* * *
Меня несколько удивила относительная скудость императорского стола. Если Люка рассыпал возле нашего походного костра буквально весь ассортимент ресторанных закусок – от черной икры до арбузов и устриц, так что обзавидовался бы любой завсегдатай ресторана, то сюда, в высокие палаты императора, очевидно, уже мало что попадало, и напрашивался печальный вывод: Московия – беднейшая северная территория, да еще прибитая военным временем ниже всех критических отметок.
Впрочем, Бонапарт мог и намеренно трапезничать столь аскетично. Солдатская похлебка, хлеб, жюльен, телятина – простая, здоровая пища. Хотя я заметил и бутылку анжуйского, и пармезан.
Анюта, как лояльная москвичка, естественно, была усажена подле императора.
– Княжна, ваши манеры и великолепный французский в других обстоятельствах меня бы уверили, что вы истинная парижанка! – успевал ей делать комплименты Бонапарт, самолично нарезая телятину, – уверенно, будто карту Европы.
– Благодарю, ваше величество, – лепетала Анюта в ответ. – Но я русская и другого Отечества себе не желаю.
– О, достойный ответ завоевателю! – усмехнулся Наполеон.
Я легонько толкнул Аню ногой под столом (чтобы все-таки держала себя в рамках, не будила лиха, пока оно тихо), а сам склонился к императору:
– Ваше величество, княжна вопреки воле родителей осталась в Москве, чтобы лицезреть великого человека. – И тут же почувствовал жесткий ответный толчок под столом.
Наполеон с немного наигранным любопытством повернулся к девушке:
– Вы, правда, столь лестного мнения о моих скромных успехах?
Аня судорожно сглотнула, секунду поразмыслила, и выдала:
– Конечно. Как я могу не отдать должное гению полководца и государственного мужа… Мне особенно льстит, что ваша стратегия и тактика основаны на опыте русского гения, генералиссимуса Александра Васильевича Суворова – его победах над турками, поляками и… французскими войсками во время его италийского похода.
В зале повисла весьма напряженная пауза. Воздух уплотнился и застыл. Все мы – знатные и худородные, с орденами и без, честные и воры, гордецы и холуи – ждали реакции Наполеона.
А император вдруг захохотал. И тут же, еще без осознания причины, над столом прокатилась волна угодливого смеха.
– Боже мой, она еще и умна!.. – отсмеявшись, воскликнул властитель Европы и Африки. – Мои победы слишком велики, чтобы отказываться от предшественников!
Не ручаюсь за точность цитаты. Маршал Ней утверждал потом, что фраза дословно звучала так: "Победы Франции слишком велики, чтобы отказать кому-то в удовольствии быть нашими учителями!"
Но, так или иначе, смысл в общем тот же.
Все лизоблюды за столом немедля начали рукоплескать. Пара маршалов, ценящих свою репутацию, просто смотрели в немыслимые дали открывшегося им смысла, мудро улыбались и кивали в знак согласия, будто кони в яслях, завидевшие своего хозяина с седлом и сбруей.
Кто-то кому-то сказал:
– Великодушие – истинная добродетель великих людей!
А я против воли прислушивался, что там дальше у Наполеона с Анютой.
– Посему позвольте выразить надежду, что я смогу и впредь наслаждаться вашим обществом, – сказал император, отправляя в рот кусочек пармезана.
– Об этом надо спросить у моей настоятельницы, – скромно потупилась девица.
– Думаю, мы ее уговорим. А вас уговорим снять этот траур, – сказал Бонапарт, при этом изловчился и одним движением смахнул с головы послушницы ее темный полотняный капюшон. И тут же рассмеялся как мальчишка.
За столом вновь раздались восторженные возгласы и аплодисменты – на этот раз в адрес внешности "знатной монашки".
Пока же император радовался как ребенок своей дерзкой проделке, Анюта густо краснела. Я так и не понял, от чего? Наверно, все-таки от удовольствия…
А император продолжал развивать свой очередной маленький успех.
