Но Анри жестом, не допускавшим возражений, протянул бутыль и мне…
* * *
Уж не знаю, но если вся русская аристократия такова – то есть имеет чудесную способность находить выпивку в достойных объемах всюду, хоть на разоренной смоленской дороге, хоть в горящей Москве, – то воевать здесь нельзя. Дружить с ними тоже опасно. Лучше было бы выкупить Шелковый путь, как Берсени-Беклемишевы при ханах и великих князях, и бочком пройти по нему без соприкосновения с русским народом в золотой Индокитай.
Наше совещание с Анри импровизированно продолжалось и за перевернутой кадушкой, где по золе перекатывались бутылки, бутылищи, бочонки, штофы, полуштофы и так далее с анжуйским, шампанским, бургундским, пенным полугаром, малвазией, мадейрой, водкой анисовой, пшеничной и тому подобными напитками. Затем перекатывающийся и булькающий по бокалам, кубкам, кружкам и рожкам расклад продолжался у речки, потом у какой-то изумительно прохладной железной решетки, потом среди каких-то звонких ящиков и бочек в темном погребе, где барон поджег скатерть для освещения…
И что уж совсем поразительно, в этих тяжелейших условиях нам удалось выработать более-менее приемлемые условия для обоих.
– Итак!.. – говорил Анри, своей варяжской дланью вливая в меня последние капли из какой-то темной и квадратной емкости. – Я беру не более одного слуги. И ты не более! И только клинки, ни одного пистолета!..
Иногда мне удавалось отползти, спасаясь. Но Анри полз следом со своими кубками и штофами, ловя меня за панталоны…
– Как вы не поймете, – тяжело выдыхал я, валясь, – мне незачем вас убивать. Напротив! Мне важен ваш… ну… живой авторитет, чтобы ваш отпрыск… упрямый… Чтоб дошло уже до него наконец, что такое социальная справедливость… хотя бы…
Тут я, кажется, начал размахивать руками и орать. Одним словом, "социальная справедливость"! Барону пришлось меня утихомиривать, вновь используя как средство свои руки и мое горло.
– Ну все, тихо-тихо-тихо, – приговаривал он. – Тсс… И что это, по-твоему? Социальная вот эта справедливость?..
– А это просто… Вы мне отдаете половину и всё! Всё!..
Тут я подполз к нему лоб в лоб и горячим шепотом принялся втолковывать:
– И сразу обнародуете эту вашу… свою… счастливую находку. Как случайную! Император поморщится, но отберет не больше десятины.
Помню, я убедительно мотал головой…
– Во дурак! – изумлялся Анри. – Тебе же нельзя столько пить!.. Сосредоточься! Ну!.. Вот вспомни, про что я тебе щас говорил? Ну?.. Пока этот палерояль закрыт, как будет у нас с безопасностью? А, жандармерия?..
Он все встряхивал меня. А меня от этого тошнило. Или я смеялся?..
– У нас? С безопасностью? – помню, закатился я в ответ. – Хороший вопрос. То есть вы признаете, что мне тоже надо бояться?
– Еще бы, – твердо кивнул Бекле-старший. – Раз уж ты знаешь, что тебе верить нельзя, ну кому ты сам поверишь?
– Вот тут вы ошибаетесь. Вам я верю.
– А напрасно! Революция многому меня научила. Мечтатель и романтик, "гражданин мира", болтавшийся по всем Австралиям и Африкам…
Барон привалился спиной к влажной карте, разложенной на бочке. Угол карты, спускавшийся к полу, как раз загорелся от упавшей почему-то свечки, и Анри привычно плеснул на него из бочонка.
– В Париже я стал холодным прагматиком. Французские буржуа с ножами и мушкетами научили дурака-помещика, как надо драться за свое добро!
– Верю, – сказал я и решил его поцеловать.
Но барон остановил мой порыв.
– Одному еще не научился: врать вот так, – кажется, он показал на меня, – на голубом глазу…
Он поднялся, держась за бочку, и ткнул пальцем в карту России на пустом бочонке. И палец его провалился в пустоту.
– Вот! – победно воскликнул Бекле. – Он может быть только в поместье у Зубатовых! – Подошел к другой, еще полной бочке, чем-то умылся и в брызгах потряс головой. – Они купили у меня имение семнадцать лет назад. В тридцати верстах от Путевого замка. Деревня Кутеповка…
Я, с трудом придерживаясь курса, подтянулся по картам, по бочкам… Попутно мокрым манжетом, как медведь лапой, потушил карту там, где она изумительно красиво горела…
Совершив этот подвиг, я в изнеможении сел и стащил (кстати, весьма находчиво!) саму карту теперь к себе… Пошел кругами искать это чудище – Кутеповку и… Нашел и присвистнул, и посмотрел на Анри.
– Боюсь, без пистолетов туда прогуляться едва ли получится. Это зона влияния русских партизан…
Из дневника Жана Бекле
…– Куда вы?!.. Я не желаю с вами!.. Да вы вообще!.. – еще покрикивала иногда Анютка и снова пыталась вырвать повод своей гнедой. Но за поводом тянуться было далеко, и на скаку послушница, хоть и отчаянная девица, все же не рискнула это проделать. И в общем-то, правильно. – Что вы вытворяете?!
