнюю койку, ввинтился под заправленные простыню и одеяло. - Знаю, Макарыч, и не пойму, отчего люди стали зверями друг к другу. И слов других не знают, кроме команд: "Стой!", "Назад!" Я бы эту гниду в белом полушубке за шиворот - и за борт, пусть там сивучам кричит: "Стой!"
- Вишь, и ты такой воспитался, что сразу за борт - и хрен с ним. А другими недоволен, - заговорил внизу Жуков. - Не в них, друг, дело и не в нас. Система такая. Конвойного сверху настропалили, как хозяин травит пса, чтоб сделать его позлей. Вот он теперь и свирепствует. Придет время - и ты кого-нибудь за горло схватишь, воспитаешься, значит. Так оно и идет. А чтобы такая система не сорвалась, то устроены подпорки - ты, к примеру, вот сейчас наденешь сапоги и пойдешь стукнешь на меня, а я про тебя тоже кому надо: "стук-стук!" И вперед, на Колыму или даже подальше.
- Кончай, Макарыч! Мы кто, моряки или дешевки, чтобы стучать друг на друга?
- Не веришь? Почему я о тебе, корешок, и страдаю. И сон ко мне не идет. Хороший, думаю, хлопчик, а загремит ни за грош… Учти, так у нас устроено, что на любой коробке есть свои сексоты. И на палубе, и в машине, и среди комсостава. Спросишь - кто сексот? Да такой же, как ты, мариман, отличный мужик, но подписался сотрудничать. Он бы и рад не донести, да знает, что за ним тоже следят, капнут в случае чего. Тот, кому он докладывает, тоже мужик, наверное, нормальный, видит, что не надо, не стоило бы так делать, а не может иначе, потому как в ухо ему еще сексот дышит. И так до самого, кореш, верха. Учти… - Наступила долгая пауза. Жуков беспокойно заворочался внизу, потом, вскочив с койки, заглянул на лежащего Николая. - Заснул? Нет? Тогда почему молчишь?
- Тяжело все это, Макарыч. Не хочется верить.
- А-а! - Жуков снова исчез внизу. - Ну, гляди. Если что, я откажусь. Свидетелей нет, не докажешь.
Николая подбросило.
- Ты че?! Ты че, с роликов съехал?! - Перегнулся он через бортик. Жуков выключил свет в изголовье и, повернувшись лицом к переборке, изо всей силы всхрапывал, будто спал уже давно и крепко.
* * *
- Кажется, нам везет с погодой, товарищ капитан. - Майский стоял на крыле мостика, подняв воротник белого полушубка, в шапке, надвинутой на самые очки. Капитан Берестов в кожаной с каракулем шапке и хромовой канадке поднял к глазам бинокль, всматриваясь в тусклый клинышек берега, возникший слева на горизонте. Солнце опускалось за кормой в сиреневый шершавый океан, десяток ослепительно белых чаек, лениво взмахивая крыльями, висели над мачтами, глядя сверху на железную коробку парохода и копошащихся на ее палубе людей.
- До Лаперуза дошли благополучно, Роберт Иванович, но барометр падает.
- У меня даже фитили в твиндеках не укачались, наоборот, выспались и отдохнули за сутки.
- Фитили? - Берестов опустил бинокль.
- Да. Доходяги. Единиц триста наберется в этом этапе. - Майский повернул к капитану спокойное интеллигентное лицо. - В основном это те, кто по пятьдесят восьмой пункты восемь и десять осужден - предатели, болтуны, сотрудники германских контор. Короче, паршивые интеллигенты. Там они привыкли к кофе с бутербродами и здесь вначале нос воротили от баланды, а когда перестали разбираться, что вкусно, что нет, - уже дошли. Принялись жрать сырые очистки, к помойкам прибились и, естественно, сошли на нет. Да вон они, красавчики, хромают в сортир, в обнимку, полюбуйтесь, - Майский маленькой смуглой рукой показал вниз. По палубе к скворечне брели, поддерживая друг друга, двое: один с багровым, опухшим лицом еле переставляя отекшие ноги, его поддерживал седобородый сухой старичок в пенсне, оседлавшем горбатый нос.
- Известные люди, я их запомнил, - проговорил Майский. - Опухший - это так называемый ученый: селекционер. Думаете, он вывел продуктивный скот или особо стойкие зерновые, чтобы помочь изголодавшемуся за время войны народу? Нет! Зато он сам никогда в жизни не знал, что такое лечь спать без сытного ужина. Отчего теперь и разваливается на ходу. А поддерживает его известный в свое время врач…
- Где, кстати, врач вашего этапа, Роберт Иванович? - прервал его капитан. Майский улыбнулся ему как человеку, упрямо не желающему его понимать.