– Поверьте, ваша родина не погибла, – говорил он проникновенно. – Она вновь возродится…
– Я знаю… – тихо отвечала девушка.
– …под просвещенным протекторатом Французской империи, – уверенно завершил мысль Наполеон.
Я увидел, что Анюта снова собралась горячо возразить, и опять толкнул ее под скатертью ногой.
– Оставьте мои ноги в покое! – тут же воскликнула она и пихнула меня в грудь руками так, что едва не скинула со стула.
– Едва ли это возможно! – рассмеялся искушенный император. – Не только ноги, но и вся вы – как магнит для моего юного друга! Скажу вам по секрету, и не только для него!.. Право, я уже чувствую себя как в Париже! О, если бы не этот дым… Что там, Дюпон?
Генерал Дюпон, торжественно вступивший в этот момент в залу, печально улыбнулся. Он сделал несколько шагов по направлению к императору и четко доложил:
– Огонь подступил слишком близко к Кремлю, ваше величество. Оставаться здесь далее опасно!
– Что же пожарные команды? – Наполеон побагровел.
– Пожарная утварь полностью вывезена русскими из Москвы, – невозмутимо отвечал Дюпон. Он находил излишним выражение собственных эмоций по любому, даже самому весомому поводу. Он лишь констатировал факты.
Сорвав с шеи и швырнув перед собой салфетку, Бонапарт вскочил в негодовании. Словно забыв обо всех приглашенных к столу, начал расхаживать по залу.
Присутствующие в молчании провожали его взглядами, и головы в напудренных париках синхронно поворачивались то влево, то вправо.
Подойдя к окну и упершись локтем, как в ружейный приклад, в раму, Наполеон смотрел на далекие всполохи пламени… Потом раздался его глухой и низкий голос. Император говорил буквально себе под нос, но в тишине явственно слышалось каждое слово:
– Это не просто варвары, это безумцы! Как им не жаль своего города?! Они хотят войны на истребление?.. Они ее получат!..
– Пока возможно, – снова бесстрастно заговорил Дюпон, – лучше переселиться из Москвы!
– Я так долго шел сюда не для того, чтобы переселяться! – Бонапарт, зыркнув в сторону Анюты, стремительно зашагал из зала. – Куда переселяться?..
Он даже ни с кем не попрощался. Дюпон тенью проследовал за ним в соседнюю комнату. В дверях мелькнула карта на широкой стене… Дверь так и не прикрыли.
– Русские войска предположительно на юге, – твердо докладывал Дюпон. – Значит, безопаснее будет на севере.
– Я никуда не уйду! – кипел Наполеон. – Надо только найти место, где нет этого гадкого смога!
– Дым уже всюду.
– Армия, выросшая в пороховом дыму, перенесет и это.
– Разумеется, войска потушат огонь, – вздыхал Дюпон, – и затем займут квартиры в уцелевших домах. Но вам было бы целесообразно на время пожаров…
– Что вы предлагаете? Где карта?.. Что там, на севере?..
Я уже тактично топтался в дверях. До сих пор не понимаю, что меня дернуло за язык – уж точно не жажда угодить Наполеону и не благородное волнение за его высокую особу!
– Ваше величество, там есть Путевой Петровский замок. – Бонапарт и Дюпон одновременно обернулись ко мне. – Вам там будет удобно, – уверенно добавил я.
Не получив как приглашения, так и запрета, я бодро прошел к карте и пальцем ткнул верхнюю часть.
– Я однажды побывал там в детстве и наверняка вспомню дорогу.
– Вы уверены? – с надеждой спросил император.
– Неподалеку было родовое поместье отца, которое он продал пятнадцать лет назад, – пояснил я ситуацию. – Для этого отец и приезжал тогда в Россию. А я… был еще дитя.
Наполеон подошел ко мне и с пафосом, по своему обыкновению, взял меня обеими руками за плечи.
– Ведите же, мой первый верный россиянин!
– Ваше величество… Спасибо, только я давно француз.
