* * *
Погоны я запихал в седельную сумку. Достав из рюкзака, накинул легкое пальтишко штатского покроя. Сизый цвет вошел в моду лет пять назад, когда император Наполеон Бонапарт утвердился в своем сегодняшнем наряде.
Я даже забыл помочь Тасе сойти с коня. Наверно, она съехала на землю сама, когда я уже забегал на крылечко.
Я забарабанил в дверь… И по слабым шагам за дверью вмиг определил бабку Агашу.
– Иду, иду…
Она открыла дверь (как постарела, бедная!), миг всматривалась и вдруг ахнула:
– Ванечка?!..
Она просто накинулась на меня, притянула сверху вниз, к себе, и изо всей силы прижала! Боже, сколько еще было в ней этих светлых и радостных сил!..
Каждый раз она так обнимала меня, когда мы с дедом Митей возвращались из Москвы с какого-нибудь праздника или ярмарки. Обнимала и тискала, как после столетней разлуки… А я только сейчас вспомнил это!
Воистину, странная вещь – память человеческая. Или это только у иных так: "с глаз долой – из сердца вон"? И у меня в том числе… Но тогда эти иные, к числу которых, видимо, я принадлежу, не достойны права жизни на земле!.. Мне скажут, мол, ты же был ребенком, потом – отрочество, обучение, взросление, сотни и тысячи событий… Но почему же в тот миг я так ясно почувствовал (и чувствую по сей день), что этих сотен и тысяч как будто и не было, что все они, вместе с "великим новым Просвещением", десятками пылких романов, моей завидной куртуазностью, острой риторикой и бронзовой имперской гордостью вдруг осыпались с меня шелухой от одного луча солнца, отразившегося в русской речке?..
– Накатался, Иван Андреевич? Озяб?.. – Агаша обметала с меня снег, и я бежал в избу. – Сейчас оладушки горячие поспеют!..
Она едва успевала стянуть с меня мокрую шубку…
– Я буду на печке! – кричал я, устремляясь по ступенькам деревянной лесенки, приставленной к горячим кирпичам.
А Агаша обходила печь с другого боку и вытягивала черный ароматный противень.
– А сказку доскажешь? – выглядывал и свешивался я из-за белой трубы, стараясь поймать ртом сухие гирлянды грибов и нарезанных кружочками яблок на ниточках. – Не забыла?
– На чем мы остановились?..
– На Сером волке…
– Ага! – начинала она, перекладывая пироги или оладьи с противня в тарелку. – Вот и поехал Иван-царевич на Сером волке через леса, через горы…
Часто летом по моему указу через угол между домом и двором дед Митя натягивал кулису "царского театра". И мы, местная мелюзга – я, благодарный ученик Мольера и Полишинеля, сын митиного свата Андрейка и Тася Трубецкая, дочь помещицы-соседки – стояли за кулисой на длинном столе и, воздевая над ней руки с насаженными на все пятерни тряпично-кленовыми Серым волком и Юлием Цезарем, Труффальдино и Василисой Премудрой, Кощеем, Тартюфом и Бабой Ягой, Пьеро, Несмеяной и Полишинелем-Петрушкой, давали для народа представления.
Перед сценой во дворе сидели на скамьях и стульях взрослые и дети – почти все население поместья. В первом ряду восседали бабушка Агаша и дед Митя. Они хохотали и яростно хлопали, изумлялись, ахали и охали, порою смахивая непонятную для нас слезу…
И вот теперь Агаша быстро, от волнения дрожащими руками собирала на тот самый стол.
Я, точно завороженный, гулял по избе и крутил головой, трогал подряд все знакомое… Аня-Тася была рядом. Она улыбалась, тоже узнавая тот или иной предмет – шкатулку с палехским рисунком, зеркальце в резной оправе или городецкую литую "цаплю"… Все наши куклы – и Несмеяна, и Цезарь, и все, все, все – стояли себе под божницей, на особой полке в "красном" избяном углу.
– А где новый помещик? – спросил я наконец.
– Так при войске – где же ему быть? – удивилась Агаша. Но засвистал самовар, и она кинулась его усмирять.
Подоспев, я принял у старушки сияющую русскую конструкцию и сам отнес на стол.