- Где же ему быть? В твиндеках, следит за здоровьем контингента и оказывает посильную помощь.
- Он тоже из приговоренных?
- Естественно. Но живет в пятом твиндеке вместе с охраной, так что врач на посту, товарищ капитан. Но что может сделать медицина, если человек регулярно набивал утробу объедками или, простите, калом?
- Команда могла бы поделиться с контингентом, как вы их называете, качественной пищей, - не отводя глаз от стариков, сказал Берестов.
- Ай, бросьте сказать, говаривали в Одессе, - отмахнулся Майский. - Все они получили наказание по заслугам и пусть искупают свою вину. Оставим благотворительность для честных людей.
* * *
Ночью миновали пролив Лаперуза. Слева мерцал маячок на мысе Анива, справа, у темных скал Хоккайдо, скользили светлячки рыбацких шхун. Едва вывернули из-за мыса, как норд-ост шибанул по левой скуле, загудел в антеннах. Судно ударилось о волну, раз и другой, носовую палубу обдало веером ледяных брызг. В тесноте рулевой рубки Леонид Сергеевич сунул Николаю вертушку анемометра.
- Давай наверх, замерь ветер. Фонарь-то есть? - крикнул он уже вдогонку.
- У меня! - откликнулся Николай, карабкаясь по скобтрапу. Ветер бил в лицо. Николай выпрямился, вцепившись одной рукой в поручни, а в другой держа над головой прибор с бешено закрутившимися лопаточками - полушариями. Внизу на раскачавшейся палубе метались смутные тени. Кто-то глухо крикнул. Нос судна вскарабкался на гору, рухнул в пропасть, приняв на себя пенный гребень встречной волны, и она прокатилась по палубе метровым потоком, смывая все на своем пути. Грохнул выстрел. Николай, скатившись со скобтрапа, вбежал в рулевую.
- Тридцать пять метров в секунду, Леонид Сергеевич! Там стреляют…
- О’кей, одиннадцать баллов, товарищ капитан, - сказал второй помощник в телефонную трубку. - Кто стрелял? Выясним. Очевидно, на палубе - полундра. Есть! Включаю. Николай, включи прожектор! - крикнул он. Жуков гонял колесо штурвала, еле удерживая судно на курсе.
- Товарищ второй, скомандуйте в машину, чтобы оборотов прибавили. Руля не слушает, - попросил он Леонида Сергеевича. Тот закрутил рукоятку телефона, заговорил с вахтенным механиком.
Длинный расходящийся сноп света ударил в стену тумана, высветил мокрый салинг фок-мачты и, скользнув вниз, обнажил картину опустошения. Волна разом снесла все "скворечни" будто их никогда и не было на палубе. Лишь несколько досок висели, но и они вот-вот должны были заплясать на волнах Охотского моря.
В рубку вошел капитан, попросил пригласить начальника спецэтапа. Майский явился через несколько минут, на ходу протирая забрызганные водой очки.
- Выхожу на носовую палубу - и тут как ударит! - то ли восхищался, то ли возмущался он сиплым голосом. - Еле успел за угол. А этот дурак Мякинин увидел у борта человека, кричит: стой! Вместо того чтобы зацепить его, пока не смыло. Привычка, конечно…
- А кто стрелял, Роберт Иванович? - спросил капитан.
- Я же рассказываю: Мякинин у меня есть, тупица из тупиц, впрочем, в самый раз для службы. Он увидел - брыкается человек у борта, первая мысль - побег! Ну, и выстрелил, а волна подхватила сердешного. Здесь-то какие новости? - спросил он, проходя вслед за капитаном в штурманскую рубку и усаживаясь на диванчике.
- Никаких, если не считать стрельбы влет и того, что все гальюны и кухни - кроме одной - ушли. Об этом я и помечу в вахтенном журнале.
- Ну, что же, товарищ капитан, все случилось, как вы и предупреждали. У меня к вам нет никаких абсолютно претензий. Далеко ли еще ехать до Магадана?
- Идти, Роберт Иванович, идти. - Капитан согнул над картой витую шею настольной штурманской лампы. - Взгляните - вот Сахалин, мы - у мыса Анива, а здесь, вверху - Нагаево. Мне кажется, вам нехорошо? Укачались? - внимательно вгляделся он в сморщенное лицо Майского.
- Суток трое-четверо? - пропустил мимо ушей вопрос Майский. - Выдержим, товарищ капитан, пусть у вас об этом голова не болит.