– Не стесняйтесь своей родословной, – Наполеон снисходительно похлопал меня по плечу. – Именно она сейчас сослужит Франции важную службу. А вскоре все люди будут гражданами мира. Моего мира!..
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
Мимо бежали солдаты с мешками песка, с досками. Раздавались короткие злые команды. Один из подручных Пикара, выглядывая из-за столба коновязи, следил за нашим разговором.
Матушка-игуменья на каменном крыльце своей кельи скорбно возвышалась надо мной и Жаном. Я хотела бы встать с нею рядом – скорее "прибиться к своей", но игуменья всем своим видом показывала, что стоит по центру узкого крылечка столь монументально и прочно, что место рядом надо еще заслужить.
Жан старался излагать проблему весело и бойко, но я чувствовала его скрытое смущение:
– Матушка, дело в том, что император желает видеть княжну Коврову при дворе, а она без вашего благословения не может этого сделать.
Настоятельница отвечала весьма сухо:
– Император нынче далеко, в Санкт-Петербурге, дорога туда дальняя…
– Ну, вы же понимаете, я говорю о том императоре, который неизмеримо ближе…
– А-а, ты про супостата… – протянула, будто только сейчас поняла, игуменья и взглянула на меня в холодном изумлении. – И ты просишь моего благословения на это?!
Я так и вскинулась:
– Матушка, нет, конечно! Это он просит… И супостат их – тоже. Представляете?..
Игуменья сошла с крыльца и стала отбирать с холстины в таз хорошую сухую свеклу, репу и морковь.
Жан, видя, что разговор склонился не в ту сторону, принялся тараторить:
– Послушайте, при дворе Бонапарта Анне будет гораздо безопаснее, чем в этом дыму, среди мародеров всех мастей! Кстати, я только что едва вырвал ее из рук одного психопата! – оглядевшись по сторонам, Жан скроил такую мерзкую рожу соглядатаю Пикара, что я невольно прыснула, а филер, верно, сгорая от стыда, укрылся за столбом.
По лицу игуменьи пробежала тень сомнения. Жан, увидев это, начал настаивать еще горячее. Следом за матушкой Екатериной он теперь тоже забрасывал овощи в таз, который та держала. Причем, не глядя, Жан в основном кидал гнилую репу и морковь. А игуменья в раздражении выбрасывала плоды обратно…
– За французов я еще, допустим, поручусь, – тараторил Жан, – но тут всюду черт-те кто шляется, в этот поход мобилизовали отбросы всей Европы…
Игуменья вдруг, явно осененная некой тайной мыслью перевела глаза с меня на Жана и обратно.
– Матушка, а перебирайтесь-ка вы все в Петровский замок, – подлизывался Жан. – Вы ежели не сгорите тут, так угорите. Задохнетесь же, ей-богу!
Игуменья только вздохнула.
– Давайте, я пару телег вам подгоню да десяток драгун дам, чтоб упаковаться помогли, – гнул свое Жан.
Игуменья поставила таз на крылечко и выпрямилась.
– Ничего, Бог милостив, – решительно сказала она. – Генерал Раевский звал – мы не поехали, а с вашими нам тем более не по пути!
Жан даже опешил на секунду от такой великой непоколебимости. И ударил кивером о землю!
– Ну, я тоже тогда не поеду!.. Здесь моя рота! Пусть супостата его штабные размещают!
Я невольно прижалась к матушке Екатерине, когда Жан пришел в неистовство. А игуменья глянула еще раз на него, на меня и сказала:
– Вы подите-ка охолонитесь пока, сударь. Нам с сестрой Анютой побалакать надо…
Жан подобрал кивер и замахнулся им в сторону коновязи. Соглядатай Пикара отлип от столба и бесшумно ретировался…
* * *
Сидя в келье матушки Екатерины при свечах, мы тихонько разговаривали.
– А супостат что?.. – расспрашивала настоятельница.
Я все честно пересказывала:
– Ну, он про Суворова ничего даже не возразил. А сказал, мол, достойный ответ завоевателю… Вот. И что надеется и дальше наслаждаться моим обществом.