– А ты, Ванечка, в штатских? – вдруг озадачилась Агаша, еще раз озирая меня с головы до ног. – Ну и правильно. И нечего в эту драку двунадесяти языков лезть…
– А где дед Митя?
– Плох стал… Даже в партизаны не взяли. А уж он так рвался, пенек героический!
И, словно в ответ на ее слова, за окном послышался скрип калитки…
Я еще подумал: ждать, не ждать? или спрятаться за занавески?.. Но не выдержал и бросился в сени. И сразу увидал деда Митю (теперь уже, действительно, деда!) – внизу, в белом окоеме распахнутых дверей, с охапкой дров в руках…
Шестнадцать с половиной лет назад отец вошел сюда в дорожном сюртуке, неимоверно довольный, – прошелся по двум, сразу ставшими маленькими комнатам. Хотел погреть руки у печки, но тут же отдернул – горячо!
– Всё, купчая оформлена! – потер он тогда руку об руку. – Можно и в Париж. Как раз, Себастьян пишет, революция – тю-тю! Новый консул – корсиканец Бонапарт, мой добрый знакомый! Он положил конец всем беспорядкам, учредил новую крепкую полицию… Агафья, собирай Жана!
Дед Митя стоял меж печной занавеской и окном перед отцом.
– Может, чайку? – как-то совсем потерянно спросил он. – Агаша пирогов напекла…
– Даже не заикайся! Наконец я выберусь из этой допотопной дикости, всех этих икон с пирогами, – вновь потирал руки отец, – вздохну воздухом моей Европы… Жано, – крикнул мне, – тебе пять минут, чтобы собраться! – Он скользнул бодрым взглядом по стенам и вдруг нахмурился: – У вас здесь даже часов нет?.. Агафья! Здесь не иконы, а часы должны быть. Народ, который даже счета времени не знает, никогда не двинется на путь прогресса. Завтра я уже, Митя, тебе не хозяин, но сегодня велю, – отец хлопнул деда по плечу: – вместо иконы повесишь часы, чтобы время у тебя пошло, а не эта… как их…
Митя тихо подсказал:
– Вечность…
– Поговори еще у меня, клерикал! – изумился отец. – Аббат рязанского разлива!.. Агафья, где Жан? Почему до сих пор не одет?.. Вот вам за хлопоты о сыне… – Он отсчитал деньги – помню, несколько красивых больших ассигнаций – и протянул их деду.
И тут я, съежившийся в углу под наряженной мерцающей елкой, словно из-под ее защиты, выкрикнул отцу:
– Я не поеду!..
Он развернулся ко мне, как ужаленный:
– Это что еще за фокусы?!
Показалось, он хочет меня ударить. Отец сделал движение, чтоб выхватить меня из-под елки, но я увернулся, отбежал и спрятался за деда Митю. В глазах все вокруг вдруг поплыло от слез…
Отец скрипнул зубами, но, с трудом сдержавшись, отвернулся.
– Митя, давай его живо в коляску. Да возьми ты деньги, долго ли мне их держать?
– Не надо, – сказал вдруг дед.
– Что?!..
– Не надо. Он не хочет ехать.
– Что?!.. – отец вытаращился на Митю.
– Ну… не хочет малец к вам в Париж.
Дед мялся, отводил глаза, но отвечал чем тише, тем и тверже.
А у папани даже рот раскрылся…
Тут перед ним из кухни выскочила бабушка Агаша. Я чувствовал, она все время была рядом, за занавеской, словно ждала момента для отчаянной и дерзкой вылазки. И вот выскочила, комкая в руках передник, и пошла частить, не позволяя вставить никому ни слова:
– Да, барин милостивый! А что?.. Пусть еще поживет! Хоть немножко. Хоть до восьми годочков! А то застудится в дороге, не дай Бог, простынет… А здесь на всем готовом… Нам и денег никаких не надо, у нас все есть. А как возрастет, так и заберете. Он же вас пока обузит только там – в ваших-то важных делах! Просвещения там всякова и прочева…
Помню, меня бил озноб. Вцепившись в деда Митю, я снизу смотрел на отца в немом ужасе…
– Жан, ко мне! – крикнул он вдруг, разом перебив Агашу. Она только ахнула. Я зажмурился, вцепившись еще крепче в Митины портки.