– Спасаю вас от верной виселицы!
Анюта, отказавшись от попыток завладеть поводом, с удовольствием принялась лупить меня своим тонким стеком. Теперь настала моя очередь вопить, уклоняясь от ее ударов:
– Ай, спасите! Помогите! Русиш партизанен!..
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
…На лесной развилке Жан уверенно повернул наших коней направо. И мы вынеслись на берег реки. Дальше дорога петляла вдоль залитой осенним солнцем поймы. Тут выстлались все мои детские дали: вспыхивали малые озера, золотились гребешки холмов, вилась и дышала речка, смеялся отороченный лесами горизонт…
– Мы что, повернули в Кутеповку? – прокричала я Жану сквозь ветер.
Он оглянулся на меня, не отвечая.
– Пустите! Я дальше поеду сама!..
Из дневника Жана Бекле
…У апаринских мостков купались малыши. Все уже умели плавать: кто уверенно мерил гребками узенькую речку от берега до берега, кто еще не удалялся особенно от мелководья. И только один мальчонка, смеясь сквозь плач, крепко жмурился, отфыркивался и неумело молотил ладошками воду около самых мостков.
Но вот другой мальчик начал ему помогать, ухватив сверху за мокрую рубашку. И берег огласили восхищенные крики:
– Француз!.. Ребя, француз наглотался!.. Смотри, француз сам плывет!..
Этим французом был я.
Оказывается, я все помнил. А речка еще лучше помнила – и ясными объятиями всех своих излучин рванулась мне навстречу.
А я-то думал, вода утекла!.. Никуда она не утекла. Это я весь вытек, а она осталась…
Видимо что-то случилось у меня с лицом, потому что Анюта, выехав справа, со стороны реки, уставилась на меня огромными глазами.
– Что с тобой?
Я, наверное, что-то шептал, не помню.
– …столько лет я не мог вспомнить… когда же я забыл?..
А может быть, и не шептал. А просто бросил коня с места в карьер.
* * *
Я ясно вспомнил, как первый раз переживал движение. Потому что настоящее движение – это только движение к счастью.
Дед Митя бежал по снегу, везя за собою большие плетеные сани. В санях веселился закутанный по самый нос розовощекий ребенок. Он задыхался от радости. Он был совершенно счастлив…
Неужели с тех пор все было мертвое – пролетающие мимо годы, ветра, города?..
Дед Митя бежал, взбрыкивая и кося глазами, как гордый породистый конь. Навстречу неслись одетые в иней березки… Впереди меня ждали бабушка Агаша, ее волшебные блины и героические сказки, дедушкины былины про богатырей… И песни, песни!.. Ждали мои верные друзья – и выдумщики старшие, и маленькие несмышленыши. Ждали лед на речке, снег под валенками и на лапах елей, весело слетающий и покрывающий нас с головой, если стукнуть палкой по стволу; ждали деревянные игрушки, санки, шахматы и одаренный кот Матюша; ждала маленькая Ася Трубецкая и книжки с картинками в отцовом кабинете, от которых веяло каким-то колдовским безмерным лесом, сосульки, чердаки, промерзшая веранда, где можно прятаться, а можно просто ждать лета…
В шарах и гномиках, снегурочках и дождиках наряженная елка, уводящая в свою неведомую и святую глубину…
Однажды навстречу саням деда Мити попалась упряжка отца. Он только вчера вернулся из Москвы и вновь куда-то уезжал…
Мать, еще молодая, вся искрясь в песцах и каких-то надеждах, в рваном ветре жизни, выглянула из возка и закричала что-то по-французски, а потом и по-русски, уже с легким французским акцентом:
– Осторожно, Митьюша, не вывали!..
Дед Митя (впрочем, какой он дед – ему тогда было не больше шестидесяти!), запыхавшись, остановился перед барскими санями. При этом я едва не улетел в сугроб.
– Да мы потихоньку!.. А вы далеко ли?
– Мы – в Петербург. За Жана головой мне отвечаешь.
Дед вытянулся во фрунт, выкатил грудь колесом и козырнул. Я, глядя на это, засмеялся. Вообще, я помню, всегда очень радовался, когда мать с отцом уезжали. Конечно – над головой расходились тучи строгости, и еще какая-то непонятная опасность, которую я не вполне сознавал.
– Есть, Андрей Филиппович! – рапортовал дед Митя. – А вы туда надолго ли?
Отец сделал неопределенный знак рукой.
– Пока тяжбу не выиграю и не продам тебя со всеми потрохами! – Он шутливо пихнул тростью в Митин живот.
Дед невольно рассмеялся, словно от щекотки, но тут же задумчиво смолк.
Отец крикнул кучеру "пошел!", и тот стегнул коней. Сани родителей сорвались с места.
Нестарый дед и веселый ребенок проводили их глазами…
А теперь, через двадцать лет, золотой русской осенью я стоял на той же самой горе и, как зачарованный, смотрел на речку.