– Ох, надо бы тебе ехать, – вздохнула вдруг игуменья.
Я вытаращила глаза.
– Как?!..
– Здесь-то сейчас станет посвободнее, ежели антихрист перебазируется. И я весточку нашим передам через Фому-истопника. А потом – ты слушай! – я к тебе пошлю сестру Анфису, как бы навестить. Коли ты за одним столом со злодеем хоть изредка сидеть будешь, сведенья твои для войска нашего бесценными станут.
С меня вмиг слетело все хвастливое воодушевление. Оказывается, сестра Екатерина не столько обо мне печалилась, сколько о деле.
– А я смогу? – через минуту спросила я робко.
– Говорю же, сможешь. Поезжай. – Игуменья с неженской силою сжала мне руки. Первой встала, перекрестила меня, благословляя, и поцеловала в лоб.
Из дневника Жана Бекле
Еще раз убедившись, что филеров нет, я вытянул свиток из-под яшмовой плитки и аккуратно просунул под кожу седла…
Дверь казармы открывать пришлось коленом. И я едва не зацепил полковника тайного ведомства. Пикар хладнокровно уклонился от налетающей створки.
– О, Господи! – притворно ахнул я. – Ведь так до смерти можно напугать!..
– Уезжаете?
Я прошел к коню, надел седло.
– А вы еще сидите в своем кресле, Пикар? – затягивая подпругу, я обернулся к полковнику (воистину, лучше было не стоять к нему спиной!). – Что ж вы не тушите пожар? А, господин тайный дознаватель? Здесь уже попахивает предательством нации!
Я погрозил полковнику пальцем и продолжал седлать коня.
Пикар подошел ко мне вплотную.
– Знаете, я вам больше скажу. Предательством нации пахнет вообще все. И везде.
В его словах сквозила явно выстраданная философская нота.
– Да что вы говорите? – Я затянул вторую подпругу.
– Возвращайтесь быстрей из Петровского замка.
– Будете скучать?
– Вы – тоже.
Я, приостановившись, усмехнулся:
– А если я доложу императору все о родовом тайнике и о ваших проделках? Не поменяемся ли мы с вами местами в пыточной комнатке?
Пикар не отвел взгляда – пялился все так же насмешливо.
– Не доложите. Это можно было сделать либо сразу – и еще во Франции! – либо уже никогда. Заложив меня, тем самым вы признаете, что сами собирались утаить ваше сокровище от любимой империи, и весь героизм нашего великого похода для вас – просто пустой звук! Наполеон таких обид не забывает. Да и доказательств против меня у вас нет. Не говоря уже о втором футляре. В итоге, лишите себя сразу и всего – и карьеры, и богатства.
Что-что, а логику и даже психику противника этот прованский выскочка просчитывал на пять ходов вперед.
– Вы предлагаете довериться вам? – невинно улыбнулся я. – Разве после того, как мы обменяемся свитками, мне не насыплют крысиного яда в бургундское? Или вам проще пристрелить меня в затылок в первом же бою?
Пикар рассмеялся своим скрипучим, хотя и не лишенным обаяния, смехом и похлопал меня по плечу:
– Возвращайтесь, Бекле. Я вас научу, как защититься от меня. С этого дня, как ни странно, я тоже в этом заинтересован.
После этого он развернулся и пошел через пустынную площадь уверенным солдатским шагом.
Я вытер пот со лба. На другом конце площади Пикар, не оборачиваясь, щелкнул пальцами и к нему тут же присоединился соглядатай, вынырнув из-за куста.
Я задумчиво смотрел им вслед…
Через площадь промчались с какими-то баулами, видимо, "спасенными из огня", мои однополчане. И я вдруг только теперь смекнул, что мне напоминает вся эта их беготня с мешками, сумками и ящиками с момента нашего вступления в Москву…
Лет двадцать назад мирные крыши Парижа овевал ветер свободы, равенства и братства. А чуть ниже якобинцы в малиновых повязках и просто горожане в засаленных и драных сюртуках так же рыскали, что-то искали, выгребали из шкафов и сундуков, отламывали, заворачивали, волокли…
Я, как сейчас помню, трехлетний, сидел на горшке, когда раздался страшный треск ломаемых дверей, в столовой со звоном просыпались на пол ложки, вилки, хрусталь, а в мою спальню вбежал революционер-якобинец "с пылающим взором" и начал потрошить шкафы.