– Ну, вы же видите, что с мальцом творится, – сказал дед, и в тихом голосе его мне почудились странные нотки, которых я не слыхал никогда. Я чувствовал, что он глядит отцу в глаза. – Не забирайте пока.
Папаня сделал шаг, чтоб обойти Митю и взять меня. А дед повернулся так, что заслонил меня снова.
– Ну-ка, отдай! – рявкнул отец.
– Не отдам.
И тут папаня будто бы даже успокоился. Он слазил за полу камзола, где по французской привычке держал пистолет, со звонким щелчком взвел курок и направил пистолет в лоб Мите.
Тогда я кинулся к отцу.
– Не надо, папочка, не надо!.. – Я обнимал и целовал его серебряные пуговицы на камзоле. – Я поеду, не стреляй, папа… – и для полной убедительности перешел на плачущий французский.
Отец, очевидно смягчаясь, положил мне на голову левую руку, опустил пистолет.
Я оглянулся на деда Митю. Но сквозь пелену слез видел только, что он стоит, опустив низко голову…
И вот теперь, через пятнадцать с половиной лет, сгорбившийся, высохший и облысевший, но тот же дед Митя стоял передо мной в светлой раме дверей на крыльце. Охапка дров валялась перед ним.
* * *
Когда мы вошли с дедом в комнату, Таси уже не было. На мой вопросительный взгляд Агаша вдруг подмигнула и таинственно кивнула на смежную комнату…
Агаша успела кинуть мне на тарелку первый, тончайший дымящийся блин, а Тася все не выходила.
Подойдя к дверям комнаты, я нежно поскребся, потом постучал, но так и не получил ответа. Тут уж я приоткрыл дверь…
Моя Анна-Таисия Трубецкая-Коврова безмятежно спала в кресле, плетенном из ивовых прутьев. На ней было светлое светское платье с оборками и легкими буфами, открывающее прелестные руки и приоткрывающее грудь (впрочем, будем честнее – ключицы над грудью). Дорожный сак Анюты стоял на полу рядом – из него выглядывал любимый капюшон послушницы. Или, кажется, его называют здесь "клобук"?.. Какая разница! Ни ко мне, ни к ней, надеюсь, это отношения уже не имеет.
Девушка ясно улыбалась в своем сне, и в этой улыбке мне настолько просквозила маленькая Тася, что я, признаться, даже испугался своих недавних воинских желаний…
Под руководством Агаши я осторожненько переложил спящую царевну на постель. Она только что-то пролепетала во сне – видимо, намаялась, моя красавица, а тут вдруг под защитой деда Мити и Агаши, и всего нашего близкого детства, вмиг расслабилась и успокоилась.
Потом мы с Митей и Агашей съели по блину. Агаша все плакала, да и у деда глаза были на мокром месте, однако через минуту мы с ним уже хохотали чему-то как полоумные…
Агаша многозначительно ткнула Мите под нос два подгнивших огурца и червивое битое яблоко, и ножом указала на дверь. Речь явно шла о приготовлении большого обеда.
Митя начал вставать, кряхтя, но я снова его усадил и отправился сам. Ведь я помнил, где здесь все росло и хранилось…
– Китайка-то за ледником живая? – спросил я про нашу любимую яблоньку.
– Чуть не померзла позапрошлый год! – засмеялся дед. – Ан выстояла!
– Мы же ствол-то утеплили! – пояснила бабушка…
Из неотправленного донесения командира лесных партизан А. Кондратьева полковнику Д.В. Давыдову:
"…А четвертого дня я отправил трех разведчиков в поместье Зубатовых – то старые беклемишевские угодья, – пополнить запасы провизии. (Три последние слова зачеркнуты, и сверху приписано: "На боевую разведку".)
На подъезде к избе управителя разведчики приметили двух оседланных коней. При осмотре оных были найдены в одной седельной сумке два французских погона, верхний мундир, рядом пистолет и сабля.
Другой конь был при дамском седле.
Обошедши дом, мои разведчики увидели в саду француза в штатском платье, обдирающего яблоню. По оному платью и находке при конях, мои мужики (зачеркнуто, сверху приписано "разведчики") уразумели, что перед ними весьма ценный шпион. Посему решили без смертоубийства воздействовать на голову оного цевьем топора сзади. По каковой причине оный человек был весьма легко лишен сознания и погружен в телегу, назначенную для провизии отряда (последние три слова зачеркнуты и приписано "для шпионов").
Когда разведчики уносились от угодья, вслед им выбежал зубатовский смотритель дед Митя сын Громов с топором. Но ребята мои не остановились, чтоб не выдавать шпиона Мите на расправу раньше времени…
Из дневника Жана Бекле
…Я на какой-то миг выныривал из этой дурацкой радужной ямы – то ли от тележной тряски, то ли от солнца, бьющего прямо в глаза сквозь пролетающие ветки, но не мог удержаться и снова проваливался в забытье.
А там Анюта, смеющаяся, в деревенском сарафане, где-то лет пятнадцати-четырнадцати, какой я никогда ее не видел и уже не увижу, летала надо мною на качелях с длиннющими веревками, уходящими к мелькающему солнцу.
Потом я снова выныривал, видел двух кудлатых мужиков, едущих верхами сбоку от телеги, и снова проваливался в переливчатую зыбь…
Дед Митя, в круглых очках, держа близко к глазам журнал "Отечественный календарь", "с чувством, с толком, с расстановкой", отчаянно окая, читал нам с соседским Андрейкой:
"Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами – что воевать?.."
Такое он, действительно, читал нам в ту пору… А мы играли на полу в солдатики, и лишь иногда прерывали игру и вдруг, вскинув головы, как завороженные, вслушивались в особенно диковинные строчки.
"…Там, тьмою островов посеян, -
читал Митя, -
Реке подобен Океан;
Небесной синевой одеян,
Павлина посрамляет вран".
– А кто это – вран? – спросил тогда Андрейка. Про павлина, видно, он все знал.
– Вран – ворон значит, – отвечал дед Митя.
– А мраз – мороз! – кричал я, осененный догадкой. – Я понял теперь, как древнерусские слова делаются!..
Дед Митя продолжал читать.
"О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих…"
Но мы уже играли в солдатики. Эту строфу привожу лишь теперь, списывая с нового издания.
"О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать…"
– А кто такие невтоны? – снова вскинул я голову.
Дед почесал затылок, даже очки снял.
– Вот и я думаю. Остальное все почти дословно понимаю. А вот кто такие невтоны?..
Он встал из-за стола и двинулся к высокой полочке с резными уголками.
– Я, барин, вот так их представил…
Мы с Андрейкой сейчас только увидели, что на полке среди глиняных творений деда Мити – свистулек, медведей с молотками, львов и павлинов – стоят два новых существа.
Вскинув обе руки, он осторожно снял обе малые блестящие фигурки.
– Вот – еще не просохли…
Это были полурыбы-полузайцы. Внизу у них – рыбьи хвосты, на которых существа стояли. Вверху – заячьи уши. И скрещенные секиры в руках.
Мы зачарованно смотрели на "невтонов".
– А они смелые? – спросил Андрейка.
– Конечно, смелые. И умные!
– А ты их нам подаришь?
– Так для вас и делал. Подожди хватать, еще не высохли…
Помню, мы шли с Андреем по тропинке среди диких вишен и яблонь, но глядели не вверх как обычно, высматривая лучшие плоды, а крутили в руках так и эдак своих дивных зверей.
– Давай, эти невтоны будут нашим символом! – осенило вдруг меня.
Андрейка заморгал:
– Чего?!
– Символом нашей дружбы! Ну, это как герб…
Андрей разом все понял и горячо подхватил:
– Да! И если мы когда-нибудь раздружимся… невтоны нас расстреляют!
– Нет, зарубят, у них же топорики!
– Запросто!..
– Кстати, если это герб, надобно их поставить где-нибудь повыше!.. Чтобы все видели! – предложил я.
Андрей засмеялся, но вдруг снова нахмурился:
– Нет, если все будут видеть, их кто-нибудь да сопрет.
Пришлось согласиться.
– Ага. Или Марфуша будет прибираться и куда-нибудь засунет.
– Ну да. Как тех солдатиков!
– Тогда их надо спрятать от нее подальше…
– Куда-нибудь, где темно!.. Она как раз слепая!
Мы шли в зеленой кипени летних деревьев и хохотали. Впереди блеснула речка… Если мы не купались, речка всегда настраивала нас на философский лад.
– А где темно?..
– В шкафу!
– В погребе!
– Под землей!..