Вдруг… В первую секунду я даже не сообразил, что произошло.
А это спешивавшаяся Анюта двумя руками ухватила меня за ногу и сдернула с седла. Падая, я сбил ее с ног, и мы покатились под горку…
И с нашим падением смешался детский хохот – семилетнего принца и шестилетней принцессы, катящихся по зеленому склону к воде…
– Ванечка!
Вскинувшись, я ухватил Анюту за плечи, чем остановил ее качение. И осторожно сжав в ладонях ее лицо, мигом всмотрелся в него, совмещая в уме все ее детские и нынешние черточки…
Ну, конечно! А ведь эта мысль пришла ко мне еще в день нашей первой встречи! Но тогда я отогнал ее, как заведомый абсурд!
– Тася?!
Она радостно и изумленно засмеялась в ответ.
– Ты же Анюта?
– Это я в послушницах Анна! – Она сидела и смеялась мне в лицо.
– Ты же была Трубецкая?
– Здесь же мамино поместье – Ковровых… Вот меня и звали все Коврова. Все забыл, балда! – Она ткнула меня кулачком в лоб.
– Как пятилетний ребенок может запомнить такое?
– Ну уезжал-то уже семилетний…
– Вы, сударыня, меня тоже не сразу узнали. Штрафной поцелуй!..
Аня-Тася, лежа на траве, прикрыла ладошками себе нос и рот, как заяц лапками, и только смотрела на меня огромными счастливыми глазами…
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
Ну конечно! Жан – это ведь "Ваня" по-французски. А волосы как потемнели – был-то светленький такой…
Качались в зарослях сирени на низких гибких ветках… Здесь было наше место. Все время о чем-то мечтали, что-то рассказывали друг другу…
Он представлял в лицах едва ли не все постановки парижских театров. Боже, что же мог он там понять в свои семь лет?.. Он не помнил названий и авторов – только волшебные, часто смешные сюжеты. Потом лишь я стала понимать, что мне пересказаны были и Мольер, и Шекспир, и Корнель… Трагедии Корнеля и Расина в его изложении были еще уморительней комедий. Мы с Коленькой едва не надорвали животики…
А в тот день мы как-то оказались в этой зацветающей сирени одни. А может, это он завел меня туда, заранее имея цель…
Какая я была счастливая в тот день и вечер! Как задирала и кружила непонятливую бабку. И знала, что никому и ни за что не выдам тайну…
Он вдруг причмокнул мне на щеку леденец… А я положила его в рот и закрыла в ужасном смущении лицо, как заяц лапками.
– Ты чего?..
Он прикрыл глаза и… будто шаг сделал с высоких мостков в воду:
– Я люблю тебя!
– Как это?! – вытаращила я глаза.
Тут и он заморгал, не умея объяснить:
– Наверно, по любви…
Мы помолчали, покачиваясь каждый на своей гибкой ветке.
– А ты пойдешь за меня замуж? – вдруг спросил он.
И я сразу ответила:
– Пойду…
Вот тут повисла огромная пауза. Хоть нам обоим, думаю, была ужасно легко.
– Давай поцелуемся, – сказал Ваня. Не думаю, чтоб ему этого так уж желалось. Наверно, к этому привела сама логика "взрослой беседы"?..
Мы почти официально и весьма крепко поцеловались. И теперь нас настигла более тяжелая пауза.
– А пойдем в ваш сад землянику рвать, – вдруг нашелся Ванечка.
– Пойдем.
И мы пошли, хоть земляника была еще невыносимо-зеленая… Я тогда постеснялась взять его за руку, а он не догадался.
– А ты в Париж со мной поедешь? – спросил Ваня, когда мы уже шли через луг.
– Не знаю… – Я почему-то испугалась.
– Ну, тогда я тоже не поеду, – тут же сказал он…
Из дневника Жана Бекле
Когда родители были в отъезде, а в отъезде они были в течение почти трех лет, смотритель усадьбы (из грамотных крепостных) дед Митя и его жена, бабка Агаша, были для меня все равно что родные бабка с дедом.
Мы втроем жили то в их просторной избе, то в старом и гулком помещичьем доме – в зависимости от того, где моему величеству вздумывалось.
Дед Митя вслух "с чувством, с толком, с расстановкой", смачно окая, читал по журналу "Отечественный календарь" все, что полагал достойным моего внимания.
Я что-то слушал вполуха, а что-то просил перечитывать десятки раз, играя рядом на полу в солдатики или ложкой таская малину из миски с молоком. Бабка Агаша тоже внимательно слушала, разжигая подтопок…
– "…Частица целой я вселенной, -
читал Митя, -
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной…"
И удивленно повторил последнюю строку:
– "И цепь существ связал всех мной…"
Так повторил, что мысль стиха всем показалась вдруг величия невероятного, и задумался, глядя сквозь свечи перед собой…
В таких случаях я тоже смотрел туда, куда направлял свой взор дед Митя. Почти всегда это была "картина из древнегреческой жизни", изображавшая двух мчащихся кентавров…