Я, не слезая с горшка, передвинулся в угол, за огромный комод. Оттуда в приоткрытую дверь была видна гостиная, где хозяйничали два других революционера, а мой отец, попыхивая длинной трубкой, покачивался в кресле-качалке с самым философским видом.
Якобинцы как раз опрокинули перед ним навзничь буфет, и отец запыхал трубкой чаще. Революционер, наведавшийся в мою комнату, добрался до комода, увидал меня, быстро щелкнул ногтем по горшку подо мной, сказал "фарфор" и, недолго думая, столкнул меня с горшка. А верней, выхватил его у меня из-под попы – да так резко, что я шмякнулся об пол.
Я подумал и даже не заплакал. Но, помню, крикнул в дверь гостиной с изумленным любопытством:
– Папа, а почему дядя такой злой? Почему он все отнимает, даже мою каку?
– Он не злой, сынок! – с пафосом крикнул отец в ответ. – Он в своем праве! Мы с тобой присутствуем на великом событии – праздновании торжества свободы, равенства и братства…
В это время кто-то грубо оттолкнул отца с дороги. При этом кресло его прокрутилось вокруг оси, и отец, как ни в чем не бывало, продолжил свои объяснения:
– Ну, конечно, не с феодалами братство, а между собой… – сказал он, как бы примиряя свои слова с грубостью непрошенного гостя.
В это время два якобинца начали яростно отбирать друг у друга соболью шубу, отрывая рукава и пиная друг друга.
– …и это – великий процесс, – вещал отец, – торжества свободной частной воли над предрассудками феодализма!
В этот миг, как воплощенное торжество частной воли над всеми предрассудками, из столовой вылетели грязные портки одного из "борцов за свободу", и тут же раздался крик мамы.
Тут стоическое спокойствие отца отчасти было поколеблено.
Вбежав в столовую, я увидел, как отец приставил пистолет к кудлатой башке дядьки, нависшего над мамой.
Тот, воздев руки и даже кланяясь и извиняясь, но с недоброй ухмылкой стал пятиться к дверям. И вдруг, уже у выхода, выхватил из рукава нож и метнул в отца.
Отец же с проворством, которого я меньше всего ждал от него, уклонился (нож воткнулся в картину в дюйме от его головы!) и выстрелил.
Якобинец рухнул, даже не пикнув.
Вместе с мамой отец быстро загрузил его в освобожденный другими грабителями шкаф. Так как во всем доме стоял грохот и треск падающих и ломаемых шкафов, дверей, комодов, на хлопок отцовского выстрела, видимо, никто не обратил внимания.
Но едва мои родители успели прикрыть дверцы шкафа, через гостиную промчались еще трое якобинцев.
Сидя на дверцах упавшего шкафа, отец и мать проводили их взглядами. Причем, у матери взгляд был полон ужаса, а у отца – восхищения.
– "Демократия приходит опоясанная бурей", говорит Карлейль! – воскликнул отец.
– Хорошо, но что мы будем есть? – спросила мама.
– Мы будем трудиться!
– Не смеши… Ты умеешь печь булки или тачать сапоги? По-моему, только делать долги – твоё основное уменье!
– Ну, на первое время, пока мы не научимся ремеслам… – отец поскреб растрепавшиеся букли и вдруг хлопнул себя по лбу. – У меня же в России осталось имение, под самой Москвой! Надо поехать и продать его!
– И как можно скорее! – подхватила мама. – Пока свобода и равенство не добрались туда раньше. Мы с Жаном, – она погладила меня по голове, – составим тебе чудную компанию. Знаешь, хотелось бы немного отдохнуть среди предрассудков феодализма!..